Текст книги "Волшебство и трудолюбие"

Автор книги: Наталья Кончаловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

…Дядя Саша задумал покатать нас в шарабане, я хорошо помню этот плетеный, выкрашенный в черный цвет шарабан с двумя сиденьями, обтянутыми кожей, от которой шел неповторимый запах…

Сначала поехали на базар за кедровыми орешками. Дядя Саша взял нас с собою по рядам, где продавали кедровые шишки, жевательную серу, мочалу, плетеные корзины, туеса, метлы, прочее. Потом поехали по немощеной Береговой улице. День был прохладный, ветреный. Пыль клубилась за нашим шарабаном, ложилась на мое белое с синим матросским воротником платье и соломенную с синей лентой шляпу. Помню эту улицу с угрюмыми сибирскими домами, керосиновыми фонарями на столбах, о которых дедушка говорил, что стоит подуть вечером ветру, как они все гаснут и на улице – тьма-тьмущая, хоть глаз выколи!

– Недаром старожилы Красноярск Ветродуйском величают. А уж если где загорится на таком ветру – ну, пиши пропало! Пламя так и перекидывается от дома к дому, только успевай выскочить на улицу!.. – говорил дедушка, покачиваясь в шарабане.

Помню громадную вывеску «Торговля мясом госпожи Серебряковой» и по углам вывески – две головы в овалах: одна – бычья, другая – баранья. Помню, уже возле переправы под горой, на причале множество телег, тарантасов, пролеток, ожидающих плашкоута, который назывался «самолетом». А он еще далеко где-то покачивается на стремнине, везет партию пассажиров с телегами и возами и даже скотом, который на воде всегда тревожно мычит.

Наконец «самолет» у причала разгружается от приехавших, мы въезжаем на него и плывем по Енисею… Сидя в шарабане. Незабываемая, удивительная поездка.

…Я снова оглядываю строящуюся громадину – новый мост, и думается, что от того «самолета» до этого нового моста измеряется весь могучий рост «сердцем ярых» потомков – земляков Василия Ивановича Сурикова.

Мы решили побывать на строительстве ГЭС.

– Как хотите добраться: водой или сушей? – спросил нас Назаров.

И решено было ехать по только что проложенному правым берегом шоссе.

Едем мимо старинных сел и дачных местностей, мимо вытекающей из ущелья живописной речки Базаихи, куда в старину красноярцы ездили на пикники со своими самоварами. Чуть дальше начинается отлично бетонированное новое шоссе. Оно бежит по берегу, ныряет в ущелье, взбирается на отроги, откуда вдруг развертывается сказочная панорама на катящийся внизу Енисей и белые пароходики, на полыхающие желтизной леса. Все это по значительности своей, по богатству снова и снова перекликается с акварелями и масляными этюдами Сурикова, знавшего свой край и любившего его больше всего на свете. Вот и конец пути. Здесь был когда-то скит. Сюда Суриков приезжал на этюды верхом.

…Шумят над головой столетние сосны и кедры, и уйма зверья вокруг. Сюда уже надо брать с собой двустволку. Смотришь вверх: то и дело рыжие белки перелетают с ветки на ветку. Смотришь в сторону: желтоглазая рысь крадется травой и вдруг, двумя прыжками вскарабкавшись на ствол, перебегает по толстым ветвям и мягко спрыгивает куда-то в чащу. А то где-то поблизости захрустит валежником большой зверь, видимо медведь. Привязанный к дереву конь хоть и привык ко всем таежным шорохам, а все же, похрустывая сочной лесной травой, прядает ушами и косится.

Василий выбирал место, садился на какой-нибудь пенек и рисовал. Нет-нет и гулко ударится об альбом кедровая шишка, сорвавшись сверху. Да конь шумно вздохнет и начнет махать густой черной челкой…

Машина останавливается под громадными елями, уцелевшими на обочине шоссе. Вылезаем из машины. Под елями мох. Только в Сибири можно увидеть такой густо-зеленый мох. Я узнаю его по цвету издали: видела у деда в акварелях.

Напротив, через Енисей, скала Монах. Она стоит здесь с незапамятных времен, и, конечно, существует легенда, что какой-то монах бросился в Енисей с этой скалы, и, конечно, «из-за несчастной любви». Мы смеемся, вспоминая, что на той стороне неподалеку был женский монастырь! Но сейчас Монах больше напоминает гигантского пингвина: нашелся какой-то неизвестный смельчак, который каждый сезон совершает головокружительный подъем только для того, чтобы выкрасить переднюю часть скалы в белый цвет.

Внизу узкое горло Енисея стало еще уже. Половина реки запружена, а вторая половина сердито бурлит и мчится, словно чуя, что скоро человеческая воля и разум подчинят себе все вокруг. Легкий, словно выточенный, железный мост уже висит над Енисеем, совсем неподалеку отсюда, объединяя два берега, на которых непрерывно идут работы. А слева над нами высится огромный отрог. Смотришь вверх – он весь в золотой поросли леса, и в свежем, прозрачном осеннем воздухе отчетливо кудрявятся рыжие лиственницы, будто сбегающие с него. Этот утес примет на свою вершину крайнюю точку плотины. И просто не верится, что там, где мы сейчас стоим, забьет гигантский водопад. И встанут новые заводы, протянутся новые сети железных дорог, украсится быт тысяч и тысяч сибиряков. Вот они, «сердцем ярые» потомки!

* * *

Линейка в школе имени Сурикова. Высокий румяный парнишка в пионерском галстуке держит речь. Говорит складно, смело и очень серьезные, важные слова.

– Это наш Гена. Сам составлял… – шепчет мне школьница, что стоит рядом, доверительно вскидывая на меня золотистые, словно каленые орехи, глаза, обрамленные густыми, полинявшими от степного солнца ресницами. А Гена говорит о своей гордости за школу, о своих мечтах, о своих планах, и только по стиснутым ладоням его рук заметно, что он волнуется.

– Вот все мы, ученики школы имени Василия Ивановича Сурикова, знаем, что в этих стенах…

Он вдруг окидывает глазами стены зала так, словно он впервые всерьез осознал свои слова, и на смуглом лице его – озарение…

Мы стоим в кольце ребят. Здесь четыре класса, больше школа не вмещает, впереди всех – малыши.

Мы все волнуемся: и учителя, и вожатые, и ребята, и я. Для всех нас эта встреча – событие. Поверх детских голов вижу окна здания, в котором учился мой дед. Отсюда он убежал в первый же день, испугавшись линейки учителя, домой, в Сухой Бузим. Здесь в первый раз начал писать он буквы на грифельной дощечке. Здание находилось на углу Благовещенской улицы, против Старобазарной площади, и красноярские мальчишки из окна видели все, что происходит на этой площади.

…Наверно, все мальчишки во всем мире и во все времена любили зрелища. Редкий мальчишка устоит, чтобы не остановиться там, где собралась толпа.

В картинах Сурикова главное действующее лицо народ, где народ, там непременно мальчишки.

Везут боярыню Морозову в Кремль на допрос – мальчишки тут как тут! Те, что порасторопнее, протискиваются вперед и сами принимают участие в событии. А те, что побоязливее, лезут на забор, цепляются за церковный ставень, подтягиваясь кверху, чтобы влезть повыше: ведь за взрослыми ничего не увидишь!..

Или вот картина: туманное утро на Красной площади. Царь Петр расправляется со своими стрельцами, сейчас их будут вешать. На Лобном месте, откуда обычно царские дьяки объявляли приказы, полно народу, и, уж конечно, там между взрослыми толкутся мальчишки. Один даже старается влезть на столб, к которому прибита позорная доска с именами преступников. Еще какой-то паренек виден со спины, он взбирается на круглую ограду Лобного места…

А вот картина «Взятие снежного городка». Ну, уж тут мальчишкам раздолье! Они машут хворостинами, кричат во все горло и принимают самое деятельное участие в старинном сибирском игрище.

Суриков в детстве знал этих сибирских мальчишек, они сидели с ним за партами в училище.

В те времена нравы были жестокие. Царское правительство на глазах у всего народа тяжко наказывало провинившихся «публичной казнью».

Из окна класса, где учился Вася, была видна площадь и черный эшафот, на котором палач в красной рубахе, в широченных черных портах высоко над толпой похаживает с плетью и расправляет плечи.

Школьникам была слышна барабанная дробь, которой сопровождалось наказание, и видна рассекающая воздух, взмывающая плеть, и редко сквозь барабанную дробь слышались вопли наказуемого: кричать считалось позором. Надо было терпеть молча.

Красноярские мальчишки не боялись палачей, они знали их даже по именам: палач Сашка, палач Мишка.

Вася все воспринимал по-своему, необычно, и к эшафоту он относился словно к какой-то суровой необходимости.

Но иногда все, что там происходило, вызывало в его воображении сильные поэтические образы, он вдруг вспоминал строчки из лермонтовского «Купца Калашникова»:

 
По высокому месту лобному
Во рубахе красной, с яркой запонкой,
С большим топором навостренным,
Руки голые потираючи.
Палач весело похаживает…
 

Смотрю на ребят и думаю, что ведь это уже пятое поколение в стенах этой школы. И существует здесь одна-единственная парта времен Сурикова, за которой можно сидеть только отличникам… В углу на высоком постаменте стоит бронзовая скульптура Сурикова. Непослушные пряди надо лбом, крепко сжатые губы, глаза суровые зорко смотрят куда-то поверх зала. А ведь это тот самый актовый зал, в котором он услышал зов будущего!

…Пришла весна 1861 года. Вася закончил школу, было ему тогда 13 лет. С отличными отметками должен был перейти осенью в Красноярское приходское училище. И вот в день окончания школы в актовом зале заместителю губернатора, важному старому чиновнику Родикову, был поднесен прекрасный рисунок акварелью, изображавший букет живых цветов.

Старик надел очки и долго с интересом разглядывал рисунок. Потом спросил:

– Кто рисовал?

Ему подвели Васю Сурикова. Старик поглядел на него поверх очков и сказал:

– Ты будешь художником.

Учитель рисования Николай Иванович Гребнев расцвел от удовольствия и гордости за своего любимца, которого долго уговаривал нарисовать акварелью цветы…

Вася стоял молча, но все в нем горело. Ему страшно хотелось поверить этому предсказанию.

Как в тумане шел он домой после торжественного акта. Он шагал по деревянным тротуарам и в мозгу и сердце нес слова старого Родикова. Долго потом он не мог и не хотел избавиться от этого полного надежд и тревог ощущения. Все слышалось: «Ты будешь художником…»

* * *

Дом-музей. Низенькие комнатки с окнами в уровень с тротуаром. Круглый стол с медным самоваром. Мольберт. Гитара. Кресла красного дерева. Это, понятно, не те кресла, на сафьяновых сиденьях которых оставлял маленький Суриков свои первые творческие порывы, но это несущественно. Важно то, что эти стены слышали его голос, его песню, видели его крепкую, коренастую фигурку от самого детства, когда в подвалах лежала старинная казачья амуниция, до старости, когда он, уже будучи дедом, рассказывал нам, внукам, страшные сказки и всегда – о зверях. В этих стенах он впервые узнал радость творческих удач и разочарований, неудач. Отсюда в морозное утро он отправился в кошеве в дальний путь на перекладных в Петербург. Где бы он ни жил, будучи уже знаменитым художником, – в Москве, в Петербурге, в Париже, Риме или Мадриде, – всегда отовсюду его тянуло домой, в Красноярск, на Благовещенскую улицу, в этот самый домик, который теперь так заботливо охраняется земляками-потомками.

В последние годы жизни, когда творческие силы начали угасать, все самое главное было завершено и наступила старость, Василию Ивановичу особенно сильно захотелось домой, в Красноярск. Он писал тогда брату Александру Ивановичу, просил купить бревен и теса и надстроить флигель во дворе. Он собирался уехать в Красноярск насовсем и жить только там, в Сибири. Ему хотелось иметь в Красноярске мастерскую с верхним светом, где бы он мог, как ему казалось, осуществить последние свои творческие планы. Может быть, это была картина, посвященная красноярскому бунту 1695 года, эскиз которой был сделан. Может быть, хотел он закончить еще одну композицию: «Княгиня Ольга встречает тело мужа Игоря», а может быть, совсем никому не известное было задумано. Однако только известно, что Александр Иванович купил материал для постройки такой мастерской. Было это в декабре 1915 года. А в марте 1916 года моего деда не стало. Он умер, не успев доехать до родного дома.

И стоит сейчас этот чудесный домик, а вокруг встают новые многоэтажные дома, ложатся новые дороги, поют гудки новых заводов, выгибаются арки гигантских мостов.

Сердцем ярые потомки не медлят, они отхватывают у богатой сибирской природы сокровища, заставляя ее служить народу.

И посреди этого лязга, грохота, гула неустанно звенящей симфонии труда маленький деревянный домик-музей имени Сурикова стоит, как драгоценная музыкальная шкатулка, хранящая старинную казачью песню – песню сердца великого русского живописца.

Трубадуры и святые Марии

Часть первая

В Прованс надо приезжать на закате

За открытыми окнами бревенчатого дома моросил дождь, пахло жасмином и землей. К полночи за сплошной завесой тумана уже занималась заря нового дня, и в каком-то нереальном освещении нереальными казались наши друг другу обещания. Звенели между сырыми стволами сосен наши голоса, где-то кричали ночные птицы, потом хлопнули дверцы машины, и два красных огонька, отраженных мокрым асфальтом, унесли и обещания, и планы, и мечты…

Но чудеса все же бывают. И мечты хоть редко, но воплощаются. Весь этот разговор на дождике, под пересвист ночных птиц, мы с Ольгой вспомнили уже в поезде из Парижа в Авиньон. Утренний поезд. Осенняя, золотая Франция мелькает в окнах. С каждым часом становится все теплее – мы мчимся на юг. Ольга Леонидовна русская, выросла во Франции. Она искусствовед, работает консультантом в Лувре, одинаково хорошо знает и русское, и французское искусство. Это ей я тогда у нас на даче сказала, что мечтаю попасть в Прованс на цыганский праздник, куда съезжаются цыгане всего мира – в Сент-Мари-де-ля-Мер…

И вот в пять часов дня мы выходим на пустынный вокзал Авиньона. По перрону навстречу нам с громким, счастливым смехом, раскрыв руки, распахнув полы плаща, бежит вразвалку среднего роста юноша в джинсах и полосатой рубашке. Лицо его с черными усиками и лукавыми глазами абсолютно южнорусского типа.

– Ника! – Ольга обнимает сына.

Мы трое выходим на привокзальную площадь.

– Мама, знаешь, я за сто пятьдесят франков купил старую машину, чтобы вас возить, – смеется Ника.

– За сто пятьдесят франков? – Ольга озадачена. – Ты шутишь? Какую машину можно купить за эти деньги?

Ника тащит нас через площадь к маленькому серому задрипанному автомобильчику, похожему на шкатулку. А площадь обсажена платанами, невдалеке какие-то низкие домики, и знаменитого города Авиньона еще нет.

– Смотрите! Ну чем плоха машина?

– Ну и лимузин! И он ходит?

Мы стоим и хохочем. Ника хорошо говорит по-русски, но с акцентом – легкое ударение на первый слог.

– Ходит! И как ходит!

Мы усаживаемся в лимузин. Внутри он весь железный и к тому же ободранный. Стекла не протерты, мусор, окурки, бумажки. Словом, все «по моде». Нику это ничуть не смущает, он включает мотор и с восторгом говорит:

– У меня абсолютно новый моторчик… Пришлось поставить. И вот вы увидите, как он нас повезет!..

Как решено, мы едем прямо в Сен-Реми де Прованс. Ника живет в двенадцати километрах от него, в деревне Эгальер. Мы едем по белым дорогам, окаймленным густыми зарослями камыша. Едем по аллеям платанов с пятнистыми стволами и по аллеям кипарисов. Издали видны Альпии – провансальские маленькие Альпы. Солнце клонится к закату, и все в освещении неописуемой красоты, какого-то розового и фиолетового, лавандового колорита. Маленькие усадьбы с каменными домиками в оливковых рощах и красных осенних виноградниках. Ольга оживленно щебечет:

– Вот, смотри! Это провансальские дома, их называют здесь «мас». Я в таком «масе» жила с детьми несколько лет подряд… Провансальцы удивительно хозяйственны. И хозяйства их традиционны, по заведенным предками обычаям…

Ника очень ловко ведет машину. Он доволен, он смотрит на наши лица. Вдруг он выпаливает:

– В Прованс надо приезжать на закате! – И я чувствую, что он действительно все знает, этот Ника!

А солнце уже совсем низко. Ложе его полыхает оранжевым пламенем, и мягкие очертания Альпий похожи на груды серого пепла.

– Ника, если бы ты ехал по Москве, – говорю я, – тебя бы непременно задержал милиционер.

– Почему?

– Потому что у нас не разрешается ездить по городу в немытых машинах. Ты смотри, какие у тебя стекла, – разве через них увидишь твой закат?

Сильвио

Так зовут хозяина гостиницы «Отель де л’Ар» – «Гостиница искусства», где мы остановились в Сен-Реми. Хозяину лет за пятьдесят, он невысок, крепок, с резко очерченным лицом южанина (видимо, из испанцев) и с постоянно торчащими надо лбом очками. Я ни разу не видела его без очков, но ни разу не видела, чтобы он спустил их на переносицу.

Сильвио богат. В летние месяцы у него такой большой доход от туристов, что он ежегодно совершает путешествия по всему миру.

– Я у вас, в Советском Союзе, жил два месяца. Все вокруг объездил! – с гордостью заявил он мне, когда Ника нас знакомил.

Гостиница в три этажа, очень уютная. Внизу бар и ресторан. Комнаты, как и всюду в Провансе, по-современному комфортабельны. Небольшой бар, где за стойкой сам Сильвио встречает посетителей, всегда полон. Две громадные овчарки лежат у дверей, днем они ленивы и ласковы, ночью, когда все закрывается, – это звери.

Сильвио слывет меценатом. По вечерам в ресторане поют бродячие певцы, а бар зачастую служит выставочным залом для местных художников. Вот и сейчас на стенах бара висят картины одного из провансальских графиков. Все они выполнены углем на грунтованном холсте, мрачноваты, полны ощущения тревоги, все с уклоном в сюрреализм. Тут же висит список названий картин и цены: «Одиночество» – 250 франков, «На рассвете» – 300 франков и т. д. Самая дорогая стоит 800 франков.

С семи утра в бар к Сильвио заходят мастеровые выпить кофе и «пастис» – дешевый, мутный, разведенный минеральной водой напиток, утренняя необходимость каждого слесаря и плотника. Потом спускаются постояльцы к первому завтраку, потом идут завсегдатаи, и так целый день, и это еще в «мертвый сезон», а летом здесь не протолкнешься.

В баре у стены стоит скульптурный портрет Сильвио – его гордость. Бюст этот работы какого-то местного скульптора, отлит из бронзы. Искусно вылепленные очки венчают бронзовый лоб хозяина. Слишком точным воспроизведением бюст смахивает на экспонаты в музее мадам Тюссо, но даже это здесь, по какой-то детской свежести восприятия южан, кажется милым и искренним.

– Похож? – спрашивает меня Ника.

– Даже больше похож, чем Сильвио на самого себя! – отвечаю я.

Ника смеется с украинским лукавством, потом сразу серьезнеет:

– Здесь недавно был вернисаж. – Он смотрит на стены, увешанные черными полотнами. – В баре всегда кто-нибудь выставляется. Я тоже здесь выставлялся…

Ника – начинающий художник. В Париже, если не халтурить на Монмартре, художникам жить немыслимо. Можно умереть с голоду просто-напросто.

– Я работаю на ферме у крестьянина Рене Брашиоти. Собираю виноград, помогаю на сортировке овощей. Он хороший человек, Рене. Он все отлично понимает, дает мне возможность заниматься живописью. Отдал мне сарайчик под жилье. А кроме того, я начал играть на гитаре и уже выступаю по вечерам там с одним… Ну да вы его сами увидите.

…Сидим втроем за обедом в ресторане у Сильвио. Это наш первый обед в Провансе. Еда здесь бесподобная. За окнами бушует к ночи налетевший ветер мистраль, а здесь тепло и уютно. Ольга и Ника обсуждают план путешествия, а я молчу. Меня посадят в лимузин и повезут смотреть чудеса.

– Значит, первым делом завтра… – Ника встает из-за стола, Ольга перебивает:

– Первым делом завтра ты захватишь щетку и тряпку, надо вытереть и вымести в машине, понял?

– Понял, – улыбается Ника. – Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Мы поднимаемся на второй этаж, в наши комнаты, а Ника ныряет в дверь бара, где стоит завеса табачного дыма, сидят за столиками молодые люди и о чем-то яростно спорят.

– Ты думаешь, он поедет к себе в Эгальер? – спрашивает Ольга на площадке. – Ничуть не бывало, он еще с часик поспорит с дружками, подурачится. Это же молодежь!..

Кипарисы и вечность

Вообще в Европе их сажают преимущественно на кладбищах. Но здесь, в Провансе, они стерегут не вечный покой, а скорее вечную жизнь, поскольку всюду в полях они стоят рядами, высаженные для защиты от ветра, который высушивает виноградники и плантации овощей.

Ван Гог писал из Прованса своему брату Тео: «Меня тревожат кипарисы… Прекрасные, как египетские обелиски».

Сен-Реми де Прованс освящен памятью Ван Гога. Здесь в 1889 году он лечился в больнице для душевнобольных. Об этой больнице Сен-Поль де Мосоль провансальцы рассказывают, что когда-то жители Реймса, бежавшие от варваров, добравшись до Альпий, решили обосноваться здесь и, встретив отшельника по имени Поль, попросили его встать во главе их епископства. Улыбнувшись, отшельник ответил, что он согласен, но при условии, если та палка, которую он воткнет в землю, зацветет. Тут он воткнул в землю свою палку, и случилось чудо: палка вдруг стала покрываться цветущими ветвями. Так основался монастырь. На его карнизах изображения традиционных сирен, химер, кентавров, но есть среди них и фигурка фокусника. Теперь в этом монастыре больница, в которой жил Ван Гог. Он написал за тот год 150 полотен. И когда едешь по городу и по его окрестностям, куда ни глянешь – везде мотивы Ван Гога с кипарисами.

В его пейзаже «Ночное небо», написанном в странном душевном состоянии, над шпилем колокольни Сен-Реми клубятся воздушные волны, и в них, каждая в своем ореоле, сверкают звезды, а на первом плане, как темные факелы, мечутся кипарисы, упираясь в это небесное завихрение. И в вечернем пейзаже «Дорога с кипарисами», где в синем небе фантастика и солнца и полумесяца одновременно, и ветер во ржи, и густая синева отдаленных Альпий, и какие-то два человека, шагающие прямо на вас, посреди пейзажа стоят кипарисы, утверждающие именно природу Прованса.

В это время из Сен-Реми Ван Гог писал другу своему, художнику Эмилю Бернару: «Господи, какое здесь скверное маленькое местечко, как трудно здесь раскрыть интимную сущность природы, чтобы это не было вообще, а действительно – земля Прованса. Чтобы достигнуть этого, надо жестоко работать, и, конечно, выходит немного абстрактно. Ибо ведь надо дать солнцу и синему небу их силу и блеск, а сожженной почве – местами угрюмой – ее тонкий запах тимьяна».

Кипарисы и травы. Густые пучки трав, выбивающихся из-под серых камней. Травы, источающие несравнимый аромат в прозрачный воздух предгорий, травы, которые провансальцы кладут в пищу, которыми лечатся, из которых жмут благовонные масла…

Гланом – первое, что Ольга решила показать мне. Она очень любит раскопки. Гланом был основан во II веке до нашей эры греками из Марселя. Через сто лет завоеван Цезарем, в III веке новой эры разрушен нашествием варваров, при Каролингах снова восстановлен и потом снова разрушен. Только два прекрасных архитектурных памятника стоят в преддвериях раскопок – мавзолей и городская арка. Они остались от времени императора Августа и стоят как две драгоценные игрушки. Сначала была построена арка, служившая, видимо, въездом в город, а потом мавзолей – трехъярусная башенка, увенчанная круглой беседкой на колоннах…

Мы с Никой не очень торопимся в эти раскопки. Но Ольга бежит по древнему городу, ныряя между остатками колонн, жертвенниками из ноздреватого камня, изъеденного временем и покрытого бархатными пятнами мха. Через минуту она уже кричит нам:

– Эй, идите сюда!.. Здесь интересные греческие надписи… Алтарь Геркулеса… – Она машет рукой и удивляется, отчего я не спешу. До чего ж трудно лазать по этим переходам и камням!

– Смотрите, – говорит Ольга, – вот на чем греки выжимали масло.

Мы добираемся с Никой до могучей каменной плиты с желобом, по которому две тысячи лет тому назад стекала зеленоватая душистая струйка оливкового масла в античные амфоры.

Я смотрю вверх и вдаль, на скалистый гребень горы Монт-Госье, напоминающий хребет слона с паланкином.

Смотрю на хаос лесистых отрогов на подступах к этой вершине. Там в провалах глубокие синие тени, а серый камень, обточенный ветрами, ослепителен на этом солнце. Над остатками древнего города в нагретом воздухе плывет тишина. Где-то ее нарушает бульканье воды.

– Священный источник, пойдем посмотрим. – И Ольга ведет нас к «источнику бессмертия».

Заглядываем в глубокий бассейн – там, на дне, журчит кристальной прозрачности вода. Когда-то здесь исцелялись. При раскопках были найдены изображения рук и ног, принесенные в жертву богине Вальтудо – покровительнице источника.

– Может быть, это минеральная лечебная вода?

– Нет, теперь это самая обыкновенная родниковая, – отвечает Ольга. – Целебность ее заключалась в вере тех, кто приходил сюда исцеляться. Они, видно, сами оставляли здесь биотоки, делавшие воду целебной…

Мы бродим по Гланому. Алтари, алтари вроде тумбочек, с лавровыми классическими венками на стенах. Остатки греческих колонн, сложенных из каменных кругов, чуть сужающихся кверху и увенчанных изящными капителями. Храмы, базилики, театр, зал для собраний, святилище – все это было покрыто слоями земли, и в каждом слое жили признаки племен и их цивилизации и культуры. Все это откапывалось, пока не доходило до основания, до какого-то порядка в планировке, до первоисточника.

Раскопки всегда чем-то похожи друг на друга, на всех них лежит печать современной техники и системы разгадки городов-фантомов.

Но когда смотришь на свою тень в парижской шляпе с полями, лежащую на земле между разрушенными колоннами, и вдруг представляешь себе, что вот так же, на этой самой земле, лежала тень обитательницы Гланома, одетой в греческий пеплум, задрапированной шарфом, может быть, с кувшином на плече или корзиной винограда на голове, и было то же солнце, и тот же ветер – мистраль развевал концы шарфа, и стояли те же Альпии две тысячи лет тому назад, и кажется, что осязаешь бесконечность и принимаешь участие в судьбах мира и вечном движении.

Из расщелины между плитами осторожно выползает, шевеля усиками, улитка. И я вспоминаю, что в каком-то справочнике Прованса говорится о древних поверьях и обычаях провансальских пастухов, которые считали улитку целебной. Ее слизью вылечивались гнойники под ногтями, а обожженная в золе добела скорлупа, раздолбленная в порошок и растертая с оливковым маслом в помаду, помогала от ожогов. Не от древних ли эллинских пастухов оставались эти рецепты? Ведь, пожалуй, нет более древней и более живучей профессии, чем пастушество. И снова это же ощущение – улитка приползла сюда из вечности. Я легонько прикасаюсь к ее рожкам травинкой, и она мгновенно исчезает в своей ракушке, как в вечности…

К полудню, набегавшись по камням, мы все проголодались.

– Поедем ко мне, – вдруг предлагает Ника. – Купим дорогой мяса, и я вам его дома приготовлю на углях.

– В самом деле, Ника?! – радуется Ольга. – И ты все это устроишь?

– И еще как!

Ника необычайно легко разрешает самые, на мой взгляд, трудные проблемы. И мы, усевшись в лимузин, бежим на колесах по каменной дороге в Эгальер. Отчаянный мистраль подталкивает нас сзади, хоть мотор выключай! Мы бежим по аллее кипарисов, и они накренились от ветра, словно кланялись нам, провожая с почетом.

Домик, в котором живет Ника, – это каменный сарайчик. По врожденной украинской хозяйственности Ника превратил этот сарайчик в двухэтажную квартиру. Правда, на второй этаж, в спальню, по стремянке я забраться не решилась, но маленькая комната внизу со стенами первобытной каменной кладки, с небольшим окном и случайно где-то раздобытой стеклянной дверью производила впечатление намеренно стилизованного под Средневековье коттеджа. Тут был очаг, который Ника соорудил сам, и полки с посудой, и маленькая походная газовая плита. Большие полки с великолепными изданиями книг по искусству, под ними, возле стены, завешенной ковром, стояли лавки и перед ними круглый стол, раздобытый по дешевке. Тут, на каменной стенке, висела и одна из Никиных работ, конечно, абстрактная: надо же отдать должное времени!

В домике холодно, но Ника приносит со двора хворост, и через несколько минут – теплынь и уют. На столе горит свеча – электричества нет. За окном на фоне оранжевого зарева трепещут под мистралем ветки облетевшего деревца, и вечерние тени крадутся к порогу.

Ника ловко бросает на решетку-грильку куски мяса, сбрызгивает их оливковым маслом, потом бежит в свой палисадник и приносит оттуда пучок тимьяна. Размяв его своими смуглыми пальцами, он посыпает травкой бифштексы, отчего трещат под решеткой искры, а по комнате плывет тончайший аромат. На столе бутылка бордо, сыр, маслины, фрукты, и мы садимся обедать. Пожалуй, это был самый лучший обед для меня в Провансе. Во всем здесь было что-то удивительно естественное, благородное по стилю и очень радушное и веселое.

Дверь неожиданно открылась, и вошел юноша лет восемнадцати, без шапки, в поношенном джемпере и потертых брюках, с несколько растерянными глазами на румяном, безусом лице.

– Входи, Жак. Хочешь кофе? – предложил Ника, снимая с полки еще одну чашку с блюдцем.

Парень от кофе отказался, молча сел в качалку возле камина и закурил сигарету.

– Кто это? – спросила Ольга по-русски.

– Не знаю. Подобрал на дороге, он голосовал возле Авиньона, ночью, один. Я его пригласил… Говорит, едет в Марсель. Родители в Париже. Он славный… Бродяга. Скромный, доверчивый… Как будто завтра хочет ехать дальше… Ты ел сегодня? – Ника перешел на французский язык.

– Да, познакомился с твоими соседями, они меня угостили. – Парень смотрит в огонь и дымит сигаретой, на пальце поблескивает дешевый перстень с зеленой стекляшкой.

– Но все же кто он, ты можешь мне сказать? – тревожится Ольга.

Ника смеется:

– Откуда я знаю! Не гнать же его на холод. Пусть отдохнет немного…

Их довольно много, таких бродяг, вроде «хиппи». Они едут попутными машинами от города до города без вещей, почти без денег, кое-где ночуя, кое-чем питаясь. Вот и этот ездит, меланхолически познавая дорожную жизнь, ничем особенно не интересуясь и сам никого не интересуя. И кто знает, о чем он думает здесь, сидя у чужого очага, среди чужих людей, прислушивается к чужому языку, глядя на угли и попыхивая сигаретой?

– Вы подсаживайтесь к нам, Жак, – приглашает Ольга.

Но тут он внезапно встает и, словно что-то где-то забыл, откланявшись, уходит так же неожиданно, как и пришел.

– Сбежал! – хохочет Ника. – Он страшно боялся, что ты начнешь его расспрашивать, а он стесняется, а может быть, и в самом деле нечем похвастаться… Ну да бог с ним!

Мы выходим. Уже совсем стемнело. На улицах Эгальера зажглись фонари. Ставни в домах закрыты. Собаки почему-то ложатся прямо посреди мостовой, лениво поднимаясь и пропуская сердито гудящие, случайные машины. А воздух, напоенный запахами трав, так прозрачен, что голоса в нем делаются звонкими и какими-то не своими. Я жду, пока Ника выведет свой лимузин на дорогу, и смотрю туда, где еще осталась светло-лазурная полоса над цепью гор и на фоне строго выточен силуэт кипариса, похожий на черного монаха в капюшоне.