Текст книги "Днепр"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

XVI

Весенним утром, через несколько дней после того, как отряд Вариводы выехал в Черкассы, управитель верхом поскакал в Мостищи. Через несколько часов он примчался назад и, едва переведя дух, побежал разыскивать Кашпура. Он нашел барина в полном папиросного дыма зале. Тревожно озираясь по сторонам, Феклущенко поманил Кашпура пальцем в уголок темного коридора. Данило Петрович, чувствуя недоброе, послушно пошел за управителем. Остановившись у загрязненного узенького окошечка, Феклущенко, выпучив глаза, прохрипел Кашпуру в лицо:

– Немцы! Настоящие немцы, Данило Петрович… в касках… штыки, пушки!..

Переполненный только что виденным, он еще бормотал какие-то слова, но хозяин уже не слушал. Дернув управителя за рукав, он заставил его замолчать.

– Где ты видел? Где именно?

– За Мостищами, по большому тракту идут и идут, конца не видно, – снова заговорил Феклущенко, порываясь продолжать рассказ.

– Наконец! – Слава спасителю! – проговорил Кашпур.

– Еще бы! – отозвался Феклущенко.

Кашпур удивленно посмотрел на него.

– Еще бы, говорю, – пояснил тот. – Немцы – это порядок, Данило Петрович! Увидите!

Управитель на цыпочках, бочком подошел, и не подошел, а будто подкрался, к хозяину и, подняв палец, прошептал:

– Полагаю, царя снова восстановят.

– Про царя забудь. Порядок теперь будет, слышишь, Феклущенко? И снова забурлит моя сила, снова погоню по Днепру тысячи плотов! Рано радовалась голь, рано!..

От радости Кашпур не мог стоять на месте – он шагал по залу, и Феклущенко семенил за ним следом, забегая иногда на полшага вперед, чтобы заглянуть барину в лицо.

В имении сразу настала тишина. Только старый Киндрат да еще несколько батраков прибирали загаженный конским пометом и усыпанный сеном двор. В комнатах хлопотали Домаха и Мисюриха. Кашпур заперся в кабинете. Он то и дело подходил к окну. Глаза невольно, скользнув по оголенным ветвям парка, устремлялись на степную дорогу. Но она была пуста. С тревогой и надеждой Кашпур посматривал на грозный загроможденный облаками горизонт.

«А что, если Феклущенко ошибся?» – подумал он. И, позвав управителя, приказал снова доложить все подробно.

…День прошел в тревожном ожидании. Вечером зарядил дождь. В барском доме не зажигали огня. Лишь на кухне мерцал маленький фитилек плошки. У ворот, кутаясь в рваную свитку, снова сидел Киндрат. Кашпур до полуночи ходил по пустым комнатам, выглядывал в окна. Где-то далеко слабым отзвуком раздавалась пушечная пальба. Обессилевший от волнения, Данило Петрович прилег на кушетку передохнуть и незаметно для себя уснул.

Проснулся он под утро. Серые полосы света боязливо вползали в комнату. Феклущенко наклонился над ним и что-то хрипел в лицо. Но Кашпур сразу, без всяких слов понял, что это пришли немцы.

Данило Петрович оттолкнул Дениса и выбежал на террасу. Ему навстречу поднимался по лестнице майор Отто Шлейхер, командир отряда. Перед террасой, на газонах и клумбах, спешивались верховые. Кашпур отступил на шаг и, гостеприимно разводя руками, низко склонил голову:

– Хлеб-соль дорогим гостям!

Шлейхер подозрительно посмотрел на угодливого чернобородого человека. Месяцы, проведенные на Украине, научили офицера осторожности. Он слегка кивнул головой в ответ на низкий поклон и послал капрала с двумя солдатами осмотреть дом.

Сам майор остался на террасе. В дверях появился Феклущенко со стулом в руках. Майор безмолвно сел и уставился сонным, утомленным взором в утреннюю даль, туда, где за парком багряным шаром поднималось солнце. Через несколько минут, узнав подробнее о Кашпуре и о том, куда он попал, Отто Шлейхер смягчился, но, ложась спать, не разделся и положил оружие под подушку, а у дверей комнаты поставил часового.

