Текст книги "Перчатка для смуглой леди"

Автор книги: Найо Марш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

2

– Что скажете, старина Фокс, запутанное дельце нам попалось на сей раз?

– Запутанное, – с чувством согласился Фокс. – Как было бы хорошо, – тоскливо добавил он, – если бы все можно было свести к простой краже, попытке поймать вора и нанесению телесных повреждений.

– Это было бы замечательно, да не получится. Никак. И прежде всего потому, что кража исторических ценностей всегда усугубляется тем обстоятельством, что добычу невозможно сбыть по обычным каналам. Ни один нормальный профессиональный скупщик, если, конечно, у него нет особых клиентов, не притронется к записке Шекспира или перчатке его сына.

– Значит, преступление совершил либо маньяк, ворующий, чтобы в одиночестве упиваться сокровищами, либо маньяк типа молодого Джонса, ворующего ради славы Англии, либо высококлассный прожженный профессионал со связями в верхах международного рэкета. А заказ поступил от кого-нибудь вроде миссис Гузман, кому миллионы дают право на любые мании и кому плевать на то, откуда берутся вещички.

– Верно. Или кражу совершил похититель, желающий получить выкуп. А также, возможно, вор-любитель, которому известны наклонности миссис Гузман, и потому он не сомневается, что сможет впарить ей добычу за большие деньги.

– Таких, пожалуй, наберется вагон и маленькая тележка, поскольку Гроув раззвонил о приключении Найта с миссис Гузман всему свету. Вот что я вам скажу, мистер Аллейн, я не сильно удивлюсь, если мистер Найт как следует отделает мистера Гроува. Шуточки мистера Гроува, похоже, доводят его до белого каления. Вам так не кажется?

– Мне кажется, – сказал Аллейн, – нам обоим следует не забывать, что мы имеем дело с актерами.

– А что в них такого особенного?

– Надо всегда помнить, что главное, чему обучают актеров, это выражать эмоции. На сцене или вне ее они привыкли давать волю своим чувствам, то есть изливать их свободно, выплескивать, не стесняясь и с максимальным воздействием на окружающих. В то время как вы, и я, и любой не-актер изо всех сил старается сгладить или окрасить иронией свои эмоциональные проявления, актер, даже когда он не доигрывает, всегда сможет убедить нас, простых смертных, что он дошел до крайности. На самом деле ничего подобного. Он просто пользуется профессиональными навыками, как на сцене перед благодарной публикой, так и в жизни.

– И как же тогда расценивать поведение мистера Найта?

– Когда он багровеет и принимается изрыгать проклятия в адрес Гроува, это означает, что, во-первых, он вспыльчив, патологически тщеславен и охотно демонстрирует свой темперамент, а во-вторых, он хочет, чтобы вы осознали до глубины души, как зол и опасен он может быть. Но это вовсе не значит, что, когда гнев уляжется, мистер Найт непременно станет претворять в жизнь свои угрозы, и это также не означает, что он поверхностный или лицемерный человек. У него такая работа – заставлять публику трепетать, и даже испытывая подлинные страдания, он будет выражать свои эмоции так, словно находится на сцене, поскольку в каждом человеке он видит зрителя.

– Таких людей называют экстравертами?

– Да, старина Фокс, именно таких. Но вот что интересно: когда речь зашла о Кондукисе, Найт стал очень необщителен и уклончив.

– Видимо, полагает, что Кондукис его оскорбил или что-то в этом роде. Вы думаете, Найт всерьез поносил Гроува? Ну, то что он прирожденный убийца, и вся эта болтовня о светлых глазах? Потому что, – значительным тоном продолжал Фокс, – все это чушь собачья, не существует внешних характеристик, по которым можно было бы определить убийцу. Вот вы все время повторяете, что никто не обладает искусством распознавать душу человека по его лицу. Думаю, в отношении убийц это очень верно. Хотя, – добавил он, широко раскрывая глаза, – мне всегда казалось, что у сексуальных маньяков во внешности есть что-то общее. Тут я физиогномику допускаю.

– Ну да бог с ней, с физиогномикой, расследованию она все равно помочь не может. Есть новости из больницы?

– Никаких. Они бы сразу позвонили, если что.

– Знаю. Знаю.

– Что будем делать с Джереми Джонсом?

– О черт, действительно, что? Наверное, изымем перчатку и документы, зададим ему взбучку и на том отпустим. Я поговорю о нем с начальством и, вероятно, должен при первой же возможности поставить в известность Кондукиса. Кто у нас остался? Малыш Морис. Пригласите его в собственный кабинет. Надолго мы его не задержим.

Уинтер Морис пребывал в расстроенных чувствах.

– Черт знает что творится, – устало сказал он. – Чистый балаган. Заметьте, я не жалуюсь и никого не виню, но что, скажите на милость, опять вывело Марко из себя? Извините, вам своих забот хватает.

Аллейн постарался его утешить, усадил за собственный стол, проверил алиби, которое было не хуже и не лучше, чем у других, и заключалось в том, что, приехав из театра домой, Морис застал жену и детей уже крепко спящими. Когда он заводил часы, он заметил, что они показывали без десяти двенадцать. Анекдот о Найте и Гузман он слыхал.

– Ужасно неприятная и грустная история, – сказал Морис. – Бедная женщина. Знаете, у некрасивых и чувственных женщин вечно проблемы. Марко следовало держать язык за зубами и ни за что на свете не рассказывать Гарри. Конечно, Гарри тоже хорош, ему бы только посмеяться, но Марко должен был молчать. Подобные истории мне не кажутся забавными.

– Говорят, что она призналась Найту в том, что оптом скупает ценности из-под музейного прилавка.

– У всех свои слабости, – развел руками Морис. – Она любит красивые вещи и в состоянии заплатить за них. Уж Маркусу Найту грех жаловаться.

– Однако! – воскликнул Аллейн. – Интересная точка зрения на черный рынок! Кстати, вы знакомы с миссис Гузман?

У Мориса были широкие веки. Сейчас они слегка опустились.

– Нет, – ответил он. – Лично не знаком. Ее муж был необыкновенным человеком. Равный Кондукису и даже выше.

– Выбился из низов?

– Будем говорить «взошел». Он достиг невероятного.

Аллейна эта фраза, казалось, позабавила. Заметив это, Морис произнес с легким вздохом: «О да! Эти гиганты! Сплошное великолепие!»

– Давайте говорить начистоту и, разумеется, строго конфиденциально, – сказал Аллейн. – Как по-вашему, сколько человек в театре знали комбинацию замка?

Морис покраснел.

– Да уж, тут мне гордиться нечем, верно? Ну, во-первых, Чарли Рэндом, он сам признался. Он правильно догадался, как вы несомненно поняли. Он говорит, что никому не проболтался, и лично я этому верю. Чарли – малый неразговорчивый, о себе не распространяется и в чужие дела не лезет. Уверен, он абсолютно прав: мальчик не знал комбинации.

– Почему вы так уверены?

– Я же говорил, противный мальчишка все время приставал ко мне по поводу шифра.

– Значит, вы пребывали в полной уверенности, что только вам и мистеру Кондукису известна комбинация замка?

– Не совсем так, – уныло сказал Морис. – Видите ли, в то утро они все поняли, что ключевое слово напрямую связано с постановкой, и… и однажды Десси спросила меня: «Это «перчатка», Уинти? Мы все голову ломаем. Поклянись, что не «перчатка»». Ну вы знаете Десси. Она Великого Магистра масонской ложи расколет. Видимо, я немного растерялся, тогда она засмеялась и поцеловала меня. Знаю, знаю. Я должен был изменить комбинацию. Но… в театре как-то не принято подозревать в каждом бандита с большой дороги.

– Понимаю. Мистер Морис, большое вам спасибо. Думаю, мы можем наконец вернуть кабинет в ваше распоряжение. Вы были очень любезны, предложив нам его.

– Пустяки, говорить не о чем. Пресса – вот наша основная головная боль. Правда, у нас полный аншлаг на ближайшие четыре месяца. Если людям не придет в голову сдавать билеты, мы выкарабкаемся. Хотя никогда нельзя знать заранее, как поведет себя публика.

Они оставили его в состоянии хмурой озабоченности.

Фойе бельэтажа опустело. Аллейн задержался на минуту, обвел взглядом закрытый бар, три низкие ступеньки, ведущие на балкон и к двум лестницам, изящными дугами уходившими вниз, к главному входу, запертый сейф в стене над балконом, осиротевшего бронзового дельфина и две двери бельэтажа. Кругом было тихо, немного душно и прохладно.

Аллейн и Фокс спустились по трем покрытым брезентом ступенькам на балкон. Внезапно до них долетел легкий шорох. Аллейн не стал спускаться, но подошел к краю балкона, положил руки на железные узорчатые перила и заглянул вниз, туда, где был главный вход.

Его взгляд упал на тулью кокетливой черной шляпки, сверху фигура женщины под ней казалась невероятно приземистой.

Несколько мгновений фигура была неподвижна, затем шляпка качнулась назад и появилось лицо, точно белый диск. Лицо было повернуто к Аллейну.

– Вы меня ищете, мисс Брейси?

В знак согласия лицо качнулось сначала назад, потом вперед. Губы шевелились, но слов не было слышно.

Аллейн велел Фоксу оставаться на месте, а сам спустился по правой изогнутой лестнице.

Гертруда Брейси стояла неподвижно, ее сухощавая фигура нелепо контрастировала с пухлыми купидончиками, нависшими над кассой, и стройными кариатидами, покорно взвалившими на себя груз балкона, и тем не менее, подумалось Аллейну, в облике Герти было нечто напоминавшее о прошлом веке: она походила на девушку из викторианской пьесы или романа, попавшую в беду.

– Что с вами? – спросил Аллейн. – Вам нехорошо?

Она и вправду выглядела больной. Уж не показалось ли Аллейну, что она слегка пошатнулась, а потом постаралась взять себя в руки.

– Вам надо сесть, – сказал Аллейн. – Позвольте помочь.

Приблизившись к ней, он учуял запах бренди и заметил затуманенный взгляд. Герти ничего не ответила, но позволила отвести себя к одному из плюшевых диванов, расставленных Джереми вдоль стен. Она села, держась очень прямо. Уголок ее рта немного опустился, словно оттянутый невидимым крючком. Она нащупала свою сумочку, вынула пачку сигарет и взяла одну. Аллейн поднес ей огонь. Ей стоило немалого труда прикурить. Она выпила больше, чем следовало. И где только умудрилась найти выпивку днем в воскресенье, подумал Аллейн. Наверное, подружка Фокса, миссис Дженси, хозяйка «Друга речника», проявила сочувствие.

– У вас неприятности? – спросил Аллейн.

– Неприятности? Какие неприятности? Я не боюсь неприятностей, – покачала головой Герти. – Они мои верные спутники.

– Вы не хотите рассказать, в чем дело?

– Дело не в том, что я вам расскажу. Дело в том, что онрассказал. Вот, что важно.

– Мистер Гроув?

– Мистер В. Хартли Гроув. Знаете что? Он чудовище. Понятно? Не человек, а чудовище. Жестокое. Боже, – сказала она, и уголок рта снова дернулся вниз, – каким жестоким может быть этот человек!

Глядя на нее, Аллейн подумал, что и в ней самой не слишком заметны любовь и доброта.

– Что, – спросила она, с трудом произнося слова, – он говорил обо мне? Что он говорил?

– Мисс Брейси, мы вовсе не говорили о вас.

– О чем же вы говорили? Почему он так долго у вас пробыл? Долго, ведь правда? Почему?

– Он рассказывал о своем пальто.

Она глянула на Аллейна и шумно затянулась сигаретой, словно держала во рту кислородную трубку.

– Он рассказал вам про шарф?

– Желтый шарф с буквой «Г»?

Герти издала звук, походивший на смех.

– С вышитой буквой, – сказала она. – А кто вышивал? Его преданная Гертс. Боже, какой идиот! И он продолжает его носить. Накидывает на шею, как удавку, надеюсь, задохнется когда-нибудь.

Она откинулась назад, положила голову на малиновый плюш и закрыла глаза. Левая рука соскользнула с колен, и сигарета выпала из пальцев. Аллейн поднял ее и бросил в стоявший рядом ящик с песком.

– Спасибо, – сказала Герти, не открывая глаз.

– Почему вы задержались? Что вы хотите мне сказать?

– Задержалась? Когда?

– Сейчас.

– Вы имеете в виду тогда.

Слышно было, как тикают часы над кассой. Вверху, под потолком, раздался хруст, шла усадка здания.

– Вы вернулись в театр?

– Спряталась. В нижней раздевалке.

– Почему вы мне раньше не сказали?

– Потому что это неважно, – очень четко произнесла Гертруда.

– Или потому, что это слишком важно?

– Нет.

– Вы слышали или видели кого-нибудь, когда были в нижнем фойе?

– Нет. Да, слышала. Уинти и Марко в кабинете наверху. Они выходили, и тогда я сбежала. Смылась, прежде чем они меня увидели.

– Еще кого-нибудь видели? Джоббинса?

– Нет, – быстро ответила она.

– Там был еще кто-то, верно?

– Нет. Нет. Нет.

– Отчего же вы так расстроены?

Герти собралась было что-то ответить, но прикрыла рот рукой, встала и слегка покачнулась. Когда Аллейн протянул руку, чтобы поддержать ее, она отшатнулась и бросилась бежать, спотыкаясь, к маленькой двери в главном входе. Дверь была не заперта. Герти распахнула ее и так и оставила. Аллейн стоял на пороге, а Герти пятилась от него к колоннам портика. Когда она поняла, что суперинтендант не собирается за ней гнаться, она с безумным видом вяло взмахнула рукой и побежала к автомобильной стоянке. Аллейн успел увидеть, как она втиснулась в свой мини-автомобиль. Пассажирское место было занято. Человек, сидевший там, посмотрел на Аллейна и отвернулся. Это был Чарльз Рэндом.

– Задержать ее? – спросил неслышно подошедший Фокс.

– Нет. Зачем? Пусть идет.

3

– Думаю, это все, – сказал Перегрин, отложил ручку, размял пальцы и посмотрел на Эмили.

С пристани на проезде Фипсов, откуда их выгнали ветер и сомнительные запахи, молодые люди вернулись в квартиру Перегрина и Джереми. Пока Эмили готовила обед, Перегрин трудился над воспоминаниями о своих встречах с мистером Кондукисом. О Джереми не было ни слуху ни духу.

– Вспомни школу. «Сочинение на тему «Как я провел каникулы». Пишите кратко и по существу».

– А у меня получился какой-то поток воспоминаний, – подхватил Перегрин, – и вовсе не кратко. Взгляни.

– Не сомневаюсь, мистер Аллейн будет доволен. «Тянет на «отлично», но над почерком надо бы поработать». Ты уверен, что не забыл какую-нибудь совершенно пустяковую деталь, которая и окажется ключом к разгадке тайны?

– Тебе бы все шутить. Вовсе не уверен. О том, как я чуть не утонул, я, кажется, все написал, но вот с визитом на Друри-плейс управиться труднее. Я ведь чуть ли не с порога напился. Как странновсе было, – сказал Перегрин. – Точно, он вел себя ненормально. Знаешь, Эмили, мне теперь кажется, что он действовал словно не по своей воле. Словно не я, а он пережил шок, а потом, как курица, которой отрубили голову, суетился чисто машинально. Онбыл подавлен, в то время как я —просто пьян. Или мне теперь так кажется?

– Но в чем выражалось его странное поведение?

– В чем? Ну, например, там было старое меню с яхты «Каллиопа». Оно лежало на столе, он схватил его и бросил в огонь.

– Если ты пережил кораблекрушение, когда судно треснуло у тебя под ногами и пошло ко дну, думаю, не очень-то приятно натыкаться на вещи, которые об этом напоминают.

– Конечно, но у меня сложилось такое впечатление, что не в самом меню было дело, а в том, что на нем… – Перегрин умолк и, широко раскрыв глаза, уставился в пространство. После длительной паузы, он ошарашенно произнес: – Кажется, вспомнил.

– Что?

– То, что было на меню. Автографы. Ну знаешь, гости расписались. И… Эмили, слушай.

Эмили выслушала.

– Не знаю, какое это имеет значение, – сказала она, – но на всякий случай запиши.

Перегрин последовал ее совету.

– И еще одно, – сказал он. – По поводу прошлой ночи. Мне не дает покоя один момент. Я тогда был в зале, а ты выходила из-за кулис. И туг Тревор начал бузить, мяукал, хлопал дверью. Я помню, что я вдруг подумал о «Вишневом саде». Ну не то чтобы всерьез задумался, а так, мысль мелькнула.

– О «Вишневом саде»?

– Да… Черт, как бы я хотел его поставить!.. Так вот, – возбужденно продолжал Перегрин, – а потом в памяти вдруг всплыла цитата, не помню откуда: «Исчез, лишь»… кажется, «аромат и»… что-то еще. И эти смутные, словно сон, воспоминания не отпускали меня, пока мы шли по переулку до улицы Речников. Почему? Что их вызвало?

– Вряд ли они могут быть связаны с Тревором и Джоббинсом.

– Знаю. Но я не могу отделаться от дурацкого ощущения, что какая-то связь существует.

– Не старайсявспомнить, тогда все само собой получится.

– Ладно. Как бы то ни было, сочинение о каникулах закончено. Интересно, Аллейн еще в театре?

– Позвони.

– Хорошо. А что за сверток ты таскаешь с собой целый день?

– Покажу, когда ты позвонишь.

Дежурный полицейский в «Дельфине» ответил, что Аллейн уехал в Скотленд-ярд. Перегрин дозвонился туда с удивительной быстротой.

– Я написал, – сказал он. – Принести вам?

– Буду вам очень признателен. Спасибо, Джей. Вспомнили что-нибудь еще?

– Боюсь, нового не слишком много. – В телефонной трубке затрещало и зазвенело.

– Что? – переспросил Аллейн. – Что там бренчит? Я не расслышал. Ничего нового?

– Есть новое! – вдруг заорал в трубку Перегрин. – Есть. Вы напомнили мне. Я напишу. Есть. Есть. Есть!

– Вы прямо как рок-певец голосите. Я буду здесь приблизительно в течение часа. Спросите на входе, вам объяснят, как пройти. До скорого.

– Ты вспомнил? – воскликнула Эмили. – Что? Расскажи.

И когда Перегрин рассказал, она тоже вспомнила.

Он открыт свой отчет и принялся лихорадочно дописывать. Эмили разворачивала сверток. Когда Перегрин закончил делать добавления и развернулся на стуле, он обнаружил перед собой акварель с изображением шикарного джентльмена. Его волосы были зачесаны вверх и стояли петушиным гребнем. Бакенбарды завивались, словно стальные пружинки, а выпуклые глаза гордо взирали из-под невероятно густых бровей. Одет он был в сюртук на атласной подкладке, нестерпимо яркий жилет, из кармашка которого свисали три цепочки для часов, в галстуке торчала бриллиантовая булавка, а руки были унизаны перстнями. Панталоны на штрипках были заправлены в лакированные штиблеты, а изящно изогнутой рукой в лиловой перчатке джентльмен придерживал цилиндр с загнутыми полями. Одну ногу он поставил прямо, а другую согнул, являя собой прямо-таки потрясающее зрелище.

Джентльмен стоял на фоне здания, обозначенного легкими, тонкими штрихами, в котором Перегрин безошибочно узнал дорогой его сердцу «Дельфин»!

– Эмили! Неужели?.. Да это же…

– Взгляни.

Перегрин подошел поближе. Да, в нижнем углу стояла надпись, сделанная карандашом и выцветшая от времени: «Мистер Адольфус Руби, владелец театра «Дельфин». Серия «Исторические портреты». 23 апреля 1855 г.»

– Это подарок, – сказала Эмили. – Я хотела подарить его тебе на первое полугодие «Дельфина». Жаль, что оно омрачено такими ужасными обстоятельствами. Я собиралась вставить рисунок в рамку, но потом решила не откладывать, надо же было тебя хоть чем-нибудь порадовать.

Перегрин бросился ее целовать.

– Эй! – отстранилась Эмили. – Успокойся.

– Любовь моя, где ты его достала?

– Чарли Рэндом рассказал мне о нем. Он обнаружил рисунок во время своей очередной вылазки в антикварные лавчонки. Какой Чарли странный, правда? Он ему оказался не нужен. Вещи с датировкой позже 1815 года его не интересуют. Вот он и достался мне.

– И ведь это не репродукция, это оригинал. Господи! Мы вставим его в рамку и повесим… – Перегрин на секунду задумался, – …повесим на самом видном месте. Джереми до небес подпрыгнет!

– Где он, кстати?

– У него дела. Думаю, он скоро вернется. Эмили, вряд ли я осмелюсь рассказать кому-нибудь то, что сейчас расскажу тебе, посему считай мое признание выражением особой благосклонности. Знаешь, что натворил Джереми?

И он рассказал Эмили о Джереми и перчатке.

– Он, должно быть, рехнулся, – спокойным тоном заметила Эмили.

– Должно быть. И кто знает, что Аллейн решит с ним сделать. Но кажется, мой рассказ не произвел на тебя потрясающего впечатления?

– Ну… в общем, да. Когда мы занимались реквизитом, Джереми непрерывно говорил о перчатке. Он прямо-таки помешался на вопросе о том, кто владеет ценностями. Бзик какой-то, правда? Гарри как-то сказал, что цена на такого рода вещи вздувается искусственно и в принципе глупо платить за них огромные деньги. Если он хотел задеть Джереми, то более чем преуспел. Джереми взбесился. Я думала, они подерутся. Что с тобой, Перри? Я что-то не то сказала?

– Нет-нет, все в порядке.

– Конечно, сказала, – расстроилась Эмили. – Джереми твой лучший друг, а я говорю о нем как о постороннем чудаке. Извини.

– Не надо извиняться. Я лучше всех его знаю. Но как бы я хотел, чтобы ничего подобного с ним никогда не случилось.

Перегрин подошел к окну и посмотрел туда, где за рекой виднелся «Дельфин». Прошлым вечером, всего шестнадцать часов назад, по погруженному во тьму зданию театра расхаживал человек в нелепом пальто. Всего лишь прошлым вечером… Он взглянул вниз, на улицу. Со стороны моста появилась огненно-медная голова, крепко сидящая на широких плечах и снабженная парой торчащих ушей. Она напоминала древнегреческую амфору.

– Вот он идет, – сказал Перегрин. – Значит, его не задержали.

– Мне пора.

– Нет, не уходи. Я повезу мою писанину в Скотленд-ярд. Поедем со мной, возьмем машину, и я подброшу тебя домой.

– Но разве у тебя не полно дел? Телефонные звонки и прочая беготня. Как Тревор?

– Туда я уже звонил. Никаких изменений. Проблемы с мамашей, требует компенсации. Слава богу, с ней будут разбираться Гринслейд и Уинти. Мы хотим сделать все, как положено, и даже немного больше, но ей подавай все золото мира.

– О боже.

– А вот и Джер.

Вошел Джереми. Выглядел он унылым и довольно несчастным.

– Извини, – сказал он. – Я не знал, что ты уже… О, привет, Эмили.

– Привет, Джер.

– Я ей все рассказал, – предупредил Перегрин.

– Большое спасибо.

– Ну не надо уж так переживать!

– Джереми, я никому не скажу. Правда.

– Да ради бога, – повысил голос Джереми. – Несомненно, вы оба удивлены, увидев меня на свободе. Меня отпустили, задав такую выволочку, после которой и обезьяна бы облысела.

– Мы приятно удивлены и обрадованы, – сказал Перегрин. – Где добыча?

– В полиции.

– Тебе нужна машина, Джер? Мне нужно ехать в Скотленд-ярд, – сказал Перегрин и объяснил причину визига. Джереми заявил, что Перегрин может забирать машину, и добавил, что, очевидно, явился сильно не вовремя, спугнув парочку. Стоя посреди комнаты, он смотрел им вслед.

– Он в ярости, – сказала Эмили, забираясь в машину.

– Уж не знаю, в каком он настроении, но ему крупно повезло, что он сейчас не сидит в камере. Поехали.