Текст книги "Днепр"

Автор книги: Натан Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

XVI

В иллюминатор виден был порт и прилегающие к нему кварталы, а если приподняться над столом и приблизить глаза к стеклу, то справа за городом вставали Форштадт, степь и зубчатая цепь лесов на горизонте.

Генерал Ланшон с гневом дернул шнур драпировки, и шелковая штора закрыла свет.

Несколько минут он сидел в кресле, втиснув в узкое пространство между поручнями свое рыхлое старческое тело.

Все, точно во время бури, рушилось, исчезало. Дела приобретали совершенно неожиданный оборот.

В кают-компании командующего ждали офицеры. Ему надо было выйти и сообщить им что-либо важное и непременно солидное.

Утром он по радио передал несколько вопросов в ставку генерала д’Ансельма, главным образом упирая на необходимость помощи, но получил весьма неопределенный ответ.

Над Одессой тоже сгущались тучи. Штаб советовал положиться на собственные силы и на эшелоны, которые должны прийти из Николаева.

Через час после этого было получено новое радио: «Идет на помощь греческий крейсер, высадит десант». Вспомнив об этом, Ланшон облегченно вздохнул, с усилием поднялся с кресла и вышел в кают-компанию.

Сидевшие за круглым столом офицеры встали. Ланшон прошел к своему креслу и жестом пригласил их занять места.

Офицеры сели. Генерал обвел взглядом лица присутствующих. Полковник Форестье сидел, переплетя перед собой на столе пальцы. Контр-адмирал Маврокопуло грыз мундштук трубки и смотрел на Тареску, как на пустое место. Майор Ловетт небрежно развалился, свесив руки, и немигающим взглядом смотрел на Ланшона. Рядом с ним поместился Микола Кашпур. Впервые за последние две недели его пригласили на совещание, и он понимал, что это неспроста.

– Господа! – сказал Ланшон. – Я созвал вас для того, чтобы огласить приказ командования: любой ценой уничтожить большевистские войска, освободить прилегающие к Херсону провинции от красных и постепенно продвинуться вверх по Днепру. Политика выжидания кончилась. Армия держав Согласия переходит к решительным операциям. Сегодня, в крайнем случае завтра, на херсонский рейд прибывает крейсер с греческой пехотой.

– Пользы от нее мало, – вставил, пожав плечами, Ловетт и, как бы извиняясь за свою некорректность, добавил: – Они, ваше превосходительство, панически отступают перед партизанами.

– Я протестую, – засопел Маврокопуло.

– Оставьте! – генерал резко ударил ладонью по столу. – Теперь не время для пререканий: враг у нас один, и перед лицом его у нас должно быть полное единство действий и взглядов. Мы не гарантированы, что красные от артиллерийского обстрела не перейдут к атаке. Поэтому выход у нас один: контратака. Но такая, чтобы одним ударом уничтожить их окончательно. Из Николаева идут эшелоны, греческий крейсер – в пути. Надо оттянуть на восемь – двенадцать часов начало военных действий… Для этого я приказываю начать переговоры с партизанами.

Офицеры удивленно взглянули на Ланшона.

– Да, господа, переговоры. Они продлятся ровно столько, сколько потребуется нам, чтобы выиграть время, а затем – в бой. И положить конец всей этой истории! Я заканчиваю. Никаких обсуждений. Время слишком дорого. К красным выедет для переговоров комиссия в составе полковника Форестье, майора Ловетта и представителя директории господина Кашпура. Все инструкции я передам полковнику лично. Вы свободны, господа!..

Полковник Форестье пробыл в кают-кабинете генерала сорок минут. Они подробно обсудили детали переговоров. Во время их беседы зазвонил телефон.

Дежурный из штаба передавал, что конный отряд красных выбил с позиций английскую пехоту за Боляховкою и занял село. Греки тоже отступили, бросив пулеметы и полевую батарею.

– А в самом городе… – голос дежурного прервался и словно растаял в телефонном проводе.

– Да говорите же, черт вас побери! – не выдержал Ланшон и услышал то, что внушило ему почти животный ужас.

Дрожащими пальцами он повесил на рычажок телефонную трубку и, вытянув перед собой, как слепой, руки, словно взвешивая на них слова, повторил полковнику донесение дежурного. Форестье побледнел как полотно.

Жилистые, сухонькие руки генерала сжались в кулаки. Помахивая ими перед собой, он грозил, проклинал, приказывал уничтожить, стереть в порошок ненавистный город.

Но гнев Ланшона скоро прошел. Его охватило чувство опустошенности. Оно не покинуло его даже когда Форестье удалился, чтобы передать приказ по команде.

Командующий вызвал по телефону председателя городской думы Осмоловского и долго сыпал в его заросшее старческое ухо угрозы:

– Примите меры к немедленному прекращению стрельбы в спину моим солдатам! На что вы годны наконец? Если стрельба в тылу не прекратится, я прикажу арестовать думу.

Голос Осмоловского бился в мембране, как пойманный перепел:

– Что я могу сделать?.. Это – большевики… Я сам ищу защиты… у вас, генерал!..

Ланшон упал в кресло и ждал с замиранием сердца.

Ждать, пришлось недолго. Одно за другим заговорили орудия кораблей.

Словно сотни гроз, собравшись над Херсоном, разорвали небо и низвергли на дома, сады и прямые улицы огонь и гром, разрушение и смерть.

Стоя у иллюминатора, командующий курил сигарету.

Он спрятал руки в карманы коротенького френча и покачивался на широко расставленных ногах.

Горели дома. Яркие языки пламени тянулись прямо к небу. Это была месть, и в ней генерал Ланшон обрел равновесие.

Сорок пять минут били пушки эскадры по Херсону. Этого времени оказалось достаточно, чтобы разрушить сотню домов и уничтожить более тысячи человек.

Орудия замолчали, и вечер сразу же наполнился сухим треском огня, отчаянными криками и стонами.

Клубы дыма катились низко над улицами, цеплялись за верхушки деревьев, и казалось, так и останутся они навеки над руинами, пожарищами и мертвецами.

Из степи на невидимых крыльях летела ночь. Она высеребрила небо фантастическими узорами звезд.

Все замирало в этой торжественной неподвижности ночи, только на лимане резвились грузные волны, поблескивая у берега белыми гребешками.

Над ними стоял горький пороховой смрад.

…Впрочем, Ланшону так и не суждено было обрести желаемое равновесие.

Это выяснилось сразу же после того, как смолкла канонада.

Вошел капитан «Плутона» Бардамю. Стоя перед генералом, он рассекал руками воздух, словно ему нечем было дышать.

– Что случилось? гремел генерал. – Тысячи дьяволов свалились в один день на мою голову.

– Стреляла вся эскадра, только два комендора с «Плутона» отказались стрелять. Комендоры с «Плутона»!

Можно было поверить во что угодно, можно было признать, что сейчас не ночь, а ясный солнечный день, можно было, наконец, решить, что вовсе и не было никакой пушечной пальбы. Всему поверил бы Ланшон, только не этому.

– Что вы несете? – кричал генерал. – Вы думаете, о чем говорите? Они отказались стрелять? Да вы с ума сошли!.. Комендоры «Плутона» сожгли десятки селений в Африке! Они расстреливали бунтовщиков-негров! Они били по докам Марселя! Всего лишь год назад! По докам Марселя, вы понимаете, Бардамю?

Капитан понимал все. Даже больше – он был свидетелем и участником этого… Память на миг возродила в его сознании палящий, тропический день, большой город на берегу, темные полуголые фигуры негров в окуляре бинокля. А на корабле рядом с ним стоял в белоснежном кителе Ланшон, тогда еще полковник.

Ланшон махнул перчаткой. Комендоры открыли огонь.

В тот вечер он стал генералом. Да, все это было именно так.

Что будет сегодня?.. Два комендора в железных наручниках сидят в глубоком, крепко запертом трюме. Двое – они бессильны и не страшны. Но на борту еще четыреста матросов. Капитану кажется, что у него сейчас лопнет голова!

А Ланшон, сидя в мрачном раздумье, усматривал связь между выстрелами в спину оккупантам и отказом комендоров. Конечно, это не заговор. Но это страшнее: это – единство!

Он объясняет свою мысль капитану и тут же, схватив телефонную трубку, приказывает дежурному офицеру послать в порт роту греческой пехоты.

Бардамю оживляется. Есть простой и удобный выход: вывести ночью комендоров на палубу и расстрелять.

Нет, лучше предать изменников казни утром, на глазах всей эскадры.

Глупости! Генерал не может согласиться на это. Два комендора должны стать на свои места в орудийных башнях.

Ланшон приказывает их привести. Он отсылает Бардамю. Генерал желает один разговаривать с преступниками.

И вот они стоят перед ним – два матроса с французского корабля.

Они смотрят прямо перед собой и ждут. Позади поблескивает оружие конвоира.

– Снимите наручники, – приказывает Ланшон конвоиру, – и ступайте!

Тот торопливо исполняет приказ.

– Комендоры Эжен Гра и Фракалс? – произносит генерал.

– Так точно, – отвечают тихо, в один голос матросы.

Генерал достает портсигар, вынимает сигарету и, закурив, спрашивает: /

– Это правда, что вы отказались стрелять?

Пахучий дымок сигареты щекочет ноздри. Ланшон играет портсигаром.

– Правда, – смотря в угол каюты, отвечает Фракасс.

– Вот ты, Фракасс, – ласково начинает Ланшон, – служишь пять лет на «Плутоне»…

– Восемь, господин генерал, восемь, – глухо поправляет Фракасс.

Узкоплечий и мрачный, он искоса посматривает на приятеля. Гра хмурит брови и украдкой трется заросшей щекой о плечо…

– А ты, Гра? – спрашивает внезапно Ланшон. – Давно ты на «Плутоне»?

– Четыре года, господин генерал.

– Верно, четыре. Ты немного постарел. Я помню тебя по экспедиции в Африку… Помню… Ты из Марселя, Гра. Кажется, так?

– Так точно, господин генерал. – Глаза матроса западают глубже, и под натянутой кожей дрожат скулы.

– А я из Бретани, господин генерал, – опережает Ланшона Фракасс.

– Знаю…

Издалека доносятся пушечные выстрелы. Прислушиваясь, Ланшон говорит:

– Стреляют. Большевики обстреливают нас. Большевики!..

Он дважды произносит это слово, стремясь увидеть, какое впечатление оно произведет на матросов. Ему удается лишь уловить, как большие неуклюжие пальцы Фракасса впиваются в белый чехол дивана.

Несколько минут длится молчание. С этажерки, скрестив на груди руки, смотрит бронзовый Наполеон.

Генерал Ланшон гасит сигарету, аккуратно засовывает в пепельницу окурок и бросает взгляд на статуэтку.

Император выставил чуть вперед правую ногу, ветер отвернул плащ, уста императора сжаты, лицо задумчиво.

– Когда-то, больше ста лет назад, Наполеон сказал, что в ранце каждого солдата хранится маршальский жезл. Вы слышали об этом?

Матросы покачали головами.

– Да, комендоры, много простых солдат стали полководцами, генералами и даже маршалами.

– Их потом расстреляли Бурбоны, ваше превосходительство.

– Не всех, Гра, не всех. И не об этом речь. Я вспомнил слова императора потому, что их, к сожалению, не помнят нынешние солдаты…

Ланшон хитрит. Он ищет путей к сердцам матросов. Внезапно, поднявшись в кресле, он бросает им в лицо:

– А то, что вы не стреляли, означает бунт, по законам военного времени… Я надеюсь, вы хорошо знаете устав. Вот что, ребята, я взвесил все: и вашу вину, и ваши заслуги в прошлом. Надо отдать вам справедливость, вы не так давно достаточно метко стреляли. А вот теперь руки не поднялись. Будем говорить, как солдаты, открыто и прямо: кто подбил вас на этот поступок? Скажите – кто, и этим все кончится. Мы забудем этот инцидент…

Ланшон умолкает, ожидая ответа. Он считает, что время, потраченное им на эту далеко не приятную беседу, дает ему право надеяться на ответ.

«Первым, очевидно, заговорит Фракасс, – думает генерал, – он более разговорчив, чем этот молчаливый Гра».

В каюте резко пахнет матросским потом и специфическим запахом кубрика, вызывающим в памяти три ряда подвесных коек.

Ланшон подносит к лицу надушенный платок.

Он готов потерпеть. Ведь если сейчас он услышит имя подстрекателя, заразу можно будет вырвать с корнем.

Конечно, надо принять меры и против этих двух. Их можно списать с крейсера, осудить в трибунале и выслать в Кайенну… И тут генерал наклоняется вперед.

Заговорил Фракасс. Он смотрит в глаза командующего открыто, в упор. Он роняет несколько слов, не подыскивая их: должно быть, они давно уже родились в его сердце.

– Мы не можем стрелять в мирное население, – говорит Фракасс.

И молчаливый Гра кивает в знак согласия головой, прибавляя от себя:

– Не можем.

– Кто, кто, я спрашиваю? – не в силах уже сдержать гнев, кричит генерал. – Кто вас подговорил? Назовите его, и вы будете свободны, иначе – трибунал, Кайенна, смерть!

Комендоры молчат. Они стоят, как две немые и неколебимые скалы. Волны его угроз и гнева бьются о них и отскакивают.

– Вы пожалеете, – хрипит в исступлении Ланшон и нажимает кнопку звонка. – Наручники! В трюм! – приказывает он конвойному и отворачивается от арестованных.

Ланшон чувствует: начинается нечто новое, еще не совсем понятное ему, но весьма серьезное, могущее повлиять на судьбу союзных войск.

Мысленно браня генерала д’Ансельма, по милости которого он очутился в таком положении, Ланшон накидывает плащ и выходит из каюты.

Часовые почтительно замирают, взяв на караул.

Генерал подносит палец к козырьку фуражки и поднимается на палубу. Он долго смотрит в бинокль на затихший город. Во мгле различимы его прямые улицы, разбросанные в беспорядке дома предместья, высокие стены Форштадтской крепости. От всего этого веет неприятным холодком. Кажется, что сама тишина порождает враждебность. Генерал оглядывается. Там, за лиманом, начинается море, то самое Черное море, куда однажды, несколько десятилетий назад, уже приходил флот его страны. Что принесла севастопольская кампания? Победу, но не столь значительную, чтобы воспоминание о ней утешало его сегодня.

Ланшон отдает офицеру бинокль, показывает рукой на черные длинные строения на пристани и спрашивает:

– Что это за здания?

– Пакгаузы для зерна, ваше превосходительство.

– Они пусты?

– Да, ваше превосходительство. Вчера выгружены последние запасы. Кроме мышей, в них, должно быть, ничего нет, – шутит офицер.

– Сколько туда можно поместить людей, как вы думаете?

Ланшон ждет ответа, глядя в глаза офицеру.

– Я думаю… я не ставил себе такого вопроса. Мне трудно точно сказать, – не понимая, куда клонит Ланшон, отвечает Лейтенант.

– Напрасно, совершенно напрасно! Офицер оккупационной армии, пришедшей устанавливать порядок в чужой стране, должен думать обо всем!..

Генерал дотронулся до фуражки и отошел от растерявшегося офицера. Он несколько раз прошелся по палубе и все косился на пристань. Потом, остановившись на корме, долго разглядывал крепкие орудийные башни «Плутона». Жерла пушек, неподвижно устремленные на город, немного успокоили Ланшона. Он поспешил в каюту. Там в одиночестве удобнее обдумать свой замысел.

В каюте было тепло и уютно. Ланшон прилег на кушетку… Нажал белую кнопку над головой.

– Вермута, – приказал он денщику.

Через минуту, поднимая с подноса бокал на тоненькой ножке, генерал спросил:

– Ты парижанин, Жак?

– Так точно, господин генерал.

Ланшон отпил два глотка. В горле щемило.

– Мы били бошей, – заметил Ланшон, все еще не выпуская из руки бокал, – мы били их дважды. – в 1812 и теперь. – Генерал умолк, коснувшись губами липкого стекла бокала.

Жак ждал, стоя смирно.

– Как ты думаешь, – спросил вдруг Ланшон, ставя бокал на поднос, – мы разгромим этих красных?

Поднос в руках денщика дрогнул. Стекло едва слышно зазвенело.

– Не знаю, – тихо ответил Жак.

– Ты должен бы знать. Ступай.

Жак вышел.

Ланшон снял телефонную трубку.

– Каждые два часа сообщайте о положении в городе. Разыщите майора Ловетта, пусть звонит ко мне.

– Ты должен бы знать, Жак, – прошептал генерал, – ты знаешь, но не желаешь говорить. Ты выжидаешь того дня, когда сможешь заговорить так же, как говорят в этой стране. Не удастся, Жак, не придется.

Позвонил Ловетт. Ланшон, подергивая пальцами усы, неторопливо бросал в трубку слово за словом. Через час Ланшон спал, укрыв ноги пледом.

* * *

Вечерние сумерки окутали Херсон. Туман плыл над лиманом. Прожекторы эскадры скрещивали голубые полосы света, как мечи. Они вырывали из сумерек улицы дальнего предместья, беспрепятственно заглядывали в окна домов.

В лучах света видно было с кораблей, как от дома к дому перебегали с винтовками наперевес греческие солдаты. Ударами прикладов они ломали двери.

Искали в домах, на чердаках, в подвалах. Везде, где только мог притаиться человек, щупали штыками в темноте.

– Скорее, скорее! – торопили офицеры перепуганных мужчин, женщин и детей. Их выталкивали за ворота и гнали на пристань. – Торопитесь! – угрожающе советовали им. – Скоро большевики начнут бомбардировку, командование решило защитить вас. Спешите!..

Жителей собирали на пристани и загоняли в пакгаузы.

А в это время солдаты хозяйничали в пустых домах.

Перед рассветом огромные склады были переполнены. Оттуда доносились крики детей, плач женщин, стоны больных.

У запертых дверей выставили охрану с пулеметами. Из складов никого не выпускали.

В шесть часов утра майор Ловетт сообщил по телефону командующему:

– Все выполнено.

Прожекторы погасли. Странная тишина нависла над городом.

Низовой ветер блуждал над лиманом. Земля спала под необъятным куполом неба.

У бортов «Плутона» чавкали моторы катеров.

В тишине однотонно скрипели сходни. На крейсер поднимались солдаты. Строились с винтовками на изготовку вдоль палубы, в кочегарке, у орудийных башен: Ланшон принимал меры. Четыреста моряков могли повести себя так же, как комендоры Гра и Фракасс…

XVII

Мглистое утро.

Пронизывающий ветер мечется по траве, по холмам, забирается под одежду.

Партизаны лежат в степи, сжимая в руках винтовки. Взгляды их устремлены вдаль, куда убегает железнодорожное полотно.

И вдруг по цепи в низине и по холмам передается возглас:

– Едут!..

Дрезина со скрежетом вылетает из-за леска и замедляет свой бег.

Закутавшись в плащи, сидят тесно, плечом к плечу, парламентеры.

Ветер рвет прибитый к палке белый флаг.

Цепь оживает. Партизаны поднимаются и с любопытством вглядываются в лица прибывших.

– Ты их поспрошай, – весело кричит один другому, – какого беса надо им на нашей земле?..

Парламентеры делают вид, что смотрят прямо перед собой, но в то же время косятся на партизан, на колючие острия штыков над холмами.

Микола Кашпур сидит справа.

На его пожелтевшем лице – выражение тревоги. Ему кажется, что колеса дрезины вертятся на одном месте, а степь, перелески и вооруженные люди пролетают мимо по обеим сторонам пути.

– Вставайте! – дергает его за рукав Форестье. – Приехали!..

Микола испуганно озирается.

Парламентеры стоят уже на полотне, переминаясь с ноги на ногу. Они сбились в кучку, лицом к лицу, спиною к степи, избегая взглядов партизан.

Микола медленно спускает ногу на насыпь и вдруг чувствует, как к горлу его подкатывается комок.

Со стороны станции к месту остановки дрезины скачет всадник, рассыпая по шпалам перестук подков.

Круг партизан на железнодорожном полотне сужается.

Полковник достает из портсигара папиросу и мнет ее между пальцами.

Майор Ловетт нервно пристукивает каблуками.

И только железнодорожник за рулем дрезины открыто, с любопытством смотрит на обросшие лица партизан.

Всадник скачет прямо к дрезине. В нескольких шагах от нее он рывком останавливает коня.

Марко легко спрыгивает на землю и, едва коснувшись рукой кубанки, подходит к парламентерам.

Полковник Форестье расправляет плечи и отдает честь узкой, затянутой в замшевую перчатку рукой. То же делают Ловетт и Кашпур.

Марко подходит ближе и, положив руку на эфес шашки, ждет.

Ждет и полковник. Он хочет, чтобы красный заговорил первым.

Но Марко молчит, зорко всматриваясь в лица парламентеров. Петлюровские трезубцы на рукавах Каш– пура бросаются ему в глаза.

Марко чуть-чуть усмехается.

Молчание слишком затягивается… Полковник, плохо скрывая раздражение, начинает первый:

– Мы прибыли согласно вчерашнему извещению для переговоров. С кем имею честь?

Марко молча кивает головой.

Форестье кромсает папиросу. Марко видит, как на шпалы сыплется табак.

Попытка утвердить свое превосходство не удалась. Форестье отбрасывает дипломатию, называет свой чин и фамилию и протягивает руку.

Марко подает ему руку и, минуя Кашпура, здоровается с Ловеттом.

Кашпур кривит рот, отводит взгляд в сторону и всюду видит веселые лица партизан.

– Пойдемте? – предлагает Форестье, трогаясь с места.

– Прошу, – говорит Марко, затем добавляет: – Кроме этого господина, – и кивком показывает на Кашпура.

– Но это член нашей делегации, назначенный генералом Ланшоном! – удивляется полковник.

– Все равно. С петлюровской бандой у нас никаких разговоров быть не может, господин полковник.

– Тогда… тогда мы вынуждены будем отложить переговоры.

– Как хотите, – равнодушно отвечает Марко.

– Хорошо! – раздраженно говорит полковник, – а пусть будет так!..

Глазами, полными ненависти, провожает Кашпур Марка Высокоса.

Форестье и Ловетт шагают впереди. Марко идет следом, ведя коня в поводу…

Кашпур, кутаясь в плащ и проклиная все на свете, усаживается на дрезину. Ему кажется, что железнодорожник, сидящий к нему спиной, смеется. Микола закрывает глаза, но тут до него доносится гомон партизан. «Что ж, поговорим, землячки. Посмотрим, каким чесноком от вас пахнет», – решает он, слезает с дрезины и подходит к откосу.

Внизу стоят мужики. Молодые и старые. Винтовки через плечо, у некоторых на ремне, у других просто на веревке.

Перед глазами Кашпура мелькают шинели, свитки, кожаные куртки, шапки-ушанки, рваные крестьянские картузы.

Лица как будто знакомые, он, кажется, видел их всех недавно. Они ходили за плугом, боронили, сеяли, ломали перед ним шапку. Среди них, он уверен, немало днепровских плотовщиков. И все они неумолимо, угрожающе надвигаются.

Среди партизан стоит Максим Чорногуз.

Два патронташа крест-накрест перехватывают его закаленную свитку. У пояса гранаты. Его жесткую всклокоченную седоватую бородку шевелит ветер.

Максим внимательно вглядывается в лицо Кашпура. Тот, деланно улыбаясь, расстегивает плащ и достает кожаный портсигар.

– Закурим, земляки? – говорит он ласково и открывает портсигар. – Курите.

Партизаны переглядываются. Один из них, с красным веселым лицом, говорит:

– Свои есть…

– А может, мои лучше? – пробует завязать беседу Кашпур.

– Посмотри, Максим, какие там у барина цигарки.

Чорногуза подталкивают. Подтянув пояс на свитке, обвешанный гранатами, он молодецки взбегает на насыпь.

Кашпур любезно протягивает ему портсигар. Максим двумя пальцами берет папиросу, нюхает и подносит гильзу к глазам.

– Заграничные? – спрашивает он.

– Американские, – тихо подсказывает Кашпур.

– Не наши, – обращается Максим к партизанам.

Несколько человек взбираются на полотно и с любопытством слушают разговор.

– Выменяли? – спрашивает Максим у Миколы.

Кашпур не понимает.

– Что вы говорите?

– Выменяли, говорю? Променяли иностранцам Украину на цигарки?

– Го-го, ловко! – раздается в толпе.

– Брей дальше, Максим!

– Начинай переговоры!

Максим возвращает папиросу и вытирает пальцы о свитку.

Губы у Кашпура дрожат.

– Надоело воевать? – переводит он разговор на другое, глядя колючими глазами из-под насупленных бровей.

– Пока еще нет. Вот повыгоним вас, тогда отдохнем.

Кашпур всматривается в лицо ответившего ему партизана.

Чернявый парень смотрит на него с презрением.

– А это что у вас за ухват? – спрашивает он, ткнув пальцем в трезубец, нашитый на рукаве офицерского плаща.

– Это эмблема пана Петлюры, – поясняет Кашпур, – трезубец.

Громкий смех прерывает его слова.

– Мало же зубов осталось у пана Петлюры. Три зуба, да и те погнулись, им мужицкого ореха не раскусить, повыбили мы ему зубы!

– И эти повыдергаем! – доносится из толпы.

– Не повыдергаете, – злобно говорит Кашпур, – за нами вся Европа стоит и Америка.

– Слыхали! – обрывает Чорногуз. – Пугали нас немцами, а теперь американцами, англичанами да французами пугаете. И этих выгоним…

Вдруг Максим весь подобрался. Он подступил ближе к Кашпуру и жестковатым голосом произнес:

– Не выйдет уже, господин Кашпур, по-вашему. Не удивляйтесь, узнал я вас. Как хозяйского сынка не узнать! Так вот: на носу зарубите – не выйдет! И нет вам места на нашей земле; земля тоже душу имеет, она тоже с понятием и не хочет больше господ носить, разве только их кости примет!..

Он оглянулся. На десятки верст расстилалась вокруг цветистая весенняя степь, синими переливами играло небо на горизонте. И вдруг партизаны увидели, как с одного края неба на другой перекинулась радуга. От ее сказочного света на мужественные лица партизан легла бронзовая печать вечности.

– Вот наш путь, – Максим показал на яркую радугу. – И ведет нас по нему самый трудящийся в мире человек – Ленин.

– Пошли, партизаны, – крикнул Чорногуз, – а то, видите, беспокоится барин, за сердце хватается…

Кашпур шарил пальцами по карманам френча, хватался за медные пуговицы, готовый оборвать их, чтобы хоть так излить свой бессильный гнев.

Один за другим партизаны покидали насыпь. Они бежали прочь с откоса, в степь, за холмы, и вскоре исчезли за ними.

Но четверо остались стоять у дрезины, и Кашпур понял, что это охрана.

Он курил папиросу за папиросой. Синеватый дымок бесследно исчезал на ветру…

А в аккуратно прибранной столовой, в квартире начальника станции, За столом, накрытым крахмальной скатертью, парламентеров ждали Кремень и Матейка.

Ночью прибыл гонец из Херсона и сообщил, что штаб войск держав Антанты предлагает начать переговоры и что утром прибудет делегация.

– Черт их знает, как будем с ними разговаривать? – удивлялся Матейка.

– Не волнуйся. Они по-нашему понимают, – успокаивал Кремень.

Жена начальника станции суетилась, приготовляя стол. Поставила бутыль с квасом, стаканы на подносе, еще раз окинула все взглядом и вышла.

– Пойди сапоги почисть, – промолвил Кремень.

– И так сойдет, не невесту ждем.

– Пойди, пойди. Пусть увидят господа оккупанты, что хоть и трудно нам, а и мы не лыком шиты.

– Да ну их! – усмехнулся Матейка, однако пошел разыскивать щетку.

Через десять минут он вернулся, любуясь сверкающими сапогами.

– Ну вот, – сказал довольный Кремень.

Сам он вычистил свой китель, пришил пуговицы, надел портупею и, выбритый, улыбающийся, говорил, щелкая пальцами:

– Силу нашу чувствуют. Понимаешь? Силу! Иначе не начинали бы переговоров. Хитрят, гады. Хотят выиграть время. Но завтра, самое позднее послезавтра утром, Херсон будет наш!..

– Вот я думаю, – перебил Матейка. – Один хлеб с тобой едим, об одном печемся. А все-таки не совсем я еще тебя понимаю. Марко, например, сын у тебя единственный, а ты, как попал он в беду, не хотел посылать партизан. Суровый ты человек.

– Нет, Матейка, не так. – Кремень положил руки на плечи венгру и сел напротив. – Не так. Думаешь, мне легко было? Неправда… Я, может, только мыслью о нем и жил. Но разве можно было срывать людей с фронта? Нельзя было, Ян. Никак нельзя. Суровость моя не безосновательна. Время такое. Теперь все на карту ставь – голову свою, сердце, – он ударил себя ладонью в грудь. – Не мы их – они нас. А надо, чтобы мы их.

– Еще бы.

– Так и будет.

В окне промелькнули незнакомые фигуры: двое в офицерских плащах – и позади них Марко.

– Идут, – сказал Кремень и сел рядом с Матейкой за стол.

Парламентеры переступили порог, отдали честь. Кремень и Матейка встали и подали прибывшим руки.

Сняв плащи, парламентеры повесили их на спинки стульев и заняли места за столом.

Марко сел в стороне.

– Хорошо тут у вас, господин генерал, – обратился Форестье к Кременю, в котором он угадал главного начальника,

– Скоро еще лучше будет, господин полковник, – ответил Кремень. – А вы говорите по-русски?

– Люблю. У меня вообще склонность к славянским языкам. Вот и украинский учу теперь не без успеха, господин генерал. Мы же здесь надолго.

– Напрасно вы так думаете, – улыбнулся Кремень. – Лучше бы вам не питать надежд на это.

– Вы так считаете?

– Иначе и быть не может, господин полковник. – Кремень прищурился и, разделяя слова, твердо сказал: – Если наш язык вы учите только для того, чтобы здесь хозяйничать, не пригодится он вам. Не пригодится.

Форестье подумал с минуту.

– Разрешите, – он протянул руку к графину с квасом.

– Прошу. – Матейка налил квас в стаканы.

– Думаю, что пригодится, – проговорил Форестье, отпив из стакана. – Сидр?

– Квас. Думаю, что нет, – Кремень отпил одним глотком полстакана.

– Я люблю Шевченка: чудесный поэт! – продолжал Форестье. – Главное – в те времена и такое вольнодумство, такая поэзия!

– Вы его где полюбили: еще во Франции или в Херсоне? – спросил Кремень.

– В Херсоне, – ответил Форестье не сразу, поняв язвительность вопроса.

– Оно и видно!

– Я думаю, начнем переговоры, – вмешался Ловетт, выручая полковника.

– Пожалуйста, – ответил Кремень и, приготовившись слушать, придвинулся ближе к столу.

Покрасневший Форестье допил квас. Он долго вглядывался в лица партизанских командиров, затем перевел глаза на стены, увешанные картинами в рамах, посмотрел в окно и снова, протянув руку к графину с квасом, наполнил свой стакан.

Затем откашлялся и начал издалека, отлично зная, что переговоры ни к чему не приведут. Говоря, он с откровенным любопытством рассматривал через окно заполненный вооруженными людьми перрон и стоявший на линии бронепоезд.

Кремень, Матейка и Марко внимательно слушали.

«Главное – выиграть время», – думал полковник. Пуская кольцами сизый дымок, он старательно доказывал, подбирая наиболее значительные слова:

– В нашем распоряжении достаточно средств, чтобы вести успешные операции. Эскадра на рейде, десять тысяч штыков, танки, – перечислял он не спеша, стараясь уловить, какое впечатление производят его слова.

Красные командиры сидели перед ним с непроницаемыми лицами. Не замечая на них ничего, кроме вежливого внимания, полковник продолжал:

– Командование держав Согласия не имеет намерения напрасно проливать кровь населения Украины. Мы предлагаем вам прекратить военные действия на окраинах Херсона, отозвать свои отряды и сложить оружие. Поймите, ваши действия безумны. Впереди стоят вооруженные силы держав Согласия, за спиной – курени Петлюры. Мы даем вам сутки. Подумайте!..

Полковник умолк. Папироса его погасла. Полузакрыв глаза, он наблюдал.

Кремень зажег спичку и подал ее полковнику. Форестье внутренне улыбался. Все шло хорошо.

– Вы даете нам слишком много времени на обдумывание ваших предложений, – сказал Кремень, при этом искорки смеха блеснули у него в глазах. – Вот что мы вам ответим: предложение и у нас есть, и если вы примете его, то все будет хорошо и крови проливать не придется, тем более что ваши войска немало пролили ее в Херсоне. Так вот, передайте генералу Ланшону: войска держав Антанты должны в течение одних суток покинуть Херсон. Это все!

Кремень поднялся.

Марко и Матейка сидели, не сводя глаз с Форестье.

– Вы предлагаете невозможное, – заикаясь возразил полковник и тоже выпрямился за столом.