Кашпур по-своему истолковал эту осторожность. Он понял ее только как боязнь и неверие в свои силы. Выходит, и эти не очень-то твердо стоят на земле. Пока майор спал, Кашпур приказал накормить солдат, но они опередили его гостеприимство. Едва сдерживаясь, он смотрел, как немцы собственными руками застрелили племенного быка. Сначала они долго гоняли его по двору, дразнили, забавлялись, а потом, заманив в простенок между коровником и забором, застрелили. Они властно хозяйничали, приставали к Домахе, к Мисюрихе, к Ивге. Вокруг имения выставили караул и никого не впускали и не выпускали.

Майор, выспавшись, потребовал обед к себе в комнату. Подумав, он пригласил хозяина к столу.

Вытерев у порога ноги, Данило Петрович вошел в комнату. Майор молча показал рукой на стул. Кашпур послушно сел. Принаряженная Домаха внесла обед и несколько бутылок вина. Отто Шлейхер, подергивая пальцами коротенькие щетинистые черные усики, внимательно посмотрел на вино, потом ни женщину. Домаха расставила кушанья и вышла. Майор взял ложку, аккуратно вытер ее салфеткой, заглянул в тарелку с супом и, задержав руку Кашпура, вывинчивающего пробку, произнес на ломаном русском языке:

– Я вас прозиль – пробоваль зуп сам…

Тот сразу понял, в чем дело.

– Боже милостивый, – взмолился он, – как вы могли подумать? Ваше превосходительство, я же от всего сердца рад вашему появлению, а вы такое говорите!

Но немец не начинал есть. Он спокойно выслушал Данила Петровича и сказал:

– Я ждаль… пожалюйст.

Кашпур зачерпнул ложку горячего супа и проглотил, обжегши язык, хотел зачерпнуть еще, но Щлейхер остановил:

– Довольна… Данке.

Он торопливо ел, все еще искоса поглядывая на Данила Петровича. Съев суп и выпив несколько бокалов вина, майор заметно подобрел. Бледные обвислые щеки зарумянились красными жилками, из расстегнутого высокого воротника, как головка неоперившегося гусенка, высовывался кадык. Майор увлекся едой. Он молчал. Молчал и Кашпур, хоть его и разбирало нетерпение начать разговор.

Справившись с поросенком, немец вытер салфеткой лоснящиеся губы и, угадывая, что именно интересует Кашпура, сказал:

– Наш кайзер решиль помогать ваш путущий власть. Мы помогаль вам праганяль большевик. Мы помагаль фаш страна. Мы воеваль за фас. Ви нас слюшаль и помогаль нам… Ваш селянин кофарний швайн! О да! – Майор, встал из-за стола, прошелся по комнате и на ходу продолжал говорить, размахивая, руками: – Мы вам даваль военний сила, наш техник. Ви нам даваль хлеб, цукар, скот. Центральна рада, Грушевски обещаль генераль Эйхгорн…

Вдруг майор рассвирепел и, тыча пальцем в грудь Кашпура, заорал:

– Грушевски взьо обещаль, гетман обещает, а на самий дело нитщево – всюду бунт, безобразия, стреляль нам спину, поджигаль обоз, отравляль наших зольдатен… Ми не потерпим, война есть война, ми убираль всех вас, всех!..

– Ваше превосходительство! – возразил Кашпур. – Да ведь это большевики бунты поднимают. Они во всем виноваты. А мы, хозяева земель, капиталов, мы за вас, за вас!

– Это карашо! Зер гут! Ошень! – И немец милостиво улыбнулся. – Вы понималь, умный голова. Украина под кайзерской блягословенний рука имель путущем успех. О да!

Майор утомленно опустился на стул.

Воспользовавшись паузой, Данило Петрович вставил:

– Это вы правду говорите, истину. Вы уж нам помогите. Сила у вас большая, установите порядок. Укажите мужику его место. А мы за наградой не постоим. Вы же сила! Какая сила! Ваш царь… О, если б нам такого кайзера! – льстил Кашпур немцу.

– Фаш цар бил турак, – отозвался Шлейхер, – ошень большой турак. Пустой калова. Вам на Украине не надо цар, ми вам дафаль гетман. Мы вам помагать. Ваш крестьянин не толшен стрелять ф нас. – Майор развел руками и удовлетворенно констатировал: – О нет. Ви еще сами не умель управляйт государство. Ви должна бывать под нашей власть. У фас есть все, но нет… – и, забыв, как это называется по-русски, немец постучал себя пальцем по голове.

«Ишь куда гнет, – подумал Кашпур. – Думает, мы глупые. Что ты ему скажешь!»

Тем не менее хозяин и гость нашли общий язык…

Вскоре немец доверчиво хлопал помещика по широким плечам и свободно шагал по комнатам. Потом потребовал список ненадежных мужиков. Кашпур сел за стол и занялся списком, который принес Феклущенко. Майор Шлейхер любовался через окно необозримой далью – роскошным массивом лесов, степью, рекой и восхищенно восклицал:

– Какой богатство, какой страна! Целий клад.

А в Дубовке плотовщики затаились в хатах. Несколько дубовчан еще с утра, снарядив лодки, подались в Лоцманскую Каменку. Остальные заперлись дома.

Только безногий Архип сидел на лавке у забрызганного дождиком оконца и выглядывал на улицу. Перед вечером он видел, как дважды проехал по улице отряд немцев с карабинами. Всадники подозрительно заглядывали через заборы в пустые дворы.

Утром немецкие солдаты согнали сплавщиков в школу. Чтобы было больше, привели и мужчин и женщин.

Вера Спиридоновна лежала в своей комнате больная. Слабые, высохшие, как у мертвеца, руки беспокойно блуждали по одеялу.

Дважды бесцеремонно заходили в комнату солдаты, шарили в комоде, в шкафу, под кроватью, разбросали на этажерке книжки. Что-то спрашивали у хозяйки, но она не могла ответить. Пустыми, как стеклышки, глазами смотрела на солдат. Спутанные седые волосы прилипли ко лбу. Сыпной тиф сжимал учительницу в своих тисках, и она не слышала – она была без сознания, – как за стеной кричал на плотовщиков майор Отто Шлейхер, как говорил жестким голосом Данило Петрович Кашпур, как плакали бабы…

А вокруг школы стояли с примкнутыми штыками солдаты, и короткохвостые лошади мокрыми губами искали на истоптанном детьми дворе свежую молодую траву.

Днем несколько солдат с капралом ходили со двора на двор, забирая коров, свиней и домашнюю птицу. За солдатами, пока они дошли до края села, вытянулась длинная вереница живой контрибуции. Капрал взамен отобранной живности, выдавал какие-то расписки. Бабы голосили, плакала детвора, плотовщики сжимали кулаки, в глазах у них рябило. Отобранную скотину согнали в один угол господского двора, выставили несколько часовых. Всю ночь ревели коровы. Утром контрибуцию отправили под эскортом двух десятков солдат на железнодорожную станцию. У Архипа ничего не могли взять. Капрал заглянул в пустой сарай, в полуразрушенный овин и зашел в хату. Архип сидел на полу. Убедившись, что и в доме ничего нет, немец только дверью хлопнул.

На следующую ночь по приходе в Дубовку немцев запылали кашпуровские амбары. Первый заметил пожар Феклущенко. Он выскочил на крыльцо в одном белье и поднял крик. Повскакали солдаты. Началась беспорядочная стрельба, выбежал на террасу Кашпур. Пожар погасили через полчаса. Обгорели только деревянные балки, подпиравшие крышу.

За амбарами, в овражке, в кустах, солдаты наткнулись на Архипа. Его обыскали. За пазухой нашли коробку спичек. Калеку ни о чем не спрашивали. Кашпур склонился над безногим, стараясь заглянуть ему в лицо. Тот, низко опустив голову, глядел в мокрую землю. Насыщенная водою, она выпирала бугорками и была вся в щербинках, словно перенесла оспу. Кашпур тронул Архипа за плечо, и тот поднял голову. Увидел сверкающий взгляд барина, и сразу равнодушие, овладевшее им, исчезло. Во взгляде Кашпура прочел Архип свою судьбу. Вдавив одеревенелые пальцы в мягкий грунт н набрав в ладонь рассыпчатой земли, он изо всей силы швырнул ее в глаза помещику.

– Подавись ею! – крикнул. – Подавись!

Кашпур вытер лицо и ударил плотовщика в грудь ногой. Архип упал навзничь, разметав руки, беспомощно шаря ими по земле.

Через несколько минут он затих. Лицо стало темным, неподвижным, широко раскрытые глаза больше ничего не выражали – ни страдания, ни страха. Вокруг тесным кольцом стояли солдаты. Кашпур отступил от мертвеца и хмуро оглянулся.

Майор Отто Шлейхер, обдергивая френч, одобрительно заметил:

– Зволочь! Отшень карашо!

Мертвого безногого Архипа утром протащили через все село на веревке. Тащили как колоду. Посиневшее лицо бороздило дорогу. Следом, задыхаясь от слез, шла мать. За селом солдаты отогнали ее, и она упала на дорогу, простирая руки к изувеченному телу сына.

На опухшей шее Архипа затянули веревку и безногое тело повесили на сбитой наскоро виселице. Виселицу прибили к плоту, который стоял в заводи. Потом вытащили клинья и оттолкнули плот на середину реки. Течение подхватило бревна и понесло вдоль берега. Архип покачивался на виселице, разгребая отяжелевшими руками воздух. Мертвыми, стеклянными глазами смотрел плотовщик в голубую даль. В тот вечер несколько лоцманов видели, как вода пронесла мимо Каменки страшный плот с виселицей. Смеркалось, когда плот наскочил на каменную гряду Кайдацкого порога. Виселица треснула, как щепка. Истерзанное тело Архипа застряло в узком проходе между скалами. Волны долго забавлялись им, наконец сильным ударом протолкнули, понесли дальше и через минуту выбросили на каменную гряду.

В эту ночь Ивга, завязав в платок свои пожитки, украдкой выбралась из усадьбы. Сбиваясь с шага на бег, она спешила по размытой тропке к Днепру. Все мысли ее устремились в будущее. Они опережали ее быстрые шаги. На берегу, среди прошлогоднего камыша, Ивга отыскала лодку. Живо прыгнула в нее, оттолкнулась от берега, и упругие перекаты днепровской волны завладели её судьбой. Ивга знала одно: где-то на этом опасном пути она непременно встретит Марка.

XVII

Приднепровье поднималось. Загудело, как. разбуженная первым апрельским ветерком пасека. Из городов и селений, с хуторов и железнодорожных станций группами и поодиночке выходили люди, разыскивали в лесах и по селам партизанские отряды, присоединялись к ним, строились в шеренги бойцов, чтобы стать на защиту молодой Советской Республики. А Республику окружали с юга и с запада враги. Иноземные захватчики хозяйничали в степных просторах с благословения Центральной рады, в то же время нащупывая возможность поддержать и Петлюру.

Двадцать третьего апреля 1918 года Рада ввела в действие договор с германским кайзером. Украина с этого момента обязалась уплатить Германии 60 миллионов пудов хлеба, 2 750 ООО пудов живого веса рогатого скота, 400 миллионов штук яиц, 8000 тонн марганцевой руды и неограниченное количество сахара, леса, конопли.

Поддерживаемый через польских панов американскими интервентами готовился выступить против народа бандит Симон Петлюра. Как стая волков, шныряли карательные отряды, сопровождаемые эмиссарами Центральной рады. Ежедневно с киевского вокзала паровозы тянули на запад десятки эшелонов, нагруженных до отказа крестьянским добром. Но Приднепровье вставало, терпению приходил конец.

С верховьев до самого Днепровского лимана поднималось славное поколение лоцманов, плотовщиков из Варваровки, Дубовки, Терпелихи, Каменки, матросов из Алешек и Калиберды. Вставали на помощь Харькову, Донбассу, Екатеринославу. Весною в Алешках появился Петро Чорногуз. Одетый в кожанку, в бескозырке набекрень, прошелся он по улицам села. Хотел посмотреть, что изменилось в Алешках. А через два дня, попрощавшись с Мокриной, Петро выехал из села с сотней матросов. Думали ребята пересидеть шторм в отцовских хатах. Петро зло высмеял их и, пристыдив, увел за собой.

Весна гуляла по Приднепровью. Вызеленила берега реки, оживила на диких полях поникший край. Над согретой солнцем землей поднимался пырей, помятый ветрами. За Днепровским лиманом, в садах Лоцманского хутора, набухали вишневые почки. Наливалась под деревьями сочная трава, прошлогодний желтый лист сухо шелестел от порывов ветра и хрустел под ногами, перемалываясь в пыль. Чистое небо голубело над хутором, как гигантский неоглядный колокол. На восток, пробуждая степь пронзительным криком, тянулись косяки перелетных птиц.

Сюда, на Лоцманский хутор, опоясанный с одной стороны Днепром, а с другой – лесами и степью, сюда, в бухту плотовщиков, лоцманов и матросов, привел Петро Чорногуз моряков. Но они пришли уже не первыми. В маленькой халупке, за грубо обтесанным столом, склонился над трехверсткой седоватый крепыш во френче. Его жесткие, с проседью, волосы казались серыми. Человек был в хате один. Он поднял глаза, взглянул в окно. Чисто выбритое лицо светилось широкой улыбкой, открывавшей крепкие, слегка пожелтевшие от табака зубы. Улыбка скоро растаяла, губы сомкнулись, и от этого лицо сразу приобрело строгое выражение, а глаза под нависшими густыми бровями стали холодны как лед.

Человек потер высокий, изборожденный морщинами лоб, погладил жестковатые, гладко зачесанные волосы и снова склонился над картой.

Его широкая грудь закрывала почти весь стол, из-под коротких рукавов зеленого френча выглядывали синие следы на запястьях. Заметив их, он обдернул рукава и отодвинул планшет. Несколько минут он сидел неподвижно. Брови сошлись над переносьем, между ними пролегли две глубокие складки.

Следы на руках напомнили прошлое. Но он не любил вспоминать о прошлом. Он был уверен, что воспоминания только мешают. К прошлому возврата нет.

Потом он встал из-за стола и открыл окно. Неподалеку от хаты шумели люди… Здесь были матросы, солдаты, конники в папахах и просто штатские в старой, потертой одежде. Иные сидели на колодах, на земле, старательно чистили винтовки. Из-за сада доносилась песня. Слова ее были хорошо знакомы. Человек во френче не раз певал ее в далекие дни молодости. Он отошел от окна и снова сел за стол. Песня, обрывки разговоров, крики врывались в хату.

Не много времени прошло с того дня, как секретарь Центрального Комитета партии большевиков Украины сказал ему:

– Ваше задание, товарищ Кремень, очень сложное: собрать отдельные красные партизанские отряды, выветрить из них дух недисциплинированности и создать боевой кулак.

– Как-нибудь справлюсь, – отвечал Кремень, – народ там смелый. Я этот народ хорошо знаю. Места, можно сказать, родные. Жена моя еще до войны умерла там, а вот сына не могу найти. – Он замолчал, покусывая трубку.

– Верю, что справитесь, я верю в успех. Тем более – края вам знакомые. И сына встретите. Обязательно.

Секретарь Центрального Комитета подписал мандат, в котором значилось, что товарищу Кременю поручается сформировать из партизанских отрядов красноармейскую дивизию для ведения борьбы с оккупантами, гетманскими и петлюровскими бандами. Прощаясь, секретарь ЦК поднялся и, ласково улыбнувшись, сказал:

– Там теперь настоящая весна. Травы зеленеют, сады цветут, – он мечтательно посмотрел поверх головы Кременя в окно и тихо проговорил:

 
Ширь полей необозримых,
Тихий Днепр и кручи…
 

– Поэзия. – И, как бы извиняясь, добавил: – Таков уж край наш, молодая, прекрасная республика. Посмотрите-ка, – он показал Кременю на большую карту на стене, усеянную красными и белыми флажками. Красных было значительно меньше. – Видите, в каком мы окружении. Надо напрячь все силы, всю волю.

Лицо его стало суровым, замкнутым, только в глазах вспыхивали огоньки.

– Врага надо бить, бить нещадно и стремительно, изгнать из пределов страны. Украинские рабочие, крестьяне, все трудящиеся уже понимают, куда гнут все эти гетманы, петлюры и их американские, французские и английские хозяева. Нам, коммунистам, Советскому правительству, выпало великое счастье – строить украинское социалистическое государство. Прежде всего надо освободить от всякой сволочи Киев. В этой операции ваша будущая дивизия призвана сыграть важную роль.

Когда Кремень вышел из кабинета, секретарь ЦК долго еще думал о нем. Он до мельчайших подробностей, с детства до ссылки в Сибирь, знал жизнь большевика Кременя.

* * *

…Не прошло и недели, как на Лоцманском хуторе все закипело. Ожили заброшенные, полуразвалившиеся рыбачьи халупки. В заводях застучали моторы катеров, появился старый военный корабль с четырьмя орудиями на борту, ежедневно прибывали на хутор люди. Большую часть их принимал Кремень, с остальными беседовал Чорногуз. Постепенно формировалась дивизия. Слух о том, что на Лоцманском хуторе собираются красные партизаны, ветром пронесся вдоль Днепра, и на хутор потянулись большие и малые отряды. Шли пешком, ехали верхами на остроребрых мужицких лошадках, плыли на дубах, душегубках, плотах. Прибывало партизанского племени все больше и больше. Словно паводком заливало луга и буераки у Днепровского лимана.

XVIII

Кремень вставал на заре – еще тлела в темном небе одинокая звезда Вега и влажный ветер блуждал в камышах. Командир умывался холодной днепровской водой, слушал безмолвный шорох камышей и смотрел в лиловую даль рассвета. И те, что подплывали на плотах и дубах, сходя на зыбкий болотистый берег, угадывали в нем начальника. Улыбаясь, они тесным кольцом окружали его, с любопытством вглядывались в его лицо и ждали. А он присматривался к ним, изучал внимательно их лица, одежду, смотрел в глаза. Потом скручивал цигарку, закинув голову назад, и цедил сквозь зубы:

– Сиверко, матери его черт! Опять польет. Ну, ну, чего стали? За дело беритесь! Вон он вам приказ даст, – и показывал кивком головы на Петра Чорногуза.

Тот стоял тут же, в стороне, любовно посматривая на партизан. Вечером держали совет: Кремень, Петро и Ян Матейка – коммунист из военнопленных. Кремень говорил последним:

– Сил еще маловато, оружия тоже не хватает. Нам бы сейчас сотен пять фронтовиков. Есть известия, что будут. Подождем денька два. С фронта идут эшелонами. Думаю, и к нам направят. Надо еще подождать.

Петро Чорногуз не соглашался.

– Время теряем. Ты подумай – до двух тысяч у нас людей, да каких! – он размахивал руками, и кожанка на нем поскрипывала. – Теперь в самый раз ударить в спину захватчикам. Надо выступать!

Матейка хмурил брови.

– Не горячись, Чорногуз. Кремень рассудил верно. Подойдут фронтовики, будет оружие, будут люди, привыкшие к пулям и штыкам. Это тоже кое-что.

На том и порешили: ждать.

Прошло два дня. Фронтовиков все не было. Кремень заметно нервничал. На третий день после совещания партизаны услышали в вышине рокот мотора. Высыпали из хат, из шалашей, позадирали вверх головы. Озаренный солнечными лучами, кренясь на одно крыло, кружился в синеве самолет.

– Немецкий, – сказал Петро, не отнимая от глаз бинокля.

– Должно быть, заметил нас, – проговорил Кремень и, взглянув на партизан, что толпились на берегу, крикнул – По местам!..

Самолет, чертя крыльями лазурь, сбавлял высоту. Петро Чорногуз с двумя бойцами вытянули на крышу пулемет. Остальные попрятались в кустах, меж камышами, и оттуда с тревогой следили за аэропланом.

– Разведчик, – решил Кремень, поднимаясь на чердак, – верно, что-то пронюхали.

В этот миг тишину прорезал треск. С самолета заметили партизан и открыли пулеметный огонь. Пули падали в воду, образуя небольшие круги, зарывались в землю, застревали в стрехах. Раздвинув солому у трубы, Петро приладил пулемет. Самолет снизился и перешел в бреющий полет. Петро хорошо видел летчика. Держа обеими руками штурвал, тот высунулся за борт. – Петро нажал спуск. Через минуту самолет с бешено ревущим мотором пошел носом вниз. И вот он лежал на земле в облаке дыма. Огонь языками лизал обшивку. Из кабины вытащили обугленное тело пилота и еще живого пулеметчика. Над раненым склонился Чорногуз.

Подошел Кремень. Немецкий пулеметчик помутневшими глазами смотрел на партизан, и тонкие синие губы его дрожали. Принесли воды. Чорногуз промыл рану на виске пленного. Пулеметчик заплакал. Ему перевязали голову, стали подымать. Он отчаянно закричал, и тогда заметили вторую рану – в животе.

– Какой части? – спросил его Кремень по-немецки.

– Двенадцатая бранденбургская дивизия, – простонал пулеметчик.

– Повоевал! – сказал бородатый, обутый в лапти плотовщик. – Знай наших! Полез на чужую землю и смерть нашел, – он покачал головою и обратился к Кременю: – Ты поинтересуйся у него, товарищ начальник, какая ихняя сила есть и что они про нас думают, да скажи ему, хоть и помирает, а скажи: зря они на нашу землю пришли, мы своего царя спихнули, и с ихним то же будет!

Партизан вскинул на плечи винтовку и, не оглядываясь, вышел из толпы. Бойцы долго ходили вокруг обгорелой, разбитой машины, а Степан Паляница все не мог успокоиться и поучал земляков:

– Против правды, гады, встают. Мужик им не по нраву. Вишь, думают заморские цари, в России что заварилось, того и гляди к нам перекинется: давайте душить, чтоб не проросло то зерно.

Партизаны кольцом окружили Степана. А он, глядя куда-то поверх лохматых шапок и выцветших картузов, говорил:

– А все потому, что не хотят наше отдать. А земля наша, и леса наши, и Днепр, и луга, и озера – все наше. И за все это грудью встанем! Головы сложим.

Нет, ошибаетесь! Вы хитры, да мы сильнее! – и Степан погрозил кулаком. – Прошло уж! Раньше земли у нас было только что под ногтями, а нынче вся наша, вся!..

Он широко раскинул руки, словно хотел обнять эту необозримую плодородную и жирную землю.

– Правду говоришь, Паляница, – сказал Кремень, подойдя в этот момент к партизанам.

Они расступились, давая ему место посредине. Командир сел рядом со Степаном и, поглаживая ладонями колени, спокойно заговорил:

– Наша судьба в наших руках… Надо всех врагов прогнать, а сделать это нелегко, биться надо отважно. У них пушки, и пулеметы, и вон какие птицы, – он показал глазами на разбитый самолет, – только этого бояться не следует. У нас сила тоже есть…

Текла беседа. Кремень неторопливо растолковывал партизанам правду, за которую он страдал и бедствовал много лет. Люди, затаив дыхание, внимательно слушали; дымились зажатые в зубах самокрутки.

Петро Чорногуз сидел поодаль. Теплый вечер, тихий шелест ветра в кустах, ровный плеск воды навевали на него дремоту. Петру мерещились Алешки. Холмы сыпучего песка заслоняли голубой горизонт… Неслышно подкрадывалась ночь.

«Разбить бы скорее оккупантов, да и зажить мирно на своей земле», – думал он.

Как будто отгадывая мысли Петра, Кремень говорил партизанам:

– Надо очистить страну от незваных гостей, да и своих мироедов повытрусить, тогда и жизнь новая настанет. Товарищ Ленин нам дорогу к победе указывает, зовет нас вперед, под его руку встают рабочие и крестьянские полки. Русский народ нам помогает, сообща разгромим врага.

Петро прислушался. Подумал: «Фамилия у начальника хороша, настоящий кремень».

Ночью, ложась спать – спал он в одной хате с командиром, – Петро спросил его как бы невзначай:

– Ты что, бывал здесь, что ли? Все тебе знакомо, словно на родине?

– Я везде бывал, – уклонился от ответа Кремень. – Мне и Волга край родной, и тайга сибирская.

Петро, помолчав, сказал:

– Не довелось побывать там. Я больше море люблю… Море и степь, – задумчиво добавил он.

Кремень не ответил, но он не спал. Петро слышал, как ворочался командир на жестком матраце.

За перегородкой плакал ребенок. Глубокий и низкий голос женщины убаюкивал его. Женщину, верно, клонило ко сну. Слова нехитрой ее песни переходили в бормотание.

– И мне когда-то так мать пела, – грустно сказал Петро.

– В нашей жизни одна утеха была – песня, – отозвался Кремень.

– Ты бы рассказал о себе, – попросил Петро. – Скупой ты, начальник, на слова. И фамилия твоя такая.

– Некогда, Петро! Когда-нибудь расскажу. А фамилия моя. – не фамилия, а прозвище, в ссылке я его получил!

Ребенок за стеною умолк. Наступила тишина.

Утром Кремень сидел за столом, задумчиво просматривая списки бойцов будущей дивизии. У раскрытого окна остановился всадник. Наклонившись, он заглянул в хату.

– Товарищ Кремень, фронтовики идут! Сила! И пешие, и конные. Не сочтешь!

Всадник радостно осклабился… Кремень вышел из хаты. Действительно, по степному тракту и Лоцманскому хутору ровными рядами шли конные части.

Ян Матейка подошел к начальнику.

– Теперь начнем, – уверенно сказал он, потирая большие руки.

Кремень вернулся в хату. Новоприбывших встречали Матейка и Чорногуз.

Командир чутко прислушивался к тому, что происходило за окном. Вошли Матейка и Чорногуз, за ним – командир фронтовиков. Он приложил пальцы к кубанке и крепко пожал протянутую руку командира.

– Садитесь! – пригласил Кремень. – Мы заждались.

Петро стоял около новоприбывшего и разводил руками.

– Товарищ Кремень. Нет, ты только послушай!.. Кого я встретил! Как в сказке!..

– Погоди! – оборвал его Кремень. – Дай с человеком поговорить!

Командир отряда снял кубанку, расчесал пятерней русые, слипшиеся от пота волосы. На лице его пятнами лежала пыль. -

– Жарко, – сказал он, устало улыбаясь.

– Докладывайте, – приказал Кремень, – скоро отдохнете.

– Привел я триста сабель конницы, четыреста штыков и одну батарею. Часть формировалась в Лозовой. Прибыл по приказу Реввоенсовета Республики.

– А фамилия ваша, разрешите узнать? – спросил Кремень, зорко вглядываясь в молодое утомленное лицо.

– Высокос, товарищ начальник.

– Как вы сказали? – переспросил Кремень, поднимаясь.

– Высокос, – повторил фронтовик.

– Имя, отчество?

– Марко Омельянович.

Кремень порывисто вышел из-за стола, и, покоряясь неведомому чувству, встал с места Марко.

– Марко! – тихо проговорил Кремень, протягивая к нему руки. – Сынок!

– Отец!.. – прошептал тот. – Как же это?

Петро замер у окна, влажными глазами глядя на отца и сына. А они стояли, крепко обнявшись: один – седоволосый, широкоплечий, другой – молодой и стройный. Оба были почти одного роста. Стояли безмолвно, не находя слов.

Где-то ржали лошади. За окном ветер рвал в клочья мохнатые тучи. В камышах кричал перепел.

Огибая песчаные берега. Лоцманского хутора медленно катил пенистые волны в опаловую даль необозримого лимана полноводный Днепр.