Текст книги "Волшебство и трудолюбие"

Автор книги: Наталья Кончаловская

– Я слышала, что это название Алискампы соответствует античным Елисейским Полям – блаженство праведников.

– Очень может быть. Во всяком случае, по созвучию это близко. Между прочим, это, кажется, единственное место древнероманской эпохи, которое попало на холст Ван Гогу. У него есть этот пейзаж, довольно мрачная аллея и прогуливающийся по ней господин в зеленом фраке.

Нашу беседу прерывает вбежавший в бар Ника.

– Садись скорей завтракать! – командует Ольга. – Сегодня едем в Арль.

Ника всегда готов везти нас куда угодно, тем более что он знает наизусть все места. И вот мы снова в лимузине, и снова перед нами прелесть пустых в это время года белых дорог. Камыши, кипарисы, беленькие «масы» с черепицей на крышах и солнце. Вспоминаются строчки из письма Ван Гога другу-художнику Эмилю Бернару:

«О прекрасное солнце здешнего лета, – оно ударяет в голову, и неудивительно, что от этого становишься „тронутым“, но так как я был им и раньше, то я наслаждаюсь вполне».

Мы едем мимо сжатых полей пшеницы, и все здесь напоминает пейзажи Ван Гога. Он всегда был опален солнцем. Он сгорел в этих полях, гениальный Винсент, работая на желтом поле, под желтым солнцем, и это, конечно, было гибельным для его нервов и кровеносных сосудов.

Я помню, как мой дедушка Суриков шестидесяти шести лет ездил в Ялту в июле и лежал там на пляже по четыре часа под палящим солнцем, а потом бултыхался в море, а потом еще шел в горы на прогулку. Это было в 1915 году, и никто из врачей тогда не останавливал его от этого безумия. Только теперь медицина распознала, что такое чрезмерное облучение солнцем. А дедушка умер шестидесяти семи лет: можно сказать, еще совсем молодым, от полного склероза сосудов. Так солнце, порождающее жизнь, может пресечь ее, если общаться с ним чаще и дольше, чем следует.

Ван Гог любил желтую мажорную гамму цветов, от лимонной до оранжевой. «Я выкрасил маленький домик, в котором я живу, в светло-желтый цвет, ибо хочу, чтобы он был для каждого источником света», – писал Ван Гог. В этом домике он жил в Арле, оттуда с мольбертом и холстом ходил на пейзажи в поля, мимо которых мы сейчас едем.

Арль – он и сейчас вангоговский. Золотой в лучах октябрьского солнца и лиловый в тенях, он зазывал нас в свои узенькие улицы, раскрывал для нас свои табачные лавочки, предлагая повертеть рулетки со множеством открыток, выставлял для нас к порогам магазинов груды местной керамической посуды, грубоватого, но прелестного фаянса и стекла и плетенных из камыша изделий.

Незаметно очутились мы перед кафедральным собором Святого Трофима, того самого, о котором Ван Гог писал брату Тео: «Здесь есть готический храм, который я начинаю считать замечательным, храм св. Трофима. Но в нем я нахожу нечто странное, нечто чудовищное, нечто уничтожающее, как призрак. Этот чудный памятник такого величественного стиля представляется мне как бы из другого мира, с которым у меня так же мало общего, как со славой Рима времен Нерона…» Эти строчки из письма Винсента здесь, в Арле, полном остатков романской культуры, открывают сущность Ван Гога, тянувшегося не к холодному величию римлян-поработителей, не к их следам, которые существуют сейчас главным образом для кино и фотокамер туристов, а к человеку на земле Прованса, к жнецу, пахарю, к прачкам на Роне, к платанам и кипарисам, к светлым дорогам, к болотам Камарги, где до сих пор царствуют табуны диких белых лошадей, манады черных быков с тонкими рогами полумесяцем и розовые мечтатели фламинго, стоящие в воде на одной ноге. Единственный в своем роде, Винсент любил землю и писал ее и тех, кто тоже любил ее и трудился на ней.

А храм Святого Трофима действительно особый. Мы с Ольгой рассматривали резьбу по камню, украшающую фризы и капители колонн.

– Вот здесь, – пояснила мне Ольга, – больше чем где-либо язычество сливается с христианством. И для тех, и для других лев служил символом мудрости и бесстрашия. Ты посмотри, ведь весь портал посвящен «львиной теме».

И мы рассматриваем львов, преследующих коз, пророка Даниила, брошенного в ров со львами, львиные головы в орнаментах; львы у ног четырех апостолов, стоящих между колоннами портала, и крылатые львы у ног Саваофа в овальном барельефе над дверью. А дверь! Неописуемой красоты, двустворчатая, вся в медных бляхах, схваченная завитушками бронзовых скоб, так хорошо, что трудно глаза отвести!

Отсюда Ника везет нас к древнеримской арене. И я вспоминаю детство, когда мы всей семьей, с отцом, Петром Петровичем, ездили в Арль. Вот она, арена, прекрасно сохраняемая арлезианцами. Ступени лестниц, ведущих на амфитеатры, такие высокие, что влезать на них было неудобно, разве что в римских сандалиях. Я на своих каблуках измучилась, прежде чем долезла по этим древним брусьям до второго этажа. Но то, что я увидела между арками, вознаградило меня за все муки восхождения. От тишины и красоты пустынной арены повеяло таким величием веков, хранящих торжественное молчание, что я долго стояла, не в силах оторваться от этой глубины синего неба и чистоты серого камня.

Когда-то мы с отцом смотрели тут бой быков. Корриды бывают и теперь в летние сезоны, и тогда приглашаются «на гастроли» знаменитые испанские матадоры. Сейчас здесь – пустыня.

Мы выходим на круглую улицу, опоясывающую этот колизей. Вот и маленький ресторанчик под вывеской «Арена», в котором я обедала, когда еще ходила в белой матроске, с двумя косичками, торчащими из-под соломенной шляпы. Мы остаемся пообедать, а потом продолжаем нашу удивительную, беспорядочную экскурсию по Арлю. Снова кружим в нашем лимузине.

Гостиница «Жюль Сезар» – Юлий Цезарь. В медальоне барельеф с профилем великого полководца.

– Мы можем здесь остановиться на ночь, если хочешь, – хитро улыбается Ольга, зная мою неприверженность к гениальному узурпатору.

– Ни за что! – возмущаюсь я. – Лучше просижу всю ночь на каменной скамье какого-нибудь здешнего бульвара!

Мы заглядываем в античный театр с остатками двух колонн по прозвищу «Две вдовы», потом выезжаем на площадь Форума. Там стоит бронзовый памятник поэту Фредерику Мистралю. Знаменитый классик Прованса получил в 1906 году за поэму «Мирей» премию Нобиле, которую он пожертвовал городу Арлю на содержание арлезианского музея – сокровищницы народного провансальского искусства. Памятник был поставлен поэту при жизни, в 1909 году, в 50-летний юбилей его поэмы. Мистралю тогда было семьдесят девять лет. На открытии памятника старик прочел первую строфу своей поэмы, я перевожу ее:

 
Я девушку Прованса воспеваю,
Там юная любовь ее, живая,
Близ моря, на полях долины Кро, цвела.
Как скромный ученик Гомера, я
Последую за ней, ее хваля,
Ту девушку, простую, как земля,
За грани Кро молва о ней не шла.
 

Огромная толпа на площади рукоплескала своему кумиру, а женщины-арлезианки просто рыдали от умиления…

У Мистраля была большая заслуга перед Провансом. Он восстановил чудесный старинный его язык, он писал на нем, он давал ему новую жизнь, этому «лангедоку», забытому и искалеченному наносными наречиями. Об этом есть у Доде в «Письмах с моей мельницы» хороший рассказ, так и названный «Мистраль». Мне хочется процитировать конец этого рассказа: «Пока Мистраль читал мне стихи на прекрасном провансальском языке, на три четверти латинском, на котором раньше говорили королевы и который теперь понимают только наши пастухи, я восхищался в душе этим человеком, вспоминая, в каком упадке был его родной язык и что он из него сделал. Я представлял один из тех старинных замков владетельного рода Бо, которые и поныне можно видеть в предгорьях Альп: крыши нет, перил на крыльце нет, стекол в окнах нет, трехлистные пальметки на стрельчатых арках сломаны, герб на воротах изъеден мхом, по парадному двору разгуливают куры, под изящными колонками на галереях валяются свиньи, в часовне, заросшей травой, пасется осел, из больших кропильниц пьют дождевую воду голуби, и среди этих развалин две-три крестьянские семьи устроили себе жилье в недрах старого дворца.

Но вот в один прекрасный день сын такого крестьянина влюбляется в эти величественные развалины, его возмущает их осквернение. Он поспешно прогоняет скот с парадного двора и с помощью фей, пришедших к нему на выручку, отстраивает парадную лестницу, восстанавливает резные украшения, вставляет стекла в окна, воздвигает башни, покрывает заново позолотой тронный зал и ставит на ноги огромный дворец, в котором некогда жили папы и императрицы.

Восстановленный дворец – это провансальский язык.

Сын крестьянина – это Мистраль».

Мы смотрим на памятник Мистралю: он изображен еще молодым, в широкополой шляпе, по которой сейчас разгуливают голуби, и я думаю о том, что не многие мои соотечественники знают этого провансальского Гомера. И тут же, на площади перед памятником, принимаю решение: переведу «Мирей»! Весь этот огромный труд, эту поэму о народе Прованса с его мифами, с его пахарями, виноделами и рыбаками, с его прелестной героиней – девушкой, спаленной солнцем в долине Кро.

И, как всегда бывает, когда найдешь какую-то новую тропу в творческом пути, то наполняешься счастливой бодростью, словно молодеешь, и хочется дышать глубже, и петь, и любить все и всех вокруг, потому что нет радости больше этой.

Трубадуры и святые Марии

Болота, островки, покрытые ржавыми камышами и кустами тамариска, окна мелких озер. Марево над болотами. Табуны диких белых коней, манады черных быков и розовые цапли. Это – Камарга. Она лежит по правую сторону Роны, а по левую – каменистая мистралевская долина Кро.

То тут, то там ярко белеют пастушеские домики, единственные в мире по своей интересной архитектуре: три стены прямоугольника ровные, а четвертая полукруглая, как церковная апсида. А крыша соломенная, настелена рядами, и каждый подстрижен, как украинский парубок.

Здесь живут знаменитые провансальские ковбои – гардианы. Как и положено, они носят сомбреро, узкие светлые брюки с тонким черным лампасом, клетчатые рубашки и черные бархатные куртки. Жены их – красавицы арлезианки. В дни национальных праздников на их темных головках бархатные наколки и кружевные накидки – берты – на плечах. Длинные, широкие юбки шуршат на ветру, когда такая красотка подсядет позади мужа на круп лошади. Экая прелесть эта пара!

Первый городок, который мы проезжаем, – Эг-Морт, в переводе – Мертвая вода. Он, словно мираж на болоте, уже издали поражает своими средневековыми крепостными стенами и башнями. Не верится, что до наших дней дожили такие сооружения. Длиной эта крепость всего пятьсот метров, шириной триста. Стоит она на лагуне, соединяющейся каналом с открытым морем. А построена была королем Людовиком Святым, и отсюда в VIII веке пошли первые крестоносцы в поход на Египет и Тунис. Об этом напоминает памятник Людовику Святому, возведенный эгмортовцами. Король, увенчанный короной, какие мы видим только на карточных королях, стоит в длинном одеянии на ростральном постаменте. Рука его опирается на крестоносный меч, а у ног лежит якорь. Четыре дельфина выпускают из пасти фонтанчики в мраморные чаши с каждой стороны постамента. А внутри крепости нормальный современный городок с комфортабельной гостиницей, магазинами, парикмахерскими, ресторанами.

Мы вылезли из лимузина и отправились поглазеть на городок. Дойдя до собора, узнали, что там свадьба. Я не знаю, пожалуй, ни одной женщины, которой бы не захотелось взглянуть на невесту, и мы вошли в собор. Венчание подходило к концу. Невеста в белом нейлоновом облаке, миниатюрная, но с крупной головой, с греческим лицом киевской богоматери Оранты, все время плакала. Она просто опухла от слез. Это было довольно странно, ибо рядом стоял молодой, тоже похожий на грека, красавец в черном костюме, с лицом торжественным и одухотворенным. Видимо, слезы проливались для приличия. Несколько пар крохотных девочек в длинных белых платьях и с белыми наколками на головках стояли в парах с маленькими гардианами в курточках – это была свита новобрачных.

Почему-то мне все католические обряды кажутся театральным лицедейством. Холодные каменные своды, под которыми отчужденно и жестко переливаются рулады органа, пугающие фигуры святых, часто одетых в живые ткани, сидящие рядами, как у нас на общих собраниях люди, с той разницей, что эти – молчаливы и мрачны. И единственно живое – это полыханье свечей и лучи солнца, пронизывающие стрелами цветные витражи. Меня всегда тянуло к выходу…

Мы выезжаем из крепости через готическую арку ворот. Пятьсот лет назад отсюда же выезжали полки закованных в латы рыцарей-крестоносцев, и Эг-Морт со своей заплаканной невестой остается позади, а впереди цель моего путешествия из Москвы: встреча с цыганами на празднике в Сент-Мари-де-ля-мер. Снова едем солончаками Камарги, выжженными летним солнцем. И нетрудно себе представить, какой здесь смертельный зной в июле и какой обжигающий ветер носится по Камарге и по долине Кро. Еще на переломе старой и новой эры греческий ученый Страбон сказал: «Вся страна подставлена под ветры, но эта долина находится под ударами самого холодного „меламборея“ – черного ветра, жестоко выбрасывающего людей из седла и срывающего с них оружие и одежду». А Ван Гог писал Эмилю Бернару об одном пейзаже:

«Я писал его при полном мистрале, прикрепив мольберт к земле с помощью железных палок, – способ, который рекомендую тебе. Вонзив ножки мольберта в землю, вколачивают рядом железный стержень пятидесяти сантиметров длины, затем все это перевязывают веревкой. Таким образом, можешь работать Во время ветра».

Да, недаром существовала старинная поговорка о Провансе:

 
Парламент, мистраль и Дюранса —
Вот эти три бедствия Прованса.
 

Мы едем по мистической Камарге. Сколько здесь всяких мифов о чудищах! Тут и знаменитый обитающий в Роне дракон. Тут и вытягивающаяся лошадь Драпе. До сих пор пугают малышей тем, что эта лошадь крадет ночью непослушных детей и, сажая их себе на спину, увозит в болото, где съедает их, и с каждой новой жертвой спина лошади удлиняется так, что можно усадить двадцать человек.

Тут и коза дьявола, которая может всю ночь плясать возле вас на задних ножках, стуча копытами, и своими раскаленными, как угольки, глазами и светящимися зеленым светом рогами заманит, завлечет вас в болото и затопчет в трясину.

Дорогой Ольга рассказывает мне легенду о двух Мариях. Легенда эта относится к 30-м годам новой эры. Две Марии, одна из них Жакобе – мать апостола Иакова, другая – Саломе, тетка Иисуса Христа. Этих двух Марий вместе с их служанкой Сарой язычники усадили в лодку без весел и паруса и бросили в открытое море, рассчитывая, что лодка где-нибудь перевернется. Лодку долго носило по морям и наконец прибило к берегу Средиземного, недалеко от Марселя.

На этом место был воздвигнут собор-крепость – жители укрывались здесь во время набегов сарацин. Собор двух Марий стоял у самого моря, и волны плескались в его стены, на которых искрился слой соли. Но море мелело и уходило от берегов, и через несколько веков собор оказался посреди веселого белого курортного городка Сент-Мари-де-ля-Мер.

Мы приехали до начала торжества. Но увы – ни одного цыгана! Оказалось, что цыганское паломничество к статуе Сары, которую они выбрали себе в покровительницы, бывает в конце мая. Вот тогда стекаются сюда все цыгане мира, чтобы чествовать свою неканонизированную святую, статуя которой стоит в склепе собора. Этот же весенний праздник устраивают скотоводы – гардианы – своим покровительницам, двум Мариям.

Мы успели осмотреть собор, огромный, холодный и какой-то голый. Возле амвона стояла на возвышении небольшая лодка с двумя стоящими в ней занятными деревянными фигурками двух Марий.

К двенадцати часам дня церковь полна народу. Было множество арлезианок в национальных костюмах. На амвоне пастор начал мессу, тут же в двух креслах уселись двое, – видимо, мэр и его жена в национальном костюме. Наступил торжественный момент, в каменном своде над алтарем распахнулись створки окна, и оттуда выполз ящик, который начал медленно спускаться вниз на шнурах, сплошь увитых гирляндами цветов. В ящике были мощи, останки двух Марий, якобы схороненных в склепе собора. Все сопровождалось песнопениями, подхваченными хором прихожан, потом очередь желающих потянулась приложиться к раке.

Мы вышли наружу. На площади перед собором готовились к процессии, уже стояли всадники-гардианы. Их было около двадцати – и старики, и совсем еще мальчики. В руках у них были увенчанные маленькими трезубцами копья, которыми пользуются погонщики, они же – эмблема моря. Самые старшие вместо трезубцев держали знамена и хоругви, шитые золотом. Из собора почетные граждане вынесли на плечах лодку со святыми, и кортеж двинулся.

Это было необычайное зрелище. Впереди ехали гардианы, за ними несли двух Марий, священники в белых ризах с кружевами и служки со свечами шли с песнопениями. Потом шли дети, девочки в арлезианских костюмах в парах с мальчиками-гардианами, за ними взрослые красавицы арлезианки. А вокруг бежала толпа с фото– и киноаппаратами. Процессия двинулась по городу к пляжу, где был воткнут в песок длинный шест с камаргским красно-желтым флагом.

Покачивалась над толпой лодка со святыми, хор пел только один припев, ничуть не напоминающий церковный мотив, а скорее народный:

 
Марии, Марии, святые Марии.
Наши святые Марии.
 

Все это было сказочно красиво и очень наивно. Но самая красота обряда началась, когда, достигнув берега, всадники вошли в воду и, обернувшись к флагу, развевающемуся на ветру, встали широким полукругом. Под копытами лошадей кипела пена прибоя, лошади вздрагивали от холодных брызг, обдающих их снизу. Две Марии в лодке устремили свои кукольные удивленные личики в безбрежные просторы сверкающей синевы. И тоненькими, чистыми голосами запели дети. Я смотрела на все это с насыпи, и мне казалось, что я присутствую на какой-то древней народной языческой игре, красочной, пышной и полной радости. Весь католицизм, сухой и догматический, растворился здесь в красоте южного неба, в синеве Средиземного моря, в трепете морского ветерка, в смуглой прелести арлезианок, и все это свежее, ликующее, прозрачное так и осталось в моей памяти незабываемым ощущением вечного праздника.

Процессия повернула к храму, и вскоре берег опустел. И только в стороне, на песке, остались лежать рыбачьи лодки, как лежат они на вангоговском этюде, написанном семьдесят лет назад на этом же самом месте. И мне вспомнились строчки из письма Ван Гога Бернару:

«…Провел неделю в Сент-Мари, где видел девушек, напоминающих Чимабуэ и Джотто, – тонких, прямых, немного печальных и мистических. На пляже, совершенно плоском и песчаном, – маленькие лодки, зеленые, красные, синие, такие прелестные по форме и краске, что чудятся цветы…»

Обедали мы в этот день в маленьком ресторане на канале Эг-Морта. Мы были там совсем одни. В большие витрины, выходящие на канал, были видны лодки на причале. Солнце, отражаясь в зыби вод, бросало трепещущие блики на потолок, они играли на наших лицах, и от этого становилось веселей и праздничней.

Ели мы каких-то здешних морских улиток, в раковинах со множеством шипов. Посреди стола вскоре образовалась гора этих пустых, шуршащих золотистых домиков с колючками.

– Ну как? Довольна ли ты нашей поездкой? – спрашивала Ольга, пристраивая еще одну пустую раковину на верхушку колючего холма. – А ведь мы осмотрели едва ли одну четверть этого дивного края. Мы не были в Эксе, в Люрсе, в Антибах, в Ниме, уже не говоря о Марселе и Тулоне.

– На это, наверно, потребуется полгода.

– Если не целый год, – вставляет Ника. – Я здесь живу года три, и то многих мест совсем не знаю.

– Я предлагаю тебе, Ольга, в твой следующий приезд в Москву путешествие по нашим краям. Выбирай: куда бы тебе больше всего хотелось?

Ольга смеется, как шутке, а потом, подумав, серьезно заявляет:

– Хочу в Волоколамский монастырь.

– Браво, Ольга!

Ну, конечно, ей, как искусствоведу, интересны именно эти места. И мы, сидя в маленьком порту Эг-Морта, начинаем планировать наше следующее путешествие. Ну что же, все может случиться в этом лучшем из миров!

Из Прованса надо уезжать на восходе!

Мельница Доде. Мы проезжали мимо нее, возвращаясь в Сен-Реми, через селение Фонвией. Когда-то Доде хотел купить эти развалины мельницы, и была даже купчая, которая так и осталась недописанной. Но «Письма с моей мельницы» – эти небольшие рассказы и очерки, которые Доде начал писать в эпистолярной форме и подписывать – Мари Гастон, печатались в парижской газете «Эвенеман». Так родилась эта книга чудесных рассказов, равная по мастерству и тонкости тургеневским «Запискам охотника». Ни одного рассказа Доде не написал на мельнице, он ездил в Прованс из-за слабых легких, жил в Монтобане у своей тетки госпожи Амбруа, по соседству с каменоломнями Фонвией, и торчал на разрушенной мельнице, наблюдая, беседуя с жителями, вдыхая целебный воздух Прованса вместе с красотой жизни его обитателей. Там он подглядел и тайну деда Корниля, старого мельника, не хотевшего расстаться со своим ремеслом, когда появились мукомольные фабрики, там он нашел и отца Гоше, который придумал эликсир из провансальских трав, стал гнать спирт из них и спас монашескую обитель от голодной смерти, но сам спился, там он и встретил Мистраля, который в большей мере повлиял на его творчество. Но все эти рассказы были написаны уже в Париже, ибо, наверно, надо отъехать от этого благословенного места, чтобы издали еще сильней прочувствовать всю прелесть Прованса…

А мельница все стоит, но сейчас она приведена в порядок. Крылья ее не обломаны, корпус весь реставрирован: правда, как мельница она не служит фонвиейцам, но зато вокруг нее всегда толкутся туристы, и она – «экспонат», она – Мельница Доде…

В этот раз, возвращаясь из Сент-Мари-де-ля-Мер, мы решили, миновав Мельницу Доде, проехать через Тараскон. Это был последний день нашего путешествия, на рассвете нам предстояло отбыть в Париж и потому хотелось ухватить побольше впечатлений напоследок.

Наш лимузинчик катился мимо ржаво-красных виноградников и оливковых рощиц, возле ферм высились заготовленные на зиму стога сена и отдыхали отработавшие сеялки и косилки. Мы ехали к Тараскону.

– Удивительно, что здесь, как только в сказочных государствах, город называется по имени мифического чудовища, – рассуждала дорогой Ольга. – Ведь Тараск – это дракон, который, по преданию, жил между Арлем и Авиньоном, в пещере на берегу Роны. Этот самый Тараск пожирал скот, опрокидывал баржи на реке, съедал людей, и никто не мог убить его, потому что он жил в воде и на суше и всегда успевал спрятаться. А укротила его одна только святая Марта, которая явилась в Прованс проповедовать христианство. Она обвязала его своим поясом, окропила святой водой, и, по преданию, он издал такой вой, что все рощи вокруг затрепетали, как от урагана. Но с той поры он был укрощен. Самое интересное, что тарасконцы каждый год по традиции устраивают шествие чучела этого Тараска по улицам города. И это все необычайно торжественно. Везут шестиметрового деревянного дракона с чудовищной человеческой головой, с разинутой пастью, с шипами на спине, с шестью лапами. Впереди шествует маленькая девочка в белом платье, она держит в руке голубую ленту, привязанную к голове чудовища. Это целая процессия, по всему городу. И все всерьез! Вот ведь народ! Как дети! У них эмблема города – Тараск, он живет в барельефе над входом в мэрию и над входом в церковь Святой Марты, и тарасконцы почти молятся на него!

Для меня все это было странным. Ну представьте себе, что у нас, где-нибудь на Волге, существует до сих пор древний город по названию Змей Горыныч. И каждый год по улицам этого города двигалась бы процессия, во главе которой шел бы сказочный богатырь Добрыня Никитич, в доспехах, с мечом и щитом (точь-в-точь с картины Васнецова), а за ним бы тащили поверженное чудовище – Змея Горыныча. Немыслимое дело!

А провансальцы живут этими поверьями и ни за что не расстанутся с ними. Мне говорили, что французы собираются использовать знаменитые пустынные болота Камарги для постройки новых высотных зданий, поскольку там огромные пространства земли пустуют. Пойдут ли на это провансальцы? Мне думается – нет!

Итак, мы въехали в Тараскон через средневековые городские ворота, покрутились по кривым улицам, таким узеньким, что только наш лимузин мог пролезть между этими домами с окнами, почти сплошь закрытыми ставнями. Это мимолетное путешествие так и осталось в моей памяти почти неосознанным, как во сне. Поэтому я не могу сказать, что я была в Тарасконе, – он словно пригрезился мне в запыленное окно Никиного лимузинчика…

До Сен-Реми мы добрались только к ужину. Это был прощальный ужин у Сильвио, ужин, на котором я в первый и последний раз увидела за работой одного из моих трубадуров. В ресторане пел наш Люсьен в красной курточке с гитарой. Он пел главным образом Брассанса. А мы сидели втроем, все очень уставшие, и все же настроение было приподнятое, хотелось поговорить, поспорить и посмеяться в этот чудный, беспечный последний вечер. Люсьен бродил между столиками, и голос его, сильный, радостный, то уходил от нас, то приближался.

Ника заказал для него жиго из молодого барашка с розмарином, он подсел к нам отдохнуть и выпить на прощанье вина. Тотчас трубадуры принялись шутить и подтрунивать друг над другом. Я смотрела на них и думала, как было бы интересно, если б они в своих курточках вдруг появились бы у нас в Центральном доме литераторов, зазвенели бы своими гитарами, запели бы чудесные народные песни, грустные, мечтательные, веселые. С каким бы восторгом их встретила наша студенческая аудитория, отлично понимающая всю прелесть национального колорита…

Уезжали мы на рассвете. Никогда еще мне не было так жаль расставаться с чужим городом, с гостиницей, даже с этим очень интимным окном моего номера, выходившим во дворик. Окном, в которое заглядывали последние вьющиеся по стене золотистые розы. В лиловом предрассветном сумраке они казались снежно-белыми, и шел от них в окно нежный чайный запах.

Мы расплатились с Сильвио, который провожал нас, сердечно попрощавшись с ним, и вышли на улицу. Занималась заря. И вдруг, словно спохватившись, налетел с гор новый мистраль.

– Мистраль нас встречал, мистраль и провожает! – смеялся Ника, включая мотор.

Последний взгляд на темный городок с ночными фонарями, последний поворот из узкой улицы на белеющее шоссе. Вот и платановая аллея с облетевшей листвой, и зашуршали, кланяясь, придорожные камыши, и закачались на ветру вангоговские кипарисы, и, удаляясь, таяли чуть видные в рассвете фиолетовые Альпии.

На пустынный вокзал Авиньона мы прибыли за несколько минут до прихода поезда.

– Может быть, ты хочешь чашечку кофе? – предложила Ольга. – Буфет открыт…

Но ничего не хотелось, и мы вышли на перрон.

И опять стоял на нем один наш Ника в своем плаще, развевающемся на ветру. Последние наставления Ольги, последние переброски нужными или совсем лишними словами под грохот колес подходившего поезда. И вот – высокие ступеньки вагона, всегда ведущие в другой мир, пока обозначенные коридором и рядом окон…

Вот мы уже у окна. Внизу Ника. Он стоит – то улыбается, то встревоженно смотрит по сторонам и курит, курит, курит. Так и остался у меня в памяти этот провансальский украинец Ника Досенко, не в пример молодым парижанам прекрасно воспитанный малый, с отