Текст книги "Волшебство и трудолюбие"

Автор книги: Наталья Кончаловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

В час ночи за Жюльеттой заехал шофер, и сквозь сон я слышала в раскрытое окно хрипловатые восклицания моей подружки, бурно реагирующей на появление шофера. Я представляла себе ее сияющие глаза и воркование по поводу Байкала и удивленную физиономию шофера, которому, видимо, уже не так часто ночью приходится возить романтичных энтузиастов на девятом десятке лет.

Утром пораньше я уехала на дачу, а в 10 часов утра мне позвонил муж Сергей:

– Можешь себе представить, что час назад звонила Жюльетта с аэродрома и весело сообщила, что из-за погоды рейс на Иркутск задержался до утра – над Сибирью шла гроза. «Но вы не беспокойтесь, – кричала она в телефон, – я отлично провела время, выспалась на диванчике, познакомилась с пассажирами, пила кофе в баре и сейчас иду в самолет, лечу на Байкал!»

Нужно себе представить ночь Жюльетты на аэродроме, в этом переселении народов: когда одни прилетают из Средней Азии и Кавказа, другие из Европы ждут пересадок. Тут и узбеки с ребятишками, и кавказцы с ящиками фруктов, тут и элегантные, спортивные иностранцы, и старые супруги с пледами из Скандинавии.

– Я отлично выспалась на скамейке, – рассказывала мне потом Жюльетта, – прикрылась газеткой «Советский Сахалин», кто-то завертывал в нее селедку, но свет в зале не гасят, и она мне здорово помогла. А под утро уборщица меня разбудила. Мы с ней поговорили. Она очень удивилась, что я москвичка, живу в Париже, а деды мои шведы. Так мы с ней славно побеседовали… В Иркутске вместо пяти дня я оказалась ночью, единственной пассажиркой, и тут меня посадили в автобус и повезли на Байкал. Что это была за дорога, описать невозможно – одни ухабы! Швыряло меня из угла в угол. Так я в своей жизни еще не ездила.

Надо представить себе, что это была за дорога, если Жюльетта, привыкшая ко всему, запомнила ее как самую трудную в жизни.

Конечно, в гостинице на Байкале уже все спали, но какая-то дежурная, сжалившись над старой дамой, напоила ее чаем и препроводила в номер, где Жюльетта камнем рухнула в постель и проспала до полудня. Проснувшись, она первым долгом бросилась к окну. Раздернув занавески и распахнув его, она увидела то, за что по ее темпераменту стоило бы целую неделю ждать самолета и болтаться в автобусе по бездорожью. Перед ней синела нескончаемая гладь озера, к которому горными отрогами сбегали хвойные леса. И все это зыбилось и сверкало под солнцем, в немыслимо чистом, прозрачном воздухе, какого Жюльетта еще никогда не вдыхала. Тишина и сверкание, дикие ароматы и царственность! Наконец-то сбылась мечта, больше, пожалуй, и желать уже нечего!

Туристы оказались немцами, и Жюльетта заменила им переводчицу, какую-то не очень опытную таежную особу. Жюльетта подружилась с молодым японцем – студентом из МГУ, отлично знавшим русский язык. А главное – подружилась с байкальским лодочником и упросила его повозить ее вдоль берега в лодке. Тайная цель была – хоть раз искупаться в Байкальском озере. В гостинице туристам строго было запрещено купаться. «Вода девять градусов. Нам утопленников не надо!» – предупреждал директор. Однако Жюльетта, заранее надев купальник под платье, упросила лодочника разрешить ей прыгнуть в воду хоть на секунду. Тот, заинтересовавшись чудаковатой старухой, приготовил спасательный круг и подплыл поближе к берегу, где не так глубоко. Жюльетта скинула платье и спустилась в прозрачную голубую воду. Понятно, что она тут же вынырнула как ошпаренная. Лодочник помог ей растереться полотенцем.

– А все-таки искупалась! – в восторге вопила Жюльетта, стуча зубами и кутаясь в полотенце.

– Но я тебе скажу, – рассказывала мне потом Жюльетта, – это было чудо! Вода обжигает тело, о том, чтобы плавать, и разговора нет. Но силу этот ожог придает необычайную!

– Слушай, Жук, но ведь ты же могла утонуть от судороги!

– Ну и что? Я бы мечтала утонуть в Байкале! Представляешь, сколько было бы разговоров в нашем квартале! – смеялась Жюльетта.

– А нам какой бы ты устроила сюрприз! – возмущалась я.

– Красота! Схоронили бы меня на Немецком кладбище, в склепе Форштремов. Я как раз там недавно была, стоит, как и раньше, видно, ждет меня, – острит Жюльетта, – я ведь всегда мечтала умереть в России, чтоб меня хоронили по православному обряду. Уж очень я не люблю католических похорон. Холодно, официально, равнодушно. А тут какой бы был фурор – мадам Кюниссе утонула. Где? В Байкальском озере! Вот шуму было бы! – смеялась Жюльетта. – Знаешь, я послала с Байкала двадцать пять открыток моим парижанам. Я же выиграла пари!

Она вытащила из сумки еще одну открытку:

– А это – тебе, на память. Вот как раз в этом-то заливчике я и искупалась!

* * *

Мы снова сидим у нас на никологорской террасе. Внизу по дорожкам с визгом и хохотом обгоняют друг друга на велосипедиках мои маленькие внуки. Жюльетта смотрит на них и вдруг мечтательно заявляет:

– Ты знаешь, а я снова стала прабабушкой.

– Что, у Сильвии второй ребенок?

– Не-е-ет. У Пьера родилась дочка.

– Как – у Пьера? Ему же шестнадцать лет. Он же еще школьник? А мать кто?

– Учительница из его же школы, Коринна Леру. Ей около сорока лет, – смеется Жюльетта. – Решила просветить Пьера. Говорит, что ей нужен здоровый ребенок. Замуж выходить не за кого. Все мужики – бездельники. Ребята постарше пьют, колются наркотиками, от них дети здоровыми быть не могут. А Пьер малый еще не испорченный. Она за ним следит. Он хоть учиться хорошо стал…

– Но ведь это же ужасно! – возмущаюсь я. – Она же ему в матери годится.

– По-моему, это не имеет значения, хотя сын Поль и Жаклина были так же, как и ты, в ужасе. А она заявила, что ей ничего от них не надо, ни прав, ни наследства, ни помощи. Женить на себе Пьера она не собирается, ей только нужен здоровый ребенок. А ребенок прелесть, девочка, и назвала она ее Аурелией. Я у них была в Пуйи. И такую увидела красотку, толстенькую, розовую, просто принцесса! Вот все кричат: незаконная, незаконная, а по-моему, если уж родилась на свет, то чем же она виновата? Живет, растет – вполне законная. Это раньше бывало, если девушка забеременеет, то уж либо в Сене топиться надо, либо тайно в деревне родит, там и оставит ребенка. Внебрачный ребенок считался позором. Требования общества, традиции, приличия, устои. А сейчас какие там устои? С молодежью родители не справляются. Время другое… Да я же знаю: как только Поль и Жаклина увидят эту прелесть Аурелию, так тут же влюбятся в нее. А Пьер хоть учиться стал лучше, мадемуазель Леру за ним следит и помогает ему в уроках. Она так и сказала: я его сама женю на хорошей девушке…

Вот так Жюльетта в самых трудных положениях находит положительные выходы. Такова ее философия. Она считает, что когда человек умирает, то все плохое уходит с ним, а хорошее, то, что пошло людям на пользу, останется. И она права. Как-то я говорила с ней по телефону, и она в восторге сообщила мне:

– Ты знаешь, Поль и Жаклина подружились с учительницей, Новый год справляли вместе с детьми, с внуками. И все было – и елка, и подарки, и угощение. И все были счастливы…

А потом жизнь перетряхнула все отношения. Учительнице, Коринне Леру, некогда было возиться с дочерью, она наняла какую-то старуху, которая совсем никогда не воспитывала детей и делала бог знает что. Тогда Поль и Жаклина забрали к себе Аурелию.

И теперь Жюльетта, приезжая в Пуйи, очень любит прогуливаться с правнучкой, которой два года, но она необычайно сообразительна и говорлива.

– Недавно мы пошли с ней к Полю, туда, где он пропахивал на тракторе землю для посева, – рассказывала Жюльетта. – Так она всю дорогу болтала, да такие занятные вещи!..

Жюльетта, старый друг мой с вечно молодым духом… Я вижу ее на вспаханной земле, ведущей за ручку прелестную маленькую правнучку. Где-то впереди тарахтит трактор неудавшегося археолога.

И своими сухими, легкими ступнями Жюльетта с удовольствием бредет рядом с семенящими крохотными башмачками Аурелии по борозде взрытой, свежей, дразнящей своим запахом земли, в которой-то, может быть, и есть единственная известная правда, неколебимая истина. Все равно, будь то земля русская, французская, норвежская или африканская, но только на ней держится жизнь человека, который, по мудрому древнему слову, «из земли вышел, в землю и отыдет».

Ленэгр

– Так что же вы почувствовали, когда сели в поезд? Боль в сердце?

– Нет, скорее – удушье и боль в середине груди, что-то вроде стенокардии…

– И большое расстояние пришлось вам бежать до вагона?

– Метров сто пятьдесят.

– Так. И, когда вы сели, что произошло?

– Приняла таблетку валидола и вдруг очень захотела спать.

– И вы заснули?

– Да. И проспала около часа.

Ленэгр усмехнулся и стал что-то неторопливо записывать на большом листе бумаги мелким, четким, косым почерком. Все это происходило у него в кабинете на квартире, в солидном старинном доме на бульваре.

Невысокий, щуплый человечек с большим лысым черепом и сухим лицом какого-то буддийского священника, а может быть, мага-предсказателя, сидел против меня за столом в большом кресле. Нижняя губа его несколько оттопыривалась, опуская углы рта, отчего это маленькое лицо постоянно сохраняло брезгливое выражение. Сквозь очки на собеседника смотрели темные, умные, внимательные глаза. Не скрою, что первое впечатление было не из приятных. Он так серьезно и строго задавал самые, казалось, несложные вопросы, что вызывал некоторое недоумение. Только потом, спустя несколько дней, вспоминая свой визит к нему, понимаешь, что в эту минуту он тщательно изучал пациента, и каждым из них он занимался около полутора часов.

– Так куда же вы ехали?

– На станцию Лэ Лом.

– Так далеко от Парижа на прогулку?

– Нет. Мне хотелось найти памятник Верцингеториксу.

– Верцингеториксу, – повторил он, как будто ничему не удивившись. – Вы изучаете галло-романскую войну?

– Не совсем, мне просто очень нравится этот древний герой, патриот, этот честный воин, отличный полководец, потерпевший такую неудачу…

Лицо Ленэгра приняло выражение какой-то скептической удовлетворенности.

– Так. У вас были боли в сердце, когда вы поднимались на этот холм, где стоит памятник? Это ведь высоко.

– Нет, никаких болей. Наоборот, я была очень бодра и ничуть не устала.

– Значит, реакция наступила, когда вы вернулись в Париж?

– Да, ведь я была одна в квартире друзей, уехавших из Парижа, и тогда я позвонила еще одному нашему большому другу, который и обратился к вам с просьбой принять меня…

Ленэгр нажал кнопку звонка на столе, и тут же вошла его сестра милосердия. Она была молода, красива и элегантна.

– Взвесьте мадам, пожалуйста, и сделайте ей кардиограмму.

Сестра занялась мной, а профессор начал что-то искать на столе среди бумаг и снова записывать.

– Скажите, какой был у вас наибольший вес?

Я вспомнила, что лет двадцать пять тому назад я весила сто два килограмма.

– О-о-о! Это вес штангиста, мадам! – сказал он серьезно и вышел в соседнюю темную комнату: аппарат у него был старого образца и пленку проявляли в темноте.

Я начала приводить себя в порядок, когда из темноты послышался голос профессора:

– В течение скольких лет вы курили, по скольку сигарет и когда бросили?

– Курила в течение семнадцати лет по пятнадцать – двадцать сигарет, бросила двадцать пять лет тому назад и с тех пор не курю.

– И отлично делаете, мадам! – сказал Ленэгр, выходя из лаборатории и вытирая руки полотенцем. Он снова, как божок, уселся в свое кресло. – Так вот, мадам, у вас нет никакой стенокардии – это первое заключение, дальнейшее я скажу вам после того, как послушаю ваше сердце. Разденьтесь, пожалуйста, до пояса.

Ленэгр выслушивал меня долго и тщательно, мерил давление, слушал трубкой, отходил к столу, что-то записывал, и тогда сестра накидывала на меня простыню. Потом снова начинался осмотр: Ленэгр надавливал мне на ребра, проверял пульс в разных точках, снова слушал, словом, изучал мое сердце, как никто из врачей до сих пор.

– Оденьтесь, мадам, и поговорим с вами.

Я быстро оделась и села в кресло напротив.

– Скажите, у вас часто бывают семейные споры, неприятности, огорчения?

– Ну, как во всякой семье, где взрослые дети, невестки, зятья, внуки… И, кроме того, литературная работа…

– Понимаю. Да, конечно, жизнь у вас беспокойная. – Он смотрел задумчиво куда-то поверх моей головы. – Знаете, сердце у вас не больное, нет, наоборот, можно позавидовать такому сохранившемуся сердцу. Но есть у него три причины, мешающие ему быть здоровым. Первая – это ваше писательское воображение, вторая – ваш вес и третья – возраст. Ведь когда вы сели в поезд, это была не стенокардия, а просто лишняя нагрузка, переутомление, вы приняли ваш валидол и вообразили, что он спас вас от приступа, а помог не валидол, а просто сон – отдых. А потом большая нагрузка, весь день на ногах с подъемом в гору, и к вечеру, понятно, небольшой приступ, который вы приняли за предынфарктное состояние, – улыбнулся вежливой улыбкой и продолжал: – Нет, мадам, все в порядке, просто не следует в шестьдесят восемь лет бежать к поезду как в тридцать восемь, это… неумно. Теперь скажу вам, что когда дома начинаются всякие споры и неприятности, то самое лучшее – это надеть вашу большую русскую меховую шапку и быстро выйти на улицу. На вашу русскую зиму. Снег, мороз, свежесть… Дойдете до первого перекрестка, и тут вам покажется, что не так уж это все серьезно, а когда дойдете до второго, то поймете, что все, что было, – это просто чепуха! И вы вернетесь домой, конечно, хорошо будет, если ваши малыши уже уйдут по своим делам, а вы нальете себе чашку крепкого чая с лимоном, после мороза это особенно приятно, и боже упаси вас лечь в постель – это равносильно смерти. Сядьте, почитайте, а еще лучше попишите, а потом возьмите теплую ванну и лягте спать не слишком поздно.

Ленэгр произносил все это не торопясь, сплетя пальцы рук, спокойно лежащих на столе. Глаза его внимательно и насмешливо глядели сквозь светлую оправу очков.

– Да, вот так. Затем – вес. Вы весите девяносто килограммов. Это просто недопустимо; если вы не сбросите хотя бы восемь килограммов, то я отказываюсь вам помочь.

– Но, видите ли, у меня родители были всегда тучными, это, видимо, у нас семейное, я в отца пошла…

Ленэгр расцепил пальцы рук и досадливо потер лысую голову.

– Нет, мадам, имейте в виду, что ожирение никогда не бывает фамильным. Или в силу конституции, или, как говорят, вследствие недостаточности функций желез ожирение всегда удел людей, которые любят и имеют возможность хорошо, жирно и сладко покушать. Диета, диета и диета…

Тут профессор стал перечислять, что не рекомендуется есть.

– Но я же делаю разгрузочные дни.

– И что вы едите в эти дни?

– Яблоки. Полтора килограмма яблок…

– О! Какая великолепная нагрузка глюкозой!

– Но я теряю два килограмма.

– Да, и через два дня набираете их обратно… Нет, мадам, терять надо по килограмму в месяц, но упорно, аккуратно, ни больше и ни меньше. Тогда вам, к примеру, удастся похудеть за восемь месяцев на восемь кило, и это будет уже стабильный вес, который не так легко увеличить. А яблок вам разрешается по одному в день, но не груш, не бананов, не винограда.

И тут он точно указал мне мой режим и дал книжечку с определением калорийности пищи и с заранее составленным меню.

– Вам, мадам, в силу вашего темперамента, легко встать из-за обеденного стола недокушав и пересесть за письменный стол, перейдя от пищи физической к пище духовной. – Он снова улыбнулся, видимо довольный своей шуткой. – И потом, ходить пешком вам надо не менее шести километров в день. А что касается вот таких приступов, если действительно будет тяжелый приступ типа стенокардии, то я вам выпишу лекарство, которым не надо систематически лечиться, это вам ни к чему, а принять таблетку в минуту спазма. Это тринитрин…

Профессор взял бланк и стал выписывать рецепт.

– Судя по названию, – робко сказала я, – это нитроглицериновый препарат?

– Совершенно верно. А что, это вас смущает?

– Я плохо переношу его, у меня такое ощущение, что волосы на голове становятся дыбом…

Профессор мельком взглянул на меня и сказал:

– Ну, это не значит, что с вас где-нибудь в присутственном месте соскочит ваш шиньон, мадам! – Он невозмутимо продолжал писать. – А возраста своего не забывайте, как вы не забываете паспорта, когда отправляетесь куда-нибудь в путешествие…

Визит заканчивался, и тут я, плохо зная французские порядки, совершила ошибку. Еще собираясь к Ленэгру, я захватила с собой пару прелестных расшитых рукавичек, чтобы подарить профессору, следуя нашей тенденции русских людей – всегда что-то дарить на память. Рукавицы, купленные на Кутузовском проспекте, были зеленые, с очень красивым коричневым и белым узором. Я вынула их из своей сумки и протянула профессору:

– Когда у вас будут стынуть руки, надевайте их, пожалуйста, это тоже полезно для сердца.

Ленэгр был так смущен, что даже весь порозовел. Он взял рукавицы, надел их на руки, они пришлись впору его небольшим рукам.

– Сколько я вам должна, месье Ленэгр? – спросила я.

– Триста франков, мадам, – отвечал он машинально, с интересом разглядывая узор на рукавицах. – А какие они красивые! – любовался профессор.

Я вынула деньги из сумки. Для меня это была огромная сумма. Ленэгр поднял глаза, заметил деньги, взял их и спрятал в ящик стола, положив туда же и мои рукавицы. Мне показалось, что на мгновение он смутился, но сразу же пришел в себя.

– До свидания, оставьте мне ваш адрес, я пришлю вам подробный отчет о вашем сердце и о вашем режиме вместе с кардиограммой. Нелепо вам чувствовать себя так же, как сейчас. Это отлично для вашего возраста, и большое спасибо за рукавицы… Они очень хороши!

Он не пошел меня провожать, это сделала его медсестра. Молодая красавица с обаятельной улыбкой помогла мне одеться и неслышно закрыла за мной дверь, пожелав мне доброго здоровья.

Через месяц я вернулась в Москву. Пакет от Ленэгра уже лежал на моем письменном столе. В нем было подробнейшее исследование всех моих недугов, настолько точное, что я с интересом читала этот анализ моей сердечной деятельности. Поистине Ленэгр был одним из лучших кардиологов в мире. Был, потому что он вскоре умер, выходя из своего фешенебельного подъезда, чтобы сесть в автомобиль. Незадолго до смерти он вступил в брак со своей красавицей медсестрой. Сердце знаменитого кардиолога не выдержало, как это часто бывает со вступающим в неравный брак.

Видимо, как всякий большой талант с горячим, деятельным темпераментом, замаскированным замкнутой внешностью, он не умел жить, придерживаясь своих мудрых советов, которыми он вылечивал тысячи больных сердец, этот крупнейший специалист с внешностью буддийского священнослужителя.

Старый приятель

Он лежит на площади Денфер Рошро в Париже. Под ним невысокий пьедестал, вокруг столбики с цепями. На пьедестале начертано: «Национальная оборона – 1870–1871».

Старый приятель – Бельфорский лев! Позеленевший от времени, он слегка приподнялся, отвернул в сторону квадратную свою голову, хвост, длинный, гибкий, словно хлыст, обернулся вокруг задней ноги, а передней он наступил на стрелу – он не даст ей больше вонзаться в израненное тело Франции! Сто десять лет тому назад маленькая крепость Бельфор в горах Вогезах дольше всех других городов сдерживала натиск ломившихся во Францию немецких войск. Комендант Бельфора полковник Денфер Рошро сумел продержаться в крепости всю зиму, до самого весеннего перемирия, и сохранил для Франции единственный город, оставшийся в Эльзасе. За это парижане воздвигли ему памятник в образе льва, а площадь назвали его именем…

Мне было шесть лет, когда мой отец после лета, проведенного на юге Франции, привез нас с матерью и братом моим на зиму в Париж. И тогда меня отдали в школу, чтобы зима не прошла зря.

Школа находилась неподалеку от площади Денфер Рошро, и, возвращаясь домой, я каждый раз проходила мимо памятника. Почему-то Бельфорский лев мне нравился больше всех памятников Парижа, даже больше мраморных коней, купающихся в пене люксембургского фонтана, возле которого мы тоже часто гуляли детьми…

Память переносит меня в юность, когда после долгого перерыва мы снова отправились с отцом в Европу, уже на выставку советского искусства. Это был сезон 1925–1926 года в Париже. И опять мы жили в Латинском квартале, на углу бульвара Порт-Руаяль. Тогда мы дружили с молодыми студентами из школы восточных языков, изучавшими русский язык у тетки моей Виктории Петровны, переселившейся в Париж еще в конце прошлого столетия и всю жизнь прожившей в Париже в звании профессора русского языка. Мы встречались с друзьями-студентами в маленьком кафе на площади Денфер Рошро, сидя за железными столиками, под полосатым тентом, и перед нами возлежал на своем пьедестале старый лев…

Тридцать пять лет прошло с тех пор. И вот я снова оказалась в Париже.

Тридцать пять лет прошло с последней встречи со старым приятелем – Бельфорским львом. Он все так же лежит на своем каменном ложе посреди площади. Раньше вокруг него ездили омнибусы, кареты, фиакры, сейчас его объезжают тысячи машин. Семь улиц втекают в площадь, и старинные высокие узкие дома, словно корабли острыми килями, плывут на льва со всех сторон. И бульвары подгоняют к нему ряды лип, каштанов и тополей. Бульвар Распай, бульвар Aparo, бульвар Сен Жак. Пышные бульвары Латинского квартала… Здравствуй, Бельфорский лев!