Текст книги "Волшебство и трудолюбие"

Автор книги: Наталья Кончаловская

Матери совали им на ходу печенье, утирали грязные личики. Хозяин принес мне поднос с моим «кафе солюбль».

– Пожалуйста, и нам два завтрака и непременно два стакана апельсинного сока, – попросила брюнетка.

Девочки угомонились и стали смотреть, как я завтракаю, выражая свое мнение гуканьем и отрывистыми возгласами.

Матери отнесли наверх все хозяйство и уселись с сигаретами за соседний столик. Мало-помалу мы разговорились. Узнав, что я приехала из Москвы для знакомства с родиной Мистраля и что я перевожу его стихи, они были несказанно удивлены:

– Мистраль? А зачем вам это? Это же старо как мир. А что он написал, я что-то не помню…

– Поэму «Мирей».

– Ах, да! Ведь это в Провансе самое популярное имя…

– Мы с тобой знаем, наверно, только Мирей Матье, – засмеялась блондинка, – да и то по пластинкам…

Как оказалось, обе они были из Лиона и занимались тем, что выклеивали вот эти громадные бумажные цветы и приехали сюда, чтобы купить дом.

– Вы знаете, так дороги стали дома в Провансе. Раньше можно было старую ферму приобрести буквально за гроши, а сейчас…

– Из каждого сарая теперь делают гостиницы, бистро, виллы, просто ужас, не подступишься! – рассказывали лионезки, пока их дочери – Наташа, брюнеткина, и Сильвия, блондинкина, – не начали снова вопить, и тогда матери потащили их наверх.

– Не правда ли, красивые цветы? – спросил меня хозяин, убирая поднос после завтрака.

– Вам нравятся? Но ведь они слишком велики и, пожалуй, грубоваты… – нерешительно высказалась я.

– Ну что вы! Это же самое модное! Особенно для ресторанов, это декоративно, оригинально!..

Я никак не могла представить себе, что такими цветами можно было заработать себе на «дом в Провансе», и спросила об этом хозяина.

– Сейчас, пожалуй, не купишь и лачужки. Но если у них богатая клиентура, то лет пять тому назад они бы могли приобрести приличный домик…

Тут подкатил наш белый «рено», и мы с Никой отправились «в гости к Мистралю». Мы ехали по неизвестной мне дороге с удивительно красивым рельефом, среди заросших сосенками обломков скал. В одном месте лес когда-то начинал гореть, обугленные деревья торчали среди молодой поросли.

– Ты видишь? Был лесной пожар. Но здесь очень ловко и быстро тушат эти пожары. Франция купила у Канады специальные гидропланы. «Каталина». Эти машины набирают себе в брюхо воды, вылетают на пожар, и через пятнадцать минут все ликвидировано…

В Майан мы приехали около одиннадцати. Здесь надо успеть осмотреть музей до обеда, иначе может случиться, что сторож из-за редких посетителей после обеда где-нибудь загуляет.

Крохотный, пустынный, но чистенький городок Майан знаменит только своим домом-музеем Мистраля. Музей занимает два строения. Одно – белый простой каменный дом в два этажа, с наглухо закрытыми зелеными ставнями окнами. Это дом, в котором Мистраль жил с 1855 до 1876 года, переехав сюда с фермы Дом судьи. Белый дом не осматривают внутри, ибо музей устроен в другом большом двухэтажном доме, соединенном с первым одними воротами. Первый называется Дом ящерицы. В один из его углов вделана маленькая статуя мадонны, а на стене – большие солнечные часы Мистраля со стрелкой, торчащей над делениями на доске, по которой бежит сделанная барельефом ящерица и высечено изречение Мистраля: «Веселая ящерица, пей свое солнце, время бежит быстро, и, может быть, завтра будет дождь». Это изображение солнечных часов с ящерицей служит эмблемой музея и отпечатано на его почтовой бумаге и конвертах.

Второй дом, буржуазного стиля конца XIX века, стоит окруженный большим садом, и все перенесено сюда. Здесь Мистраль жил уже в зените своей славы, здесь он и умер, не оставив после себя наследников. Директор музея – писатель Шарль Гальтие, он живет в Эгальере, мы посетили его на обратном пути. В саду стоит большой памятник Мистралю. Поэт изображен в духе своего времени – возле высеченного из мрамора остатка римской колонны, над ним склонились ветки дерева, и стоит он, прислонившись к колонне, скрестив ноги, положив руку в карман брюк, длинный сюртук распахнут, открывает жилет и пышный галстук под мягким воротничком. Шляпа с полями изящно сдвинута слегка набок. Лицо с эспаньолкой и длинными усами полно достоинства и даже некоторого величия. Это скорее мраморная фотография Мистраля, чем скульптурный портрет, и веет от нее запросами и вкусом буржуазного общества 60-х годов прошлого столетия.

Не могу сказать, что меня охватил священный восторг, когда я бродила по дому-музею. Это был, конечно, не тот вдохновенный провансальский Гомер, который создал могучую народную эпопею – свою поэму, это был любимый, популярнейший Мистраль, гордость арлезианцев, которого они, что называется, носили на руках. Здесь он добропорядочный католик, умерший на своей старинной кровати, которую я вижу покрытой кружевным покрывалом у него в спальне. Я вижу его столовую, сплошь увешанную тарелками, блюдами. Деревянный решетчатый шкапик, поначалу кажущийся каким-то интересным органчиком, висит на стене, а потом узнаешь, что в нем хранили хлеб, испеченный в общественной пекарне один раз на всю неделю. Какие-то пейзажи Прованса и букеты в овальных рамах, картинки незначительных живописцев того времени. Старинная добротная мебель с плетеными сиденьями. В гостиной мраморный камин с зеркалом в золотой раме, диванчик и кресла с гнутыми ножками и вышитыми белыми салфетками, масса фотографий Мистраля, его жены, его родителей, японские веера, тамбурин, маленькое пианино, тумбочки, статуэтки, куклы в провансальских костюмах, – прообразы Мирей. Словом, все, что могло окружать знаменитого поэта, выросшего в провинциальной среде Южной Франции. Все это мне показалось страшно далеким от поэтической сущности Мистраля – этого крестьянина с богатейшей душой, этого человека, любившего запахи земли, моря, соленых трав, лавандовых полей и тимьяна, умевшего слушать стрекотанье цикад и далекое, глухое треньканье колокольцев овечьих отар.

Боже ж ты мой! Как он умел все это воспеть в своем творчестве! С каким неподдельным восторгом и любовью он описывал жизнь своих соотечественников на земле, на воде и в горах!

И, может быть, именно ферма Дом судьи была началом его творческой жизни, а этот дом-музей – уже концом, на всем печать успокоенности мастера, пожинающего лавры своей славы.

И только одно вдруг пронзило мое сознание – письменный стол Мистраля, стоявший в его кабинете.

– Вот за этим столом писал Мистраль свою поэму «Мирей»! – сказал старый смотритель музея.

Стол был типа секретера, за какими обычно писатели не работают, с четырнадцатью узкими ящиками, сделан он был из какого-то светлого дерева, и крышка его была обтянута сукном удивительного цвета бирюзовой морской волны.

На верхней полке стола стояла маленькая бронзовая копия богини Ники Самофракийской. Она так подходила к этому миниатюрному столу и так жила отдельно от куч фотографий на стенах, и каких-то безвкусных барельефов с головой Мистраля на фоне грубейшей лиры, и бесконечных шляп и шелковых бантов под холеным подбородком старого поэта, что казалось, она, эта греческая обезглавленная Победа – единственный настоящий свидетель его тайных восторгов, его влюбленности в Мирей, его отцовской любви к своему герою Винсенту и его собственного бессмертия.

Если бы кто-нибудь мне сказал, что это не тот стол, за которым рождалась поэма, то я бы в ту минуту не поверила, – так ясно, так отчетливо я видела на этом сине-зеленом фоне всю кристально чистую историю любви богатой красавицы-девушки и бедного юноши-корзинщика.

А в какой прелестной, наивной манере дает Мистраль портрет своей героини:

 
Хозяйке минуло пятнадцать,
И, право, должен я признаться,
Что в наших Бо-горах и Кро-солончаках
Такую красоту едва ли
Еще когда-нибудь видали.
Наверно, солнечные дали
Ей дали цвет лица и ямки на щеках!
Глаза ее росой блистали,
В которой тонут все печали,
Такой лучистости нет даже у звезды.
А вдоль спины струились косы,
Волнисты и темноволосы,
И если щеки – абрикосы,
То грудь – как персика не слишком зрелые плоды.
При внешности живой и яркой
Она была чуть-чуть дикаркой.
Ах, если б прелесть вся была заключена
В стакан воды, что залпом пьете!..
 

Точно и любовно вылепил Мистраль портрет своего любимца, Винсента. Он брал его непосредственно в народе, зная свой народ, любуясь им, гордясь и чувствуя эту прямую связь с древнегреческой культурой, пустившей в землю Прованса глубокие, неистребимые корни. Вот его Винсент:

 
Пятнадцать лет Винсенту было,
И красотою наградила
Веселого плетельщика природа-мать.
Он статным был, хоть темнолицым,
Но цвета можно не стыдиться,
Ведь чернозем родит пшеницу.
А темное вино заставит вас плясать!
Он обладал большим уменьем
Во многих тонкостях плетенья…
 

Три претендента на руку Мирей, которых она отвергла ради любви к Винсенту, взяты у Мистраля из провансальской жизни крестьян и пастухов его времени. Это был Аларий, пастух, владелец огромного стада овец, Веран – лошадник, объезжающий диких белых лошадок Камарги, и Урриас – укротитель диких быков. По существу, это – основные профессии Прованса, не считая, понятно, рыбаков и пахарей. Но с каким знанием и, я бы сказала, страстью описывает поэт всех трех претендентов, каждому давая характер и национальные черты. Аларий, который уводил каждую весну стада в Альпы, был уроженцем предгорий, и он, как подлинный «классический» пастух, умел резать по дереву изысканнейшие вещицы. И хоть душой он был мягок и лиричен, телом он был закален, умел переносить любые непогоды и опасности в горах. Каждый раз гнал он отары в горы:

 
И, видя, как они бежали,
Глаза Алария блистали,
Как жезл, в руке кленовый посох он держал.
Среди своих овчарок белых,
Что стерегут овец умело,
И в кожаные гетры до колен обут,
Своим спокойным, мудрым видом
Похожий на царя Давида,
Стоял он, глядя деловито,
Как овцы из колодцев воду пьют.
 

Погонщик лошадей Веран уже совсем другой. Он арлезианец, он иначе себя держит, умеет подойти к отцу Мирей, пленить его и добиться у него успеха:

 
Пришел погонщик, гордый, чинный,
Сюртук на нем был светлый, длинный,
По-арлезиански лишь держался на плечах,
И пояс с пестрою каемкой,
Как спинка ящерицы тонкой,
С полями шляпа из клеенки
Переливалась в ярких солнечных лучах.
 

Третий жених – Урриас, этот, видимо, пиренеец, его предки спустились с диких гор на промысел, в нем угадывается, конечно, не грек, не римлянин, а испанец и даже мавр:

 
Среди быков и телок черных
Весь год он проводил в просторных
Степях. В манадах выращенный паренек
Был вроде бычьего сложенья,
В глазах шальное выраженье.
Колючий весь, в душе броженье,
В руках дубинка, а одежда возле ног…
И сколько он быков в манаде
В Камарге метил на ферраде [8]8
  Феррада – праздник в Провансе, когда клеймят каленым железом укрощенных быков.


[Закрыть],
И был он на рогах питомца своего,
И шрам, на молнию похожий,
Он носит меж бровей на коже,
И мох солончаковый тоже
Однажды густо обагрила кровь его…
 

Всем троим отказала Мирей, потому что любила Винсента. В великолепных стихах отразил Мистраль эту чистую первую любовь и все очарование тайных встреч, когда:

 
Сливались в сумерках их души.
Касанья рук их становились все нежней.
Потом надолго замолкали,
Ногами камешки толкали.
Потом, не зная, что придумать, начинал
Любовник новоиспеченный
Описывать, смеясь смущенно,
День, в неудачах проведенный,
И то, как ночью под открытым небом спал,
Когда устраивали драки
С хвостами драными собаки…
Потом Мирей рассказывала все всерьез
О том, как целый день трудилась,
О том, как мать с отцом бранилась,
И о козе, что в сад вломилась
И уничтожила листву цветущих лоз…
 

Я стою и смотрю на бирюзовое сукно на письменном столе Мистраля. Кабинет, оклеенный обоями с разводами того же бирюзового цвета, с типичным французским узором XIX века, уставлен шкафами с его книгами. Шкаф с переводами поэмы на всех языках мира, кроме нашего – русского. Русского перевода «Мирей» в шкафу нет. Но теперь он будет. И мне выпала удача быть автором перевода 6300 строк этой бессмертной поэмы, которую Мистраль писал… Нет, все же не на бирюзовом сукне, а на том, на каменном столе в саду Дома судьи!

Один из потомков Фредерика

«Дорога в Арль» – роман. «Сокровище двух провансальцев» – роман. «Придорожная трава» – сказки. «Песни Пана» – поэма. «Звездный камень» – поэма. «Новогодние сказки», «Сказки Альпий» и пьесы – «Очарованные», «Четыре семерки»…

Все эти книги преподнес мне со своими автографами писатель Шарль Гальтие, когда мы с Никой заехали к нему в Эгальер.

Домик его, небольшой, аккуратный, – типичная французская вилла современного стиля, это уже не бывшая ферма или мельница. Домик обычный, не заставляющий прикидывать умом, из чего он переделан.

Мы сидим в кабинете хозяина, шестидесятилетнего уроженца Эгальера. Это талантливый писатель, не раз получавший премию Мистраля за свои пьесы. Пишет он по-провансальски, следуя завету Фредерика Мистраля, и все его произведения напечатаны с «зеркальным» переводом на французский, который он делает сам. Седой, красивый, он сидит за письменным столом. Белый воротничок рубашки оттеняет его смуглую шею, костюм из легкой серой ткани безукоризненно сидит на его статной фигуре. Он элегантен, хорошо воспитан, с виду несколько педантичен, чего не скажешь, познакомившись с его книгами. Беседуем о литературных делах.

– Скажите, сколько же времени отнял у вас перевод поэмы «Мирей»?

– Девять месяцев, – отвечаю я.

– Так мало? Мистраль писал эту поэму семь лет… Вы переводили ее стихами?

– Да, конечно, я брала размер и напевность стиха с провансальского, а смысл – с французского: ведь Мистраль как будто тоже сам делал перевод своей поэмы на французский.

– Да. Но написать ее по-французски стихами он уже не смог… Вы в Москве работали над переводом?

– Нет, что вы! Я всю зиму просидела на даче под Москвой, на Николиной Горе. В городе писать невозможно, слишком много городских дел. Это было для меня вообще незабываемое время. Представьте, зимой в России, среди заснеженных сосен, в морозы, я с какой-то радостью и легкостью переносилась в горячий далекий Прованс, упиваясь природой этого самого южного уголка Франции, дыша морским воздухом и словно участвуя в жизни героев. Я люблю писать на прогулках, взяв с собой блокнот с переписанным текстом Мистраля. Я иду и обдумываю строчки, потом записываю их, иду дальше. Мороз жжет лицо, пальцы коченеют, кругом лежат снега, шумят сосны, багровый закат сквозь них предвещает ветер. Зимнее наше солнце садится молниеносно, и вот уже темнота, а всего пять часов дня. На дороге между дачами зажигаются фонари, я иду от фонаря до фонаря и при тусклом свете записываю строчки Мистраля о сборе олив, о кострах в Иванов день, рыбачьих лодках на средиземноморской глади вод, о черных быках и белых лошадках Камарги. И было странно и весело шагать по обледеневшей дороге и писать такие стихи:

 
Сквозь мглу июньского накала
Мирей бежала и бежала.
Глядели ящерицы серые из нор
И говорили меж собою:
– Что за безумие такое!
Шататься здесь, когда от зноя
Танцуют камни Кро и можжевельник гор!
 

А потом я приходила домой и переписывала все эти строчки в большую черную тетрадь…

Шарль Гальтие, улыбаясь, дивился моему энтузиазму.

– Да, это, пожалуй, будет один из самых интересных переводов Мистраля. А в каком издательстве вы будете это печатать?

– В издательстве «Художественная литература».

– И как скоро выйдет это издание?

– Не скоро. Не раньше чем через два-три года. Очень много классических произведений должно быть издано за это время.

– Долго ждать придется русского перевода! – загрустил Гальтие. – А может быть, вы нам подарите ваш рукописный экземпляр для музея?

– А почему бы и нет? – вдруг всполошился Ника. – Это же небывалый подарок – рукописные тетради в музее!.. Все равно ты же все перепечатываешь на машинке для того, чтобы сдать в редакцию. А тетради будут у тебя лежать под крышкой стола.

– Ведь это идея! – подхватил Гальтие. – Вот это, пожалуй, будет действительно единственный в мире экземпляр «Мирей»!

И тут мы начали фантазировать, как это можно осуществить. А что, если отдать поэму переписать каллиграфическим почерком и даже иллюстрировать рисунками в оригинале? Какая удивительная и неповторимая будет книга!

– Ну, тогда уже вообще нужна будет торжественная церемония вручения рукописи Провансу. И, конечно, в юбилейный день «Фелибража», в ассоциации наших провансальских писателей, в день рождения Мистраля. О, это будет праздник!

Все трое, зажегшись идеей, мы обсуждаем, где и как все это должно происходить.

– Такой экземпляр должен храниться не в Майане, а в большом музее Арлатен в Арле, – говорит Шарль. – Вы знаете, что Мистраль получил в 1909 году Нобелевскую премию и на эти деньги был основан Арлатен? Там есть зал Мистраля, где собрано все, что связано с «Мирей»! Вот там и должна происходить эта торжественная церемония…

Я представила себе зал Мистраля в музее Арлатен, который мы с Никой обстоятельно исследовали два дня тому назад. Это, конечно, занятный уголок Арля, где собран ценный материал из истории города, быта, искусства, обычаев, традиций и всей жизни Прованса.

В больших залах, в витринах – весь обиход крестьянской, пастушеской, рыбацкой жизни за сотни лет. Орудия земледелия, садоводства, виноградарства. За стеклом висят старинные костюмы, головные уборы арлезианок, чепцы и прически, кружева, вышивки, плетенья. В шкафах за стеклом удивительные образцы колокольцев для овец, отлитые вручную; образцы тавр для мечения быков и лошадей, всякая домашняя утварь, плетеные корзины, керамическая посуда. И, наконец, целые сцены с куклами в натуральную величину, в костюмах, среди мебели и утвари прошлых веков представлены за громадными витринами. Тут и семья горожанина за праздничным столом, и посещение подругами молодой роженицы в ее провансальской спальне. Тут и пастушеская хижина в разрезе в натуральную величину. Тут и рыболовные снасти, и костюмы. Но почему-то одно из сильнейших впечатлений производит чучело черного камаргского бычка, которое стоит возле лестницы на второй этаж. Поразительно красив и страшен этот бычок с широченным лбом, украшенным рогами, разведенными полумесяцем, коротконогий, приземистый, с диким выражением огненных выпуклых глаз. Кучка ребятишек-школьников завороженно молчала, стоя возле него, не в силах уйти от этого черного красавца…

Наверху два больших зала, подробно знакомящих с личностью и творчеством Фредерика Мистраля. В шкафах и на витринах лежат ранние и поздние издания произведений Мистраля и переводы с них. Портреты современников поэта и их произведения. Культ Мистраля утверждается в оформлении его маленькой крестьянской колыбели. Она стоит, как святыня, под стеклянным колпаком на возвышении, украшенном резьбой по дереву, вензелями, ангелочками, пальмовыми ветками. Словно на катафалке, стоит эта крестьянская качка с деревянной решеткой, с подушкой, с одеяльцем, с голубым бархатным платьицем Мистраля-младенца и прядкой его золотых волос в ларчике. Все это подчеркнуто пышно, громоздко, старомодно, но в этом – время, стиль и, главное, бесконечная преданность памяти поэта и постоянная любовь к нему…

Вот об этом музее и говорит Шарль Гальтие, об этих залах с произведениями Мистраля: он считает, что там должно быть место для задуманной нами всеми здесь втроем у него в кабинете церемонии подношения Провансу русского перевода «Мирей».

Сара египетская

– Пять франков, мадам! Это будет стоить вам пять франков! – Узкая темная ручка закрыла объектив моего фотоаппарата. Девчонка лет двенадцати, щуря иссиня-черный глаз, нахально улыбаясь, так вцепилась в объектив, что я с трудом оторвала ее руку. Сцена была потеряна, кто-то из толпы загородил мне ее спиной.

А сцена была хороша: в кругу цыган, молодых и старых, пел и танцевал мальчик лет девяти. Три гитариста играли, подпевая гортанными, диковатыми голосами в звоне и лязге гитар:

 
Ай-ай, двинь меня по башке!
Как двинула по сердцу.
Ай-ай, двинь меня по башке,
А то я умру от страсти!
 

Поет малыш, ловко извиваясь в такт гибким, тоненьким телом. Он вертится по кругу, непрестанно выбивая ритм каблуками высоких сапожков. Но широкополая черная шляпа, надвинутая на лоб, от этих движений даже не качнется, так гордо сидит голова на его темной мальчишеской шее.

 
Ай-ай! Сердце мое горит
И в тоске по тебе исходит.
 

Это уже подхватывает такая же маленькая девчонка, внезапно вынырнувшая из толпы, обхватив худыми ручонками свои узенькие бедра, обтянутые красной юбкой в черную горошину. Оборки юбки крутятся возле голых темных коленок, а босые ноги выколачивают сложнейший ритм под струны гитары. Все движения девочки повторяют манеру взрослой цыганки, зазывно и откровенно танцующей в каком-то опьянении от возгласов гитаристов и собственного темперамента.

Взрослые цыгане, хлопая в ладони, довольно посмеиваются над маленькой парой. Старый, видимо дед, не выдерживает и, надвинув шляпу на глаза, раскинув руки в пестрых рукавах рубахи, выходит на круг. Ребята мгновенно смываются, а дед, так же изящно, как его внук, вывернув руки возле талии, не прикасаясь к ней, дробит каблуками сухую камаргскую землю. И вдруг к нему в пару вылетает толстая, старая, с огромным животом, перетянутым пестрым платком, цыганка. Она пронзительно затягивает какую-то другую мелодию, и гитаристы сразу подлаживаются ей в тон. Ни возраст, ни тучность, ни седина не мешают этой бабке выделывать полупристойные движения, толкая деда то сзади, то спереди с озорством молодой девчонки, и смеяться, тряся длинными яркими серьгами, обрамляющими ее прелестное грубоватое лицо, полное почти детской радости и веселья.

Это цыгане танцуют на празднике святой Сары, танцуют всей многочисленной семьей. Молодой бородатый цыган с локонами, лежащими на плечах модного пиджака (такие тоже есть), сменяет стариков, к нему подлетает цыганочка уже совсем в модных брючках и распашонке, прямо будто с парижского бульвара Капуцинов, потом цыганка средних лет, в шали и цыганской юбке, вылетев на круг, приседает на землю, как фантастический цветок, раскинув лепестки, и поет, кружась талией и трепеща смуглыми плечами в белой прозрачной кофте, звеня монистами и огромными бусами, похожими на елочные украшения.

А в это время в соборе святых Марий идет торжественная служба. Праздник 25 мая. Сегодня статую святой Сары понесут к морю, как носят святых Марий.

Цыгане в белых длинных хламидах стоят возле храма, один из них держит большой деревянный крест – он понесет его на плече до взморья. Остальные понесут статую Сары, водруженную на носилки. Уже гарцуют всадники-гардианы, которые, как всегда, откроют шествие.

Возле входа в церковь какой-то молодой сентмариец, накупив здесь же, рядом, в магазинчике, толстых свечей для церкви, решил узнать свое будущее: цыганка гадает ему по правой руке, а в левой он держит свечи. Она что-то долго и обстоятельно рассказывает ему, а он серьезно слушает, то улыбаясь, то хмурясь и грустно качая головой. А рядом, на парапете храма, другая цыганка раскладывает карты какой-то пожилой арлезианке с бархатной наколкой на волосах и богатой пелеринкой из кружев. А чуть подальше, на деревянной перекладине коновязи, сидят четыре парня, один что-то поет под гитару, а другие внимательно слушают, – видимо, новая песня. Все четверо – цыгане, все в модных пестрых рубашках и джинсах, у всех золотые перстни на пальцах и золотые часы на запястьях.

Площадь перед храмом кишит народом. Тут и местные, и приезжие провансальцы, и масса туристов, которые толпятся в маленьких лавочках с сувенирами и покупают всякие безделушки, открытки, плетушки, детские костюмы гардианов, юбочки и чепчики для девочек, – ну, словом, все, что в каждом городе каждой страны продается для интуристов. Только у нас, на Кутузовском проспекте в Москве, продаются деревянные ложки, расшитые полотенца и деревянные церквушки без крестов, а здесь – фартучки провансальских узоров, кружки с надписью: «Камарга», фарфоровые куколки «Мирей» и керамические модели храма святых Марий с крестами над колокольнями.

Цыганские таборы растянулись по всему берегу. Это были главным образом пиренейские, французские цыгане, испокон века считающие служанку Сару своей покровительницей. Интересно проследить, каким путем Сара попала в цыганские святые. Существовала версия о том, что Сара жила на этом берегу до появления здесь святых Марий, которые, как говорит легенда, приходились тетками Христу. Когда двух Марий выбросило на берег, к ним присоединилась служанка, египтянка Сара, ходившая за подаянием к пастухам, чтобы прокормить своих двух госпожей. Вторая версия говорит, что когда барку с Мариями и другими проповедниками отнесло от берега Палестины, то донесся крик: «Возьмите меня с собой! Я тоже хочу испить чашу смерти!» Но барка была уже далеко от берега, и тогда Мария Саломея бросила в волны свою вуаль, по которой Сара добежала до барки, как по мосткам.

Как бы то ни было, но цыгане чтут свято свою египтянку, которая их привела к католичеству. «У богатых свои святые, а у нас наша святая, и она – служанка!» – говорили когда-то цыгане. И в крипте храма, вся разубранная в белые и голубые одежды, в кружевном чепце, гипсовая фигурка Сары стоит на пьедестале, увешанная бусами и четками. Вокруг множество реликвий, каких-то записочек с просьбами, полотенец, кусочков парчи, монист, свечей и рукописей с обетами – все это дары, принесенные верующими, и их все прибавляется, как прибавляется белых пятен на смуглом лице египтянки от прикосновения пальцев и поцелуев. Здесь совершаются обряды крещения младенцев и свадебные обряды венчания. И раз в году, в мае, цыгане собираются в городок, чтобы чествовать свою покровительницу.

Когда-то, лет триста тому назад, цыгане приезжали сюда на лошадях, в фургонах и кибитках, разбивали на берегу шатры, жгли костры, плясали, пели две-три ночи подряд; тут же совершались и разные сделки, продавались кони, обменивались вещами, тут же ковали, паяли посуду, гадали, и романтика этой кочевой жизни вдохновляла великих творцов на создание бессмертных образов: Заремы – Пушкиным, Кармен – Мериме, Эсмеральды – Гюго…

Цыгане! Сейчас они, пожалуй, не кочевники, они скорее путешественники. Весь берег и все маленькие улочки городка заполнены их автомобилями с прикрепленными к ним «руло» – великолепно оборудованными вагончиками с кухнями, спальнями, столовыми. Это маленькие передвижные виллы. А машины! Сплошь и рядом это автомобили лучших марок: тут есть и «мерседесы», и «фиаты», и «форды», и «опели», уже не говоря о последних моделях «рено» и «пежо». Но цыгане – это цыгане. Я видела, как из своего руло цыган вытаскивал один за другим дорогие ковры, расстилал их на песке и продавал тут же, на берегу, куда волна выбросила когда-то святых Марий и его покровительницу Сару! А за отличным, плоским, как двуспальная кровать, серебряным «опелем», который медленно катился по равнине, бежал небольшой табун лошадей, им управлял молодой цыганенок, ехавший верхом: тогда как отец вел машину с остальными членами семьи.

Цыгане, входящие в общину, которая, как говорят, носит часто одну и ту же фамилию, как королевская династия, живут необычайно спаянно, придерживаясь своих традиций, почитая старших, подчиняясь главе семьи…

Процессия с египтянкой Сарой двинулась от площади к морю, ее торжественно открывала конница гардианов. Группа знатных арлезианок в богатых костюмах и в этот раз шла среди цыган – это, конечно, была свита мэра города, который должен принимать участие во всех церемониях. Цыгане пели, славя святых Марий и Сару. Мы с Никой заранее ушли на берег, и было занятно наблюдать, как каждая танцующая группа, завидев приближающуюся процессию, сразу прекращала свое веселье и тут же вливалась в кортеж, на ходу перестраиваясь с удалой, бесшабашной мелодии цыганского пляса на религиозный обряд; почти с тем же рвением и страстью, с которой они объяснялись в своей любви друг к другу, они подхватывали песнопение, славящее их покровительницу.

Носилки уже над голубой волной залива Бодюк. Цыгане вошли в воду, и белые хламиды их пузырятся возле колен. Кругом стоят верховые гардианы. Фигурка египтянки Сары устремила вдаль свое неподвижное пестрое личико, задумчивое и печальное. А вокруг по колено в воде прыгают иностранные туристы с аппаратами, тут же две цыганки тащат в воду третью – хромую, видимо, в надежде на исцеление священной водой обряда, а чуть подальше красуются белые кони, отражаясь в голубой глади, и над ними упираются в безоблачное небо длинные пики гардианов с трезубцами Нептуна на остриях.

Кортеж снова движется по улицам городка Сент-Мари-де-ля-Мер, – сейчас святую Сару водворят обратно в подземелье храма, туристы разъедутся по дорогам: кто в Экс, кто в Авиньон, кто в Оранж, а кто махнет из этой странной, своеобразной, почти сказочной атмосферы в более культивированную, вернее – модную, обстановку привычной Ниццы…

Что касается меня, то мне необходимо как можно скорее домой, в Москву, на Николину Гору, где ждут меня две незавершенные песни перевода поэмы Мистраля, который писал о египтянке Саре:

 
… И вдруг какой-то крик раздался,
И кто-то на песках остался:
К нам руки девушка протягивала та,
И нас она молила жарко:
– Меня, меня возьмите в барку!
О господи! Я за небесного царя
Испить готова смерти чашу! —
И то была служанка наша,
Что звали Сарой. В небе краше
Горит она, чем полыхает поутру звезда…
 

Подарок Арлю

Девятого июня я вылетела из Парижа в Москву. Пожалуй, я никогда не забуду этого невиданного лета на Николиной Горе. Что-то произошло в атмосфере такое, что за два с половиной месяца не высыпало ни единой дождевой капли на нашу половину России. Под Москвой начал гореть торф, и ветер нес густой дым на сотни километров. Столица задыхалась от угара.

Я работала с шести часов. Эти утра, душные, зловеще тихие, без росы, когда оранжевое солнце пробивается лучами сквозь ветви деревьев, похожие на неподвижные декорации за кулисами театра, и листья на этих ветвях мертвенного цвета, местами высыхали «зазелено». И это было страшно. Почва, высохшая на полметра, не впитывала поливки, земля трескалась, обнажая съежившиеся корни. Птицы не пели, пчелы не жужжали, даже комары слабели от жары и жажды. Ночь не приносила никакой свежести, и, неестественно сухая от раннего утра желтая трава колола босые ноги.

Вот в эту жестокую для наших мест жару я заканчивала перевод поэмы Мистраля, и уже четыре писца взялись за переписку готовых десяти песен поэмы. Я не встречалась с этими ребятами-старшеклассниками, их отыскала для меня наша машинистка. Но каждую неделю мне приносили переписанные отличным почерком страницы, и я складывала их в папку.

В то лето жил у нас на даче друг моих сыновей, молодой художник Саша Адабашьян, он-то и взялся иллюстрировать «Мирей». Это было сложно для него, поскольку он никогда не бывал во Франции, хоть и кончил французскую спецшколу.