Текст книги "Днепр"
Автор книги: Натан Рыбак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
* * *
Осень наступила сразу, угрюмая, ветреная. Зачастил дождь. Над лесами за селом лежала пелена густого тумана. Марко вставая ни свет ни заря и шел в экономию. Поставили его на лесопилку. Он быстро научился наблюдать за пилой. На станок клали огромные бревна. Марко опускал пилу, переводил ремень с холостого шкива на рабочий, и острые зубья вгрызались в податливое дерево, рассыпая вокруг гневный визг.
В мрачной, бедной хатке деда Саливона остался он один хозяином полуразрушенного жилища. Поздно возвращался домой и принимался варить себе ужин. Каждый день ждал: придет Петро Чорногуз, но не было ни Петра, ни вестей о нем.
Феклущенко в экономии спросил однажды:
– А что, Чорногуз не возвращался? – Выслушал Марка и, уже отходя, сказал: – Расчет дам. Непременно.
А Марко жил одной взволнованной мыслью, ожидая возвращения Петра.
Антон уже рассказал ему все, что случилось с книжкой, скрыв только, что сообщил отцу, откуда она. Он чувствовал себя очень виноватым. Марко хорошо понимал это и браниться не стал.
Однажды вечером Марко проснулся от стука в сенях. Дверь он на ночь не запирал. Кто-то в темноте нащупывал задвижку, нашел, дернул дверь и переступил порог. Марко сразу узнал вошедшего.
– Петро! – крикнул он, спуская ноги с лежанки.
– Я, – отозвался тот, – лежи!
Нашел гвоздь на стене, у шкафчика, и повесил на него мешок:
– Дождь льет как из ведра… промок до нитки.
Он отряхнул мокрый картуз. Было слышно, как капли воды упали на глиняный пол.
– Ну и погода… темень. На шаг не видно… А где же дед наш? – спросил, присев на лавку и стягивая сапоги.
– Нету деда, – отозвался Марко. – Помер.
– Вот так так! – Петро выпустил из рук сапог и растерянно застыл. – Давно?
– С месяц.
– Та-а-ак… Жаль, очень жаль. Ложись, ложись, Марко, спи!..
Но сам Петро не лег, а встал и заходил по хате. Одна его нога, разутая, ступала мягко, другая, в сапоге, – постукивала.
Внезапно он остановился около Марка, обиял его за плечи и глухим, полным тревоги голосом проговорил:
– Нету Саливона. А как я его полюбил! Как полюбил!..
И тут Марко, сам не зная почему, признался:
– Дал я книжечку твою Антону. А у него отец отобрал, да и снес Феклущенку…
Петро встрепенулся.
– Как? Я же говорил тебе!..
Марко вцепился пальцами в его руку и быстро заговорил:
– Я прочитал… Захотелось, чтобы и Антон знал. Думал, он хороший парень. А вышло вот как неладно! Антон говорит, не признался, где взял книжку, да что-то не верится.
– Эх, Марко, Марко! Малыш ты еще неосторожный. Говорил я тебе!.. Нельзя так.
Петро снова заходил по хате.
– Что ж теперь делать? Что делать?
– Натворил ты дел, теперь заварится каша: откуда, да где, да как, а там и «кто». Выходит, мне теперь отсюда надо концы отдавать. – Он помолчал и уверенно закончил: – Непременно надо! И сегодня, сейчас же!
Марко сидел, оглушенный решением Петра. Он не мог найти ни одного слова для возражения. Это была расплата за его большую ошибку. А Петро одевался. Долго стучал каблуком по полу, промокший сапог не налезал.
Марко вскочил с лежанки и тоже оделся. Заглянул в оконце. За стеклами лежала непроглядная темень, и дождь тоскливо барабанил по ним. Вышли из хаты. Впереди Петро, за ним Марко. В воротах Петро сказал:
– Вернись, куда ты? Видишь, что делается.
Дождь хлестал в лицо, в канавах журчала вода.
– Я еще немного пройду, – попросил Марко. – Ничего. Еще немного.
Они шагали рядом. Марко не находил слов, чтобы завязать разговор. Он остро чувствовал, что сейчас, в эти минуты, в темную осеннюю ночь, уходит от него старший товарищ, большой друг, и ничем нельзя ни изменить, ни поправить того, что произошло. Дождевые струи хлестали в лицо. Ноги увязали в размякшей скользкой земле.
Через несколько минут они вышли за село. Казалось, стало еще темнее. Марко понял, что скоро рассвет.
VII
В тихий декабрьский вечер Данило Петрович гнал вороного коня по первой пороше. Легко скользили санки. Седок задумчиво смотрел во мглу зимней ночи. Конь бодро бежал, вскидывая передние ноги, норовисто выгнув гривастую шею. По обочинам тракта темнел на фоне снежного поля сосняк. Из глубины леса несся тревожный приглушенный гул. Кашпур вслушивался в шорох ветвей, а мысли его текли сами собою. Он вспомнил растерянное лицо помещика Вечоркевича, когда тот увидел, что Григорьевские леса все-таки достались дубовскому помещику. Это произошло час назад. Кашпур прибеднялся: «Где уж нам! Такие деньги! Уступили бы!» Он торговался. Упорно, неистово, за каждые десять рублей, в то время как разговор шел о тысячах. Вечоркевич гордо поглядывал на него. Он не скупился на тысячи. Хорошо, если такова цена, он возьмет. Единственное, чего он просит, это рассрочки в выплате денег. Все шло хорошо. Вечоркевич собирался подписывать купчую. И вдруг в последнюю минуту Кашпур покрутил ус и, хитро щуря глаза, сказал: «Даю деньги все сразу, без рассрочки». Григорьевский конторщик любезно улыбнулся: это был неожиданный, но крайне желанный для него оборот дела. А Кашпур, не дав Вечоркевичу вымолвить слова, подписал соглашение, как бы между прочим, скороговоркою бросив:
– Деньги все сразу, завтра в девять часов… Будьте здоровы.
Застегивая бекешу, Данило Петрович вышел из комнаты, оставив соседа униженным и взбешенным. Кашпур был доволен. Удовлетворение, испытанное им при виде унижения гордого помещика, долго не покидало его.
Так в мыслях о Вечоркевиче, об удачной покупке шло время. Вороной вымчал сани за лес, на широкую дубовскую дорогу. Данило Петрович хлестнул коня вожжами. Сани подпрыгнули на бугорке и донеслись быстрей. Через несколько минут вороной стоял у ворот усадьбы и нетерпеливо бил ногою землю, пока сторож Киндрат отодвигал засов. Кашпур выскочил из саней, бросил вожжи Киндрату и поспешил в дом… Еще на лестнице, поднимаясь на террасу, он заметил свет в нескольких окнах второго этажа.
«Неужели Микола приехал? – мелькнуло в голове. – Не вовремя же его принесло».
Кашпур рванул дверь и вошел в большой полутемный коридор. Не вытирая грязных сапог, не скинув бекеши, он пошел дальше, бросив зоркий взгляд сквозь открытые двери в столовую. На столе исходил паром пузатый блестящий самовар, в носу защекотало от приятного запаха кушаний.
У себя в кабинете Данило Петрович снял шубу, сапоги, натянул на ноги войлочные туфли и прошел в смежную комнату мыться.
В ту же минуту вбежала Домаха.
– Вот, приехали, а мы и не заметили. Как же так? – Она суетливо ходила из одного угла комнаты в другой, подобострастно прижимая руки к груди,
– Многого не замечаете, – сердито отозвался Кашпур, и Домаха замолчала, поняв, что барину не до шуток. Влияние ее на хозяина росло, но у нее все же осталось чувство страха перед внезапными сменами его настроения.
– Слей, – процедил он сквозь зубы.
Экономка, схватив большой кувшин, наполненный до краев водой, стала лить ему на руки. Умывался он молча, брызгал и раздавал вокруг воду, замочил Домахе новое шелковое платье. Она прикусили губу и с откровенным любопытством смотрела на Данила Петровича.
– Будет! Полотенце! – приказал он, а когда, она осторожно подала ему широкое пушистое полотенце, уже спокойнее спросил: – Когда приехал?
– Утром. Не ждали, – заспешила Домаха, и в уголках ее рта задрожала, радостная улыбка: гроза пронеслась. Но это было преждевременно, Кашпур вытер наскоро щеки и бороду, бросил под ноги, полотенце и передразнил Домаху:
– «Не ждали…».
Он прошел в кабинет и сел на кушетку, поглаживая ладонями колени:
– Микола не видел меня?
– Нет, нет!..
В широком камине тлели угли. Волна горячего воздуха обдавала ноги Кашпуру.
– Сядь, – сказал он, а сам встал и повернул ключ в двери.
Домаха села и окончательно успокоилась, поняв, что гроза касается не ее.
Данило Петрович, садясь рядом, сказал:
– Там, в чулане, есть фонари. Один принесешь сюда после ужина.
Домаха кивнула головой.
– Вот, – Кашпур замолчал, не сводя с нее оловянных глаз.
– Хорошо, – прошептала Домаха. – Хорошо.
– Ну, а теперь иди готовь ужинать да пока что мужа пришли.
Домаха вышла. Данило Петрович зажег свечи в канделябрах, Спустил на окнах шторы и лег на кушетку. Вскоре в кабинет вошел Феклущенко.
– Данилу Петровичу нижайшее! – протянул он с порога, угодливо улыбаясь.
Кашпур с любопытством разглядывал приземистую фигуру управителя, словно видел его впервые.
– Почтение, почтение… – все еще не сходя с порога, приговаривал тот.
Кашпур поманил его пальцем. Управитель боком прошел в дверь, как будто кто-то мешал ему пройти свободно, и, шаркая подошвами, приблизился к хозяину.
– Купил я Григорьевский лес, – сказал Данило Петрович, уже не глядя на Феклущенка и думая о другом.
– Ух ты! – развел руками от удивления управитель и чуть не затанцевал, как будто лес, купленный Кашпуром, отныне становился его собственным приобретением.
Глядя в угол потолка, Данило Петрович тихо мечтал вслух:
– Весной моих плотов двадцать тысяч пойдет по Днепру. Подстригу Приднепровье, поредеет лес…
– Чистенько, как в парикмахерской, – вставил Феклущенко, – истинное удивление для всей округи будет.
– Что округа? – отмахнулся Кашпур. – Что мне округа? – уже со злобой накинулся он на управителя. – Плевать я хотел на твою округу. Таких, как Вечоркевич, на порог, не пущу. Собаками травить буду. Я на всю империю греметь хочу. Слышишь? На всю империю! – Он поднялся….
Управитель отступил на шаг.
– На всю империю… великие проекты… – бормотал он растерянно.
– Ты держись за меня, Феклущенко, держись крепко. – Кашпур прошел к письменному столу и остановился над ним, заслоняя спиной канделябры.
Феклущенко ничего не понимал, никак не мог уразуметь, куда гнет барин. Моргал глазами, не находя нужных слов. Он так и не успел раскрыть рта.
– Проекты, говоришь, великие? – усмехнулся Данило Петрович. – Еще увидишь, что будет, если не выгоню за воровство.
– Барин! Данило Петрович! Да я за каждой копейкой, как за своим сердцем, всей душою…
– Не финти! – крикнул Кашпур. – Знаю. У хмелевских мужиков кто взятку брал? Кто три подводы бревен продал отцу Ксенофонту? Мешок с просом куда делся?
«Выгонит, – ужаснулся Феклущенко, – все знает. Ох, пропал я!»
– Не губите, – взмолился он, – не губите, Данило Петрович! Бес попутал. Сам не ведаю, как рука поднялась…
– Не ведаешь? А я ведаю. Красть любишь. Вот что! – сухо и коротко сказал Кашпур.
Феклущенко не ответил. От волнения во рту не поворачивался язык.
– Ну ладно! Гляди же, – пригрозил как-то вяло Кашпур, – за мною не пропадет, напрасно надеешься.
– Наследник приехали, – вставил управитель, намереваясь переменить разговор.
– Знаю. Тебя для дела вызвал. Надежный кучер есть у нас?
Феклущенко не успел ответить, как Данило Петрович сказал:
– Впрочем, кучера не надо. Ты поедешь. Из конюшни на ночь всех отпусти. Никого не надо. И от ворот Киндрата – пусть поспит. Запряжешь вороного и серого, так, около двенадцати. Ворота пусть будут отворены, слышишь? Раньше отвори, а потом подъезжай к старому флигелю, к заднему крыльцу, и там жди. Понял?.
Все понял. Все.
– Ну, иди, – раздраженно приказал Кашпур, – да держи язык за зубами.
– Ни-ни! – отозвался управитель, прижав ладонь трубочкой ко рту, и на цыпочках вышел из кабинета.
Кашпур тронул пальцами лоб.
– Чепуха! – сказал он громко. – Какая чепуха! – И, широко шагая, пошел в столовую.
Из-за стола навстречу отцу поднялся Микола. Они поцеловались трижды, и отец перекрестился на маленький образок под потолком, в углу.
Микола приехал на зимние каникулы.
– Думал к новому году, но вырвался раньше, – рассказывал он отцу. Домаха налила им вина и, отойдя, остановилась возле буфета. Но барин посмотрел на нее тем безмолвным взглядом, в котором она безошибочно читала его волю, и экономка вышла. Кашпур с жадностью принялся за еду, забыв обо всех делах.
– О вас уже в Киеве говорят, – не без гордости сообщил отцу Микола. – Особенно о намерении шлюзовать пороги.
Данило Петрович вытер салфеткой жирные губы и посмотрел на сына.
– Пронюхали, значит. Ну что ж, пускай, я уже не таюсь. Пока что, сынок, леса скупаю, скоро заберусь в верховья Днепра. А там, гляди, и пароходы свои заведем, уже Марголин через Миропольцева намекал – пускай, дескать, вступает в компанию. А я не хочу. Компания – ерунда. Я сам пароходы строить буду. Весной, в Дубовке пристань открываю. То-то чудеса будут. Мне, сынок, лесу пока надо. Сплав к рукам прибрать.
Кашпур налил вина и залпом выпил большой бокал.
– Они на меня косо поглядывают. В юфтовых сапогах, в чумарке, дегтем воняю.
Он засмеялся и сразу умолк. Ему показалось, что сын не слушает его, что все это Миколе неинтересно. Он подозрительно взглянул на молодого человека, который сидел напротив и ковырял вилкой паштет, покрытый пленкой застывшего сала.
И невольно Данило Кашпур вспомнил: в погребе, за чугунной дверью, под замком, на гнилой соломе стонет еще один Кашпур, который тоже имеет право, и притом неопровержимое право, на миллионы, лежащие в екатеринославском банке. Ему вспомнился теплый летний вечер и появление брата. Гром, молния в ясную погоду. Все сразу могло пойти вверх дном. Все сразу. Но Данило не хотел делиться. Нет. А что, если сказать сейчас сыну все, начисто? Словно проверяя, стоит ли делиться с ним своими мыслями, Данило Петрович смерил Миколу взглядом. Бледное, выхоленное лицо и форменная тужурка на худых плечах, сросшиеся брови на запавшем переносье, прическа набок и пробор, как белая ниточка. Пахнет от него дорогими духами. Нет. Ему всего не понять. Да и зачем? «Придет время, созреет, как хлеб для жатвы, тогда, может, и скажу. Пусть лучше не знает».
А Микола удивленно всматривался в отца. Что это он вдруг замолчал? Глаза налились кровью, дергает усы, бороду, испытующе заглядывает ему в глаза?
– Вам нездоровится? – спросил Микола заботливо.
Кашпур смягчился. Взволнованный вопрос согрел душу.
– Сын, – сказал он громко, – единственный сын! «Данило Кашпур и сын» – это фирма. Кончай скорее твой политехникум. Инженер мне нужен, чтобы свой был, кровь от крови, плоть от плоти. – И Данило Петрович тряхнул головою. – Ладно! Что там у вас в Киеве? Хвались!
– Беспорядки, – отозвался Микола. – На заводах забастовка была, студенты тоже манифестацию устроили. Ходили по улицам.
– И ты ходил?
– А как же. Только не с ними. С товарищем с тротуара глядели, как полиция их нагайками, словно стадо. Крик, стоны, а полицейские верхами…
– Так им и надо! – рассердился Кашпур. – Правильно, нагайками по спинам, без жалости. – Он зло размахивал правой рукой, словно держал в ней арапник, а перед ним стояли студенты.
– У нас тоже, – сказал он, немного успокоясь, – нашлись такие, что книжечки разбрасывали! Принес староста Беркун Феклущенку, говорит, у сына нашел.
Я сразу к Фролову направил. Только какая же из него полиция? Пьяница… Да, бунтуют люди. Бунтует народ. Зря бунтуют. На чужое руку заносят.
– На чужой каравай рта не разевай, – вдруг прозвучало в дверях. Феклущенко стоял на пороге, протягивая газеты. – Газеты, – почтительно вымолвил он совсем другим голосом, словно первую фразу сказал кто-то другой. Он вошел неслышными шагами и положил газеты на край стола у самовара.
– А у нас какие порядки? – спросил его Микола, думая о Домахе.
– Мужик у нас смирный, – ответил Феклущенко, – да ведь и тихая вода плотины рвет. Да-с. Так что мы следим. Следим в меру сил своих-с. Батюшка Ксенофонт премного сведений имеет, через него исповедь и причащение идут. Только я думаю, Данило Петрович, что книжечка к Беркуну не с неба упала.
– Что, узнал? – спросил Кашпур, – Говори, не финти! Не люблю!
– Доложу. В одну минуту. Дубовик был у нас, Петро Чорногуз, браток Максима из Лоцманской Каменки. Так, значит, он – бывший бунтовщик, на «Потемкине» бунтовал… и теперь с революционерами.
Отец и сын насторожились. Довольный произведенным эффектом, Феклущенко разрешил себе ближе подойти к столу и даже сесть на краешек стула.
– Разведал я все. Саливан его пригрел, А он книжечки те сплавщикам незаметно всучил. Да-с. А теперь его прихлопнули. Под замок! – Феклущенко положил руку на руку и прижал их к столу. – Я, Данило Петрович, следуя вашим наставлениям, глаз среди сплавщиков имею. Мне оттуда все известно, все.
– Это хорошо, хвалю, – улыбнулся Кашпур.
– Мужик он хоть и воде брат, а мутен в мыслях, прозрачности в мозгу у него, как, примерно, в днепровском русле, не видать. Насквозь не проглянешь. Я и еще кое-что разузнал…
– Говори, говори, – торопил Давило Петрович, – чего про запас держишь?
– Помалу, Данило Петрович, помалу, ххе-хе-хе, – умозаключаю, что по всем фактам книжечка к Беркуну попала из рук Марка Высокоса – есть такой молодой плотовщик, сирота, тоже Саливон, царство ему небесное, в люди вывел…
– Ну, и что? – спросил Микола заинтересованно..
– Я, значит, и умозаключаю, что на него большое влияние Петро Чорногуз имел.
– Надо на него в полицию, – пожал плечами Микола.
– Нет, нет! – замотал головой Феклущенко. – Мы сами тихонько, как в своем дому, приглядимся, прислушаемся, ниточку за ниточкой к рукам приберем, а тогда, конечно, и в полицию можно.
– Клад он у вас, папа, – весело отозвался Микола. – Настоящий клад. Это же целая охранка.
Феклущенко, низко склонив голову, довольно улыбался. Но тотчас же поднялся и такими же неслышными шагами, как и вошел, исчез из столовой. Часы на стене пробили одиннадцать раз. Мелодичные сильные удары прозвенели в тишине. Кашпур вздрогнул, словно от холода.
– Ну, я отдыхать. Утром поговорим. Иди спать и ты. Устал ведь.
Как только Данило Петрович переступил порог кабинета и вновь очутился на кушетке, перед ним встало во весь рост то страшное, что должно было произойти этой ночью. Он заспешил, точно боялся опоздать куда-то. Сбросил туфли, надел сапоги, взял фонарь, что стоял в углу между столом я книжным шкафом, быстро оделся и, стараясь не шуметь, вышел. Несколько секунд постоял на лестнице террасы. Вдохнув крепкий морозный воздух, спустился в парк.
Полою бекеши прикрыл фонарь и, держась ближе к деревьям, пошел по аллее.
Через несколько минут Данило Петрович стоял перед небольшим флигелем. Низенькое здание пряталось среди деревьев. Оглянувшись, он. посветил и открыл двери. Заперев их за собой и держа в вытянутой руке фонарь, начал спускаться по лестнице, ведущей в подземелье. Снизу шла волна тяжелого, прокисшего воздуха. Кашпур машинально насчитал двадцать четыре ступеньки.
Дальше потянулся узкий подземный коридор. Кашпур ускорил шаги. Иногда тусклое пламя фонаря вырывало из тьмы заплесневелые стены, сложенные из грубо тесаного камня.
Двести лет назад один из предков графа Русанивского выстроил этот подвал. Здесь его жена двадцать лет просидела под землею, сошла с ума и умерла; в этом подземелье истязали непокорных крепостных, беглецов из барских поместий.
И в это же подземелье купец первой гильдии, лесопромышленник Данило Кашпур запрятал своего единоутробного брата. Шестой месяц сидел Максим Кашпур под землею. Через зарешеченную фортку в чугунной двери ему подавали воду и хлеб, изредка – мясо. В темной каменной яме на гнилом тюфяке он лежал, потеряв счет дням и часам, кутаясь в порванный кожух и безнадежно посматривая на чугунную дверь. Он плакал и кричал, рвал на себе волосы и до крови грыз пальцы в бессильной злобе на себя, на свою судьбу, которая так обманула его.
Много лет тому назад по стране разнеслась весть о невиданной афере в Рогожском банке взаимного кредита: внезапно оказалось, что банк платил фальшивыми деньгами, а куда девались сотни тысяч рублей, внесенные вкладчиками, так и осталось невыясненным. В газетax об этом не писали, но люди, понимающие в подобных делах, говорили, что где же видано писать о таких вещах в газетах; был слух, что к этой афере приложил руку сам министр внутренних дел. Банк закрыли. Некоторое время правление находилось под арестом. Говорили, что в помещении банка нашли машину для печатания фальшивых денег. Вскоре почти всех главных акционеров выслали, нескольких, и среди них брата Кашпура, Максима, отправили на каторжные работы в Сибирь.
Десять лет пробыл Максим Кашпур на каторге. Десять лет изо дня в день он ожидал известий от брата. «Вот пройдет год, два – он мне поможет освободиться», – думал Максим. Но известий не было. Сперва Максим верил в то, что освобождение скоро придет. Потом он сам начал заботиться об этом. И вот однажды ночью состоялся побег. Тысячи верст прошел Максим, пока нашел брата. Да и нашел случайно. В Киеве он прочитал на обрывке найденной на мостовой газеты объявление, что фирма «Данило Кашпур и сын» предлагает, высококачественный лес. Максим обрадовался, но сразу помрачнел. Выходило, что мысль, которая иногда закрадывалась в голову, оправдалась. Брат забыл о нем и совсем вычеркнул его из сердца.
И тогда еще, на пристани в Киеве, Максим Кашпур дал себе слово: нет, так не будет! Он придет к Данилу и скажет: «Деньги мы с тобой подделывали вместе, на каторгу ты меня подсунул, уговаривал, что просижу год, два, потом освободишь, а сам на мои деньги богатство добываешь? – Дай половину, и я уеду за границу». В июньский вечер, придя к брату, он одним духом высказал свои требования и… угодил в смрадное подземелье.
Данило Петрович с усилием отомкнул тяжелую дверь, спустил в яму лесенку и, осветив фонарем каменный мешок, сошел вниз. Он поставил фонарь в уголок и приблизился к человеку, сидевшему на соломенном тюфяке. Данило Петрович и сам сел на деревянный обрубок, что служил брату столом. Обросшее густой длинной бородой лицо, с безумным блеском глаз из-под косматых бровей, повернулось к нему, и в тот же миг хриплым голосом Максим спросил у Данила:
– Что ты мучишь меня? Зачем?.. Молчишь? Вместе фальшивки сбывали, тысячи наживали, тогда любезен был. А теперь я – камень на шее. Все в свой карман заграбастал. Миллионером стал. А? Чего молчишь?
Максим опустился на колени и, протягивая к Кашпуру исхудалые, в лохмотьях руки, истерически закричал:
– Говори, говори, братец! Дай послушать человеческий голос. Хуже, чем на каторге. Один в каменном мешке. Замучить хочешь? А я буду жить, буду жить, Данило! Слышишь ты, Иуда, слышишь?
Данило Петрович не отвечал. Скрестив на груди руки, Он смотрел на Максима, а где-то в голове мелькала въедливая, беспокойная мысль. Она подгоняла, нашептывала: «Теперь, вот теперь самое время».
– Данило! Братец! Вспомни, как на баштан малышами ходили, а часовой, одноногий служивый, сказки про войну рассказывал. Помнишь? А как ты тонул, а я тебя из воды вытаскивал, помнишь? Молчишь? Забыл! Все забыл.
Максим опустил голову на грудь и замолчал, но губы его неустанно шевелились. Постепенно этот шепот Становился громче, и он заговорил снова:
– Данило! Выпусти меня! Слышишь, Данило? Ничего не хочу. Ничего. Бродяжить пойду. Пробьюсь. Выпусти из этой ямы, тут с ума сойти можно. Данило, слышишь? С ума сойти!.. И без денег не хочешь выпустить? Бет копейки?
– Донесешь, – сказал равнодушно Кашпур.
– Донесу, – как-то безвольно отозвался Максим. – Донесу. Мои же деньги присвоил, разбогател, а теперь, теперь брата родного сгноить хочешь.
Вдруг Максим упал лицом на землю и ползком добрался до ног Данила Петровича. Худыми руками обнял ноги брата и, целуя сапоги, молил:
– Выпусти! Братец мой, слышишь, не мучь. Замучишь – я все равно не умру, в совести твоей жить буду, в мыслях. Ночью буду приходить. Слышишь ты, камень! – крикнул Максим и, вскочив на ноги, выпрямился перед братом.
Данило Петрович тоже поднялся. Он был выше ростом и шире в плечах. Один миг они стояли, глядя друг другу в глаза. Подпрыгнув, Максим вцепился руками в горло Данила и толкнул его изо всей силы, пытаясь повалить. Но в то же мгновение Данило выхватил из кармана револьвер и прижал дуло к груди брата. В подземелье раздался приглушенный выстрел. Пальцы Максима разомкнулись. Он упал навзничь, широко разметав руки, и Кашпур наклонился над братом, открытым ртом ловя гнилой холодный воздух. Максим не шевелился. Данило Петрович спрятал револьвер и дрожащим плечом прислонился к стене.
– Убил! – вымолвил он глухо. – Теперь уж не встанет.
Но Максим приподнялся на локте, видимо силясь что-то сказать. Тогда Кашпур снова выхватил револьвер и разрядил его весь в грудь Максима. Звонкие, оглушительные выстрелы сотрясали подземелье, от них ломило в висках, дрожали ноги, Кашпуру казалось, что револьвер стреляет не переставая, и он все еще нажимал спуск, хотя был уже расстрелян последний патрон… Потом он понял, что это эхо от выстрелов никак не могло улечься в длинном каменном коридоре.
Позднее Кашпур и Феклущенко вынесли завернутое в мешок тело и положили его в сани; управитель примостился в ногах, Кашпур взял в руки вожжи и что было силы ударил кнутом коренного… Сани рвануло в сторону, кони помчались по прямой аллее, обогнули дом, выскочили в ворота и через минуту исчезли за пригорками в заснеженной степи. Феклущенко боязливо поглядывал на мешок. Время от времени там что-то постукивало. Он подстелил пучок соломы под голову мертвеца, и сани помчались дальше бесшумно, только храпели кони, обновляя санный путь.
