Текст книги "Махабхарата. Рамаяна"

Автор книги: Автор Неизвестен

 
В то время, исполнены смутной тревоги,
Увидели страшные знаменья боги:
 
 
Громов громыханье, и веянье бури,
И пламя таинственных молний в лазури;
 
 
Кровавые ливни и рек наводненье,
Средь ясного дня метеоров паденье;
 
 
Величье богов приходило в упадок,
Венки их поблекли, настал беспорядок,
 
 
И сам Громовержец, с душевною раной,
Дождил не дождями, а кровью багряной.
 
 
Явился он к Брахме, сказал властелину:
«Внезапной беды назови мне причину».
 
 
Ответствовал Брахма: «Причина смятенья —
Подвижников малых дела и моленья.
 
 
Над кроткими ты посмеялся в гордыне, —
Отсюда явились и бедствия ныне.
 
 
От Кашьяпы мудрого, чистой Винаты
Рожден исполин, повелитель пернатый,
 
 
Отважный, стремительной мысли подобный,
Менять свою силу и облик способный,
 
 
Он взял себе Солнце и Месяц в охрану,
Задумал он: «Амриту ныне достану».
 
 
Отвагой с Гарудой никто не сравнится.
Свершит невозможное мощная птица!»
 
 
К богам, охранявшим напиток, с приказом
Пришел Громовержец, и мудрые разом,
 
 
С мечами из остро отточенной стали.
В кольчугах, готовые к битве, предстали.
 
 
Огнем пламенели их светлые лики,
Рождали огонь их трезубцы и пики.
 
 
Железные копья прижались к секирам.
Крылатые стрелы сверкали над миром,
 
 
И поле сражения сделалось тесным.
И плавилось, мнилось, на своде небесном.
 
 
На войско бессмертных, что высилось и латах,
Нагрянул внезапно владыка пернатых.
 
 
Гаруда могучие крылья расправил
И крыльями ветер подняться заставил.
 
 
Вселенную черною пылью одел он,
Незримый во тьме, над богами взлетел он.
 
 
Когтями терзал он богов без пощады.
Он клювом долбил их, ломая преграды.
 
 
Обрушились ливнем и копья и стрелы.
Но грозный Гаруда, могучий и смелый,
 
 
Ударов не чувствовал копий железных.
А боги бежали и падали в безднах.
 
 
Бежали премудрые, страхом объяты. —
Волшебной воды домогался пернатый.
 
 
Увидел он: пламя неслось отовсюду,
Казалось, – сожжет оно мир и Гаруду!
 
 
Гаруде служили крыла колесницей.
Он стал восьмитысячеклювою птицей.
 
 
На реки текучие взор обратил он,
И восемь раз тысячу рек поглотил он.
 
 
Он реками залил огромное пламя,
Свой путь продолжая, взмахнул он крылами,
 
 
За труд принимаясь великий и тяжкий.
Помчался он в облике маленькой пташки.
 
 
Живая вода колесом охранялась,
И то колесо непрестанно вращалось,
 
 
Могуче, как пламя, ужасно, как битва,
А каждая спица – двуострая бритва.
 
 
Меж грозными спицами был промежуток,
А вход в промежуток и труден и жуток.
 
 
Но где тут преграда для маленькой птицы?
Ее не задели двуострые спицы!
 
 
На страже сосуда, в глубинах подводных,
Увидел Гаруда двух змей превосходных.
 
 
Они подчинялись божественной власти.
Огонь извергали их жадные пасти.
 
 
Глаза их, наполнены гневом и ядом,
Смотрели на всех немигающим взглядом:
 
 
Такая змея на кого-нибудь взглянет. —
И пеплом несчастный немедленно станет!
 
 
Гаруда расправил могучие крылья,
Змеиные очи засыпал он пылью.
 
 
Незримый для змей, он рассек их на части,
Сомкнулись огонь извергавшие пасти.
 
 
Тогда колеса́ прекратилось вращенье,
Разрушилось крепкое сооруженье.
 
 
Похитил он амриту, взмыл он оттуда,
И блеском соперничал с солнцем Гаруда.
 
 
Настиг его Индра за тучей широкой,
Стрелою пронзил его, тысячеокий.
 
 
Но тот улыбнулся властителю грома:
«Мне боль от стрелы громовой незнакома.
 
 
С почтеньем к тебе обращаюсь теперь я,
Но грома и молний сильней мои перья».
 
 
Пришла Громовержцу пора убедиться,
Что это великая, мощная птица!
 
 
«Но в чем твоя сила? – спросил он Гаруду, —
Скажи мне, и другом твоим я пребуду».
 
 
Гаруда ответил: «Да будем дружны мы.
Отвага и мощь моя – неодолимы.
 
 
Хотя похвальбы добронравному чужды
И речь о себе не заводят без нужды,
 
 
Но если ты друг мне, то другу я внемлю.
Узнай же: вот эту обширную землю,
 
 
Со всеми живыми ее существами,
С морями, горами, лугами, лесами,
 
 
На каждом из перьев своих пронесу я,
Усталости в теле своем не почуя».
 
 
Сказал Громовержец Гаруде с испугом:
«Похитивший амриту, будь моим другом,
 
 
Но влагу бессмертья верни мне скорее,
Чтоб недруги наши не стали сильнее».
 
 
Воскликнул Гаруда: «Желанную влагу
Теперь уношу я, к всеобщему благу.
 
 
Вовеки ее никому не отдам я,
Верну ее скоро премудрым богам я».
 
 
Сказал Громовержец: «Я рад нашей встрече,
Твои принимаю разумные речи.
 
 
За амриту дам все, что хочешь, о птица!»
Гаруда промолвил: «Хотя не годится
 
 
На то соглашаться владыке пернатых,
Но знай, что я змей ненавижу проклятых,
 
 
Да станут мне змеи отныне едою!»
Ответствовал бог: «Я согласен с тобою».
 
 
Помчался Гаруда к Винате-рабыне,
И змеям сказал он: «Принес я вам ныне
 
 
Напиток бессмертья, что радует душу,
Сосуд на траву я поставлю, на кушу.
 
 
Вкушайте же, змеи, желанную воду,
Но бедной Винате верните свободу!»
 
 
«Согласны!» – ответили змеи Гаруде,
Они устремились, ликуя, к запруде,
 
 
Хотели они совершить омовенье,
Но Индра низринулся в это мгновенье,
 
 
Схватил он бессмертья напиток чудесный
И сразу в обители скрылся небесной.
 
 
Увидели змеи, исполнив обряды:
Похищена амрита, нет им отрады!
 
 
Но куша-трава стала чище, светлее,
Лизать ее начали тихие змеи,
 
 
И змеи, траву облизав, поразились,
Тогда-то у них языки раздвоились.
 
 
А куша травою священною стала,
А слава Гаруды росла и блистала.
 
 
Винату он радовал, змей пожирая,
Свободу вернула ей влага живая.
 
 
Блаженны познавшие волю созданья…
На этом главу мы кончаем сказанья.
 

 
В то время был царь, повелитель державы,
Чьи жители так назывались: пандавы.
 
 
Пари́кшитом звали царя над царями,
Любил он охоту, борьбу со зверями.
 
 
Когда он в лесные заглядывал дебри,
Боялись его антилопы и вепри.
 
 
Однажды, пронзив антилопу стрелою,
За жертвой помчался он чащей лесною,
 
 
Забрел на глухие звериные тропы,
Но в темной глуши не нашел антилопы.
 
 
Еще не бывало, чтоб грозный и дикий,
Чтоб раненый зверь ускользал от владыки,
 
 
И царь, неудачей своей огорченный,
Блуждал, антилопою в лес увлеченный.
 
 
Страдая от жажды и долгих блужданий,
Отшельника царь увидал на поляне.
 
 
Отшельник сидел, молчаливый, суровый,
В загоне, в котором стояли коровы.
 
 
Сидел он, облитый сияньем заката;
К сосцам материнским припали телята.
 
 
Властитель приблизился к мужу седому.
Свой лук подымая, сказал он святому:
 
 
«Я – царь, я – Парикшит, я правлю страною.
Охотясь, пронзил антилопу стрелою.
 
 
Ищу я добычу, усталый, голодный.
Ее ты не видел ли, муж превосходный?»
 
 
Но старец в ответ не промолвил ни слова,
Молчанья обет соблюдая сурово.
 
 
Молчальник привел повелителя в ярость.
Презрел повелитель почтенную старость.
 
 
Отшельника мудрого предал он мукам:
Змею, что издохла, приподнял он луком,
 
 
Ее положил он святому на плечи,
Но царь не услышал от мудрого речи,
 
 
Отшельник царю не промолвил ни слова,
Ни доброго слова, ни слова дурного.
 
 
И выбрался царь пристыженный из чащи,
Сидел неподвижно отшельник молчащий.
 
 
Был сын у святого, он звался Шрингином.
Он был добронравным, почтительным сыном.
 
 
Могучею силой, умом наделенный,
Добра и любви соблюдал он законы,
 
 
Но, в гневе неистов, он вспыхивал разом,
И долго не мог успокоиться разум.
 
 
К познанию блага питая влеченье,
Он в доме жреца проходил обученье.
 
 
Трудясь неустанно, себя просвещал он.
Отца с позволенья жреца посещал он.
 
 
Учась, обретал он покой наивысший.
Вот слышит он речь от ровесника, Криши:
 
 
«Как ты, от жрецов родились мы сынами,
Так чем же гордиться тебе перед нами?
 
 
Мы знаньем священным, как ты, овладели,
Исполнив обеты, достигли мы цели.
 
 
Не смей говорить нам, безгрешным, ни слова,
Ведь ты от отца происходишь такого,
 
 
Который питается пищей лесною,
Увенчан издохшей, зловонной змеею.
 
 
Ужели себя ты причислишь к мужчинам,
Ты, отпрыск отшельника с трупом змеиным!
 
 
Не смей перед нами кичиться отныне,
У жалкого поводов нет для гордыни!»
 
 
Смеялся над юношей друг и ровесник,
Нежданного горя ликующий вестник.
 
 
Шрингин от обиды пришел в исступленье,
Вскипела душа, услыхав оскорбленье,
 
 
Но все же сдержал себя, глянул на Кришу
И молвил: «Впервые об этом я слышу!
 
 
Змея, говоришь ты, издохла, скончалась?
Но как же она у отца оказалась?
 
 
Кто старца решился подвергнуть мытарствам?»
Ответствовал Криша: «Владеющий царством
 
 
Подвижника предал неслыханным мукам,
Змею, что издохла, приподнял он луком,
 
 
Змеиное тело, при первой же встрече,
Седому жрецу положил он на плечи».
 
 
«О друг мой! – Шрингин произнес негодуя, —
Чтоб выслушать истину, силы найду я.
 
 
Открой мне всю правду, поведай мне слово:
Что сделал царю мой родитель дурного?»
 
 
И Криша поведал о трупе змеином,
О старце, что был оскорблен властелином.
 
 
Ровесника слушая повествованье,
Как бы превратился Шрингин в изваянье,
 
 
Стоял он, как бы небеса подпирая,
В глазах его ярость пылала живая.
 
 
Стоял он, поступком царя оскорбленный,
Обидой разгневанный и воспаленный.
 
 
Коснувшись воды посредине дубравы,
Он предал проклятью владыку державы:
 
 
«Владыка преступный, владыка греховный,
Повинный в злодействе, в коварстве виновный!
 
 
Владыка, не смыслящий в правых законах,
Владыка, позорящий дваждырожденных!
 
 
За то, что жреца оскорбил ты святого,
За то, что отца ты унизил седого,
 
 
За то, что, о царь, тяжело согрешил ты,
За то, что на плечи отца положил ты
 
 
Издохшей змеи непотребное тело,
Чтоб старца душа молчаливо скорбела, —
 
 
Пусть Такшака-змей властелина отравит,
Тебя в обиталище смерти отправит.
 
 
Ослушаться слов моих вещих не смея,
Придет он, – и гибель найдешь ты от змея!»
 
 
Так проклял владыку он в гневе и в горе,
Пошел – и с родителем встретился вскоре.
 
 
Отца он увидел в коровьем загоне:
Сидел он, смиренно сложивши ладони.
 
 
Сидел он, облитый сияньем заката.
К сосцам матерей прижимались телята.
 
 
На слабых плечах у святого темнело
Змеиное тело, издохшее тело!
 
 
Несчастье отца есть несчастье для сына…
Вновь яростью вспыхнуло сердце Шрингина.
 
 
Заплакал он в гневе, воскликнул он в горе:
«Когда о твоем услыхал я позоре,
 
 
Я проклял Парикшита, словом владея, —
Да гибель найдет он от гнусного змея!
 
 
Пусть Такшака мощный, для злобы рожденный,
Могучим заклятьем моим побужденный,
 
 
Придет и змеиную хитрость проявит,
Царя в обиталище смерти отправит!»
 
 
Отшельник Шрингину ответил печально:
«О сын мой, деянье твое не похвально.
 
 
Парикшит для нас – и закон и защита.
Пусть грубость его будет нами забыта!
 
 
Не нравится мне, что ты предал проклятью
Того, кто к державному склонен занятью.
 
 
Прощать мы обязаны без промедленья
Царей, стерегущих людские селенья.
 
 
Закон, если попран, виновных карает.
Сильнее он тех, кто его попирает.
 
 
Без царской защиты, без царской охраны
Мы знали бы горе и страх непрестанный.
 
 
Когда охраняет нас царь просвещенный,
Легко мы свои исполняем законы.
 
 
Народы закон созидают великий,
Участвуют в этом труде и владыки.
 
 
А мудрый Парикшит, как сам прародитель, —
Наш ревностный страж, неусыпный хранитель.
 
 
Меня он увидел в коровьем загоне,
Усталый, свое совершил беззаконье.
 
 
Молчал я, а путник нуждался в ответе:
Не знал о моем он суровом обете.
 
 
О сын мой, по младости лет согрешил ты,
Поступок дурной сотворить поспешил ты.
 
 
Твой нынешний грех не могу оправдать я,
Поступок царя не достоин проклятья!»
 
 
Ответил Шрингин: «Что свершил, то свершил я.
Пускай поспешил я, пускай согрешил я,
 
 
Одобришь ли гнев мой, отвергнешь ли властно,
Но то, что сказал я, сказал не напрасно.
 
 
Я молод? Согласен. Горяч я? Возможно.
Но то, что сказал я, сказал я не ложно!»
 
 
«О сын мой, – промолвил отшельник Шрингину, —
Я слово твое никогда не отрину.
 
 
Я знаю, ты правду во всем соблюдаешь,
Великим могуществом ты обладаешь,
 
 
Я знаю, что слово твое непреложно,
И если ты проклял – проклятье не ложно.
 
 
Отца наставленья в любую годину
Полезны и зрелому, взрослому сыну,
 
 
А ты еще горя не видел на свете,
Нуждаешься ты, о могучий, в совете!
 
 
От гнева и мудрость бывает незрячей,
А ты еще мальчик незрелый, горячий.
 
 
Я должен тебя наставлять неуклонно,
Хотя ты и мощный блюститель закона.
 
 
Живи же и пищей питайся лесною,
Беззлобно красой наслаждайся земною.
 
 
Кто любит людей, тот владеет вселенной.
Жестокий – силен, но сильнее – смиренный.
 
 
Пребудь милосерд и обуздывай страсти,
Тогда обретешь ты бессмертное счастье».
 
 
Так пылкого сына отшельник наставил,
К Парикшиту с вестью посланца отправил, —
 
 
То был ученик его, чистый и строгий.
Пришел он к царю и воскликнул в чертоге:
 
 
«О царь над царями, о тигр среди смелых!
В твоих, о властитель, обширных пределах
 
 
Отшельник живет, добронравный, спокойный,
Суровый подвижник, молчальник достойный.
 
 
О царь, положил ты при первой же встрече
Змею, что издохла, святому на плечи.
 
 
Простил он тебя, осенен благодатью,
Но сын его предал владыку проклятью.
 
 
Отец его старый не слышал, не ведал,
Когда он проклятью Парикшита предал:
 
 
«Пусть Такшака-змей властелина отравит,
Царя в обиталище смерти отправит!»
 
 
Отцу не под силу препятствовать сыну,
И вот он велел мне пойти к властелину.
 
 
Желая добра тебе, муж светлоликий
Велел мне поспешно явиться к владыке».
 
 
Когда повелитель услышал об этом
Подвижнике, преданном строгим обетам,
 
 
В отчаянье впал он, поник он в печали,
Раскаянья муки владыку терзали.
 
 
Не столь ему смерти страшна была близость,
Сколь мучила дела недоброго низость.
 
 
Сказал он посланцу: «Душа истомилась.
Иди, да подвижник дарует мне милость».
 
 
Чтоб сердце свое от тревог успокоить,
Дворец на столбе приказал он построить.
 
 
Собрал он бойцов, поседевших в сраженьях,
Собрал он жрецов, преуспевших в моленьях,
 
 
Собрал во дворце и врачей и лекарства,
Сидел и вершил он дела государства,
 
 
Собрал мудрецов и внимал их советам…
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
 

 
А змей между тем умножалось потомство.
Обычаем было у змей вероломство.
 
 
Плодились они, размножались бессчетно,
Хотя пожирал их Гаруда охотно.
 
 
Но были и добрые, чистые змеи,
А всех благонравней, сильнее, мудрее
 
 
Был Шеша, в обетах своих неизменный,
Усердный паломник, подвижник смиренный.
 
 
Покинул он змей и молитвам предался,
Одним только воздухом Шеша питался.
 
 
Твердил он: «Голодная смерть мне милее,
Чем жить, как живут вредоносные змеи».
 
 
Рвались его мышцы, его сухожилья,
И высохла кожа его от бессилья.
 
 
Спросил его Брахма, великий деяньем:
«Зачем ты бичуешь себя покаяньем?
 
 
Чего ты желаешь? И в чем твое бремя?
Зачем ты покинул змеиное племя?»
 
 
«О Брахма, всю правду обязан сказать я:
Противны мне змеи, противны мне братья!
 
 
Жестоки, трусливы, сильны и коварны,
Они ненавидят наш мир светозарный.
 
 
Один перед силой другого трепещет,
Один, озлобясь, на другого клевещет,
 
 
И дни провожу я в посте, в покаянье.
Чтоб даже в посмертном своем состоянье,
 
 
Когда я покину змеиное тело,
Вовек не имел я со змеями дела!»
 
 
Всесущий ответствовал, выслушав Шешу:
«Доволен тобою, тебя я утешу.
 
 
Я знаю, о змей, каковы твои братья,
Над ними нависла угроза проклятья,
 
 
Но также, о Шеша, я знаю о средстве,
Которое может спасти их от бедствий.
 
 
Ты, лучший из змей, от коварства избавлен,
Твой разум к деяниям добрым направлен.
 
 
В одной справедливости ищешь отраду, —
О Шеша, чего же ты хочешь в награду?»
 
 
Ответствовал змей: «Ничего мне не надо,
Добро и любовь – правдолюбца награда».
 
 
Сказал ему Брахма: «О змей наилучший,
Смиренный, себя покаяньем не мучай.
 
 
Твою добродетель с любовью приемлю.
Отныне поддерживай шаткую землю
 
 
С ее городами, лесами, горами,
С ее рудниками, полями, морями.
 
 
О змей, потрудись для всеобщего блага,
Да станут устойчивы суша и влага!»
 
 
Был Шеша обрадован светлым уделом,
И стал он поддерживать собственным телом
 
 
Богиню Земли, что, на змее покоясь,
Моря́ повязала вкруг стана, как пояс.
 
 
Второй среди змей в государстве змеином
Был Васуки признан тогда властелином,
 
 
А с Такшакой, с третьим, во всем государстве
Никто не сравнялся во зле и коварстве.
 
 
Вот Кашьяпа, в царстве бывавший змеином,
Узнал, что, к тому побужденный Шрингином,
 
 
Змей Такшака ныне владыку отравит,
Его в обиталище смерти отправит.
 
 
Подумал подвижник, мудрец наилучший:
«Владыку от смерти спасу неминучей,
 
 
Царя исцелю от змеиного яда,
За доброе дело мне будет награда».
 
 
Он двинулся к цели, что в сердце наметил,
Но Такшака-змей на пути его встретил.
 
 
Постиг ядовитый и ложь и двуличье,
Он бра́хмана старого принял обличье.
 
 
Спросил у подвижника жрец престарелый:
«О бык средь отшельников, кроткий и смелый,
 
 
Куда ты спешишь? Для какого деянья?»
И Кашьяпа молвил: «Спасти от страданья
 
 
Парикшита мудрого: Такшака ныне
Ужалит его и приблизит к кончине.
 
 
Затем и спешу я, о жрец седоглавый,
Чтоб ныне царя не лишились пандавы.
 
 
Нависла беда. Торопиться мне надо,
Царя исцелить от змеиного яда».
 
 
«Я – Такшака, – змей отвечал, – я тот самый,
Кто ввергнет царя в обиталище Ямы,
 
 
Властителя смерти. Парикшита ныне
Ужалю я жалом в его же твердыне.
 
 
Сегодня владыки лишатся пандавы;
Царя не спасешь от змеиной отравы!»
 
 
Воскликнул подвижник: «Тобою отравлен,
Он мною от гибели будет избавлен.
 
 
Я верю, всесильно мое врачеванье:
Могущество знанья – его основанье!»
 
 
Ответствовал Кашьяпе змей непотребный:
«О, если владеешь ты силой целебной, —
 
 
Смоковницу, друг мой, тогда оживи ты:
Сейчас я кору укушу, ядовитый.
 
 
Ужалю, повергну я дерево в пламя, —
Погибнет с ветвями, листами, плодами!»
 
 
Подвижник сказал: «О пылающий злобой,
Со мною помериться силой попробуй!»
 
 
Змей Такшака мощный, блестя, пресмыкаясь,
Тогда по дороге пополз, усмехаясь,
 
 
Вонзил он в кору ядовитое жало,
Смоковница, яда вкусив, запылала.
 
 
Она отгорела и стала золою.
Змей Такшака крикнул с улыбкою злою:
 
 
«Ты можешь ли дерево сделать из пепла,
Чтоб снова оно зеленело и крепло?»
 
 
Весь пепел подвижник собрал и ответил:
«От знанья – могуч я, от разума – светел.
 
 
Владычицу этих лесов оживлю я,
Своим врачеваньем ее исцелю я».
 
 
Премудрость сильнее змеиного жала.
Из пепла он создал отросток сначала,
 
 
Затем деревцо, неумело, несмело,
Листочками тонкими зазеленело,
 
 
Затем зашумело великой листвою,
Затем налилось оно силой живою,
 
 
Затем заиграло густыми плодами, —
Мудрец был доволен своими трудами.
 
 
И, ствол увидав плодоносный, зеленый,
Тем Кашьяпой, мудрым врачом, оживленный,
 
 
Змей молвил: «Уменье твое мне открыло,
Что знанье сильней, чем змеиная сила.
 
 
Но что ты получишь, мудрец величавый,
Царя исцелив от змеиной отравы?
 
 
Ты знаешь, что проклят людей повелитель.
Зачем обреченному нужен целитель?
 
 
Достигнешь ли цели, о жалком радея?
Что даст тебе царь, то получишь от змея.
 
 
О мудрый, успех твой сомнителен, право,
Померкнет твоя громкогласная слава.
 
 
А я, чтобы сердцем познал ты отраду,
Вручу тебе все, что захочешь, в награду».
 
 
«Мечтаю, – подвижник сказал, – о богатстве,
Иду я к царю, не чини мне препятствий».
 
 
«Я дам тебе больше, чем хочешь, стократно,
Но, Кашьяпа, только вернись ты обратно».
 
 
Услышав подобные речи от змея,
Подвижник, движение дней разумея,
 
 
Постигнув, что в следствии скрыта причина,
Увидел, что дни сочтены властелина.
 
 
Поскольку проклятье должно совершиться,
Подвижник домой порешил возвратиться,
 
 
И, змеем богатством большим награжденный,
Обратно отправился дваждырожденный,
 
 
А змей, преисполненный злобной гордыни,
Поспешно направился к царской твердыне.
 
 
Узнал он, что царь, опасаясь коварства,
Собрал во дворце лекарей и лекарства,
 
 
Собрал храбрецов, поседевших в сраженьях,
Собрал мудрецов, преуспевших в моленьях.
 
 
А Такшака-змей не любил заклинаний:
Отраву они обезвредят заране!
 
 
Решил он: «Мне сильные средства потребны, —
Обман, и коварство, и морок волшебный…»
 
 
Есть в мире нетленная, мощная сила,
Она-то, великая, мир сотворила.
 
 
Она существует, творить продолжая.
Но в мире есть также и сила другая:
 
 
Обман осязанья, и выдумка зренья,
И видимость мощи, и призрак творенья,
 
 
Над истинной силой порой торжествует,
И кажется всем, что она существует.
 
 
Случается так, что и тот ее хвалит,
Кого она режет, и рубит, и жалит.
 
 
Влечет она многих, свой облик скрывая,
Зовут ее майя, обманная майя!
 
 
Смотрите на хитрость жестокого змея:
Он змей своих вызвал и, майей владея,
 
 
В подвижников праведных он превратил их,
Плодами, листами, водою снабдил их.
 
 
Потом приказал им: «К царю над царями
Ступайте спокойно с благими дарами».
 
 
Кто б мог догадаться, что лживы растенья,
Вода – наважденье, плоды – привиденья!
 
 
С плодами, листами, водой светлоликой
Предстали отшельники перед владыкой.
 
 
Он принял дары, мудрецам благодарный.
Не знал он, что странники эти коварны.
 
 
И стала душа у царя веселее.
Когда удалились отшельники-змеи,
 
 
Друзей и вельмож удостоил он чести,
Сказал им: «Со мною отведайте вместе
 
 
Плодов этих сладких, красивых, душистых.
Полученных мной от подвижников чистых».
 
 
И вот на плоде, что владыке достался,
Чуть видный, безвредный червяк показался.
 
 
Черны были узкие, томные глазки,
А скользкая кожица – медной окраски.
 
 
Советникам молвил властитель державы:
«Теперь ни к чему опасаться отравы.
 
 
День гаснет, и нечего больше страшиться.
Но так как проклятье должно совершиться,
 
 
То мы червяка возвеличить сумеем,
То мы наречем его Такшакой-змеем.
 
 
Меня он укусит, и в это мгновенье
Свершится греха моего искупленье!»
 
 
Советники, движимы роком всевластным,
Владыке ответили словом согласным,
 
 
А царь засмеялся и с вызовом змею
Себе червяка положил он на шею.
 
 
В беспамятство впал он, а все же смеялся,
Смеялся, а к смерти меж тем приближался.
 
 
Меж тем из плода, извиваясь кругами,
Змей Такшака вышел, прожорлив, как пламя.
 
 
Обвил он царя, смертным ужасом вея, —
Советники в страхе увидели змея!
 
 
Они разрыдались в безмерной печали,
От шипа змеиного прочь убежали.
 
 
В Парикшита жало вонзил ядовитый,
И царь задохнулся, кругами обвитый.
 
 
Тут на́ небо Такшака взвился могучий,
Подобный живой, огнедышащей туче,
 
 
И, лотос окраскою напоминая,
За ним полоса протянулась прямая,
 
 
Подобная женской прически пробору.
И рухнул дворец, потерявший опору,
 
 
Упал, словно молнией быстрой сожженный:
Сожрал его пламень, из яда рожденный.
 
 
А в груде развалин, с обломками рядом,
Лежал повелитель, отравленный ядом.
 
 
Суровей никто не видал наказанья…
На этом главу мы кончаем сказанья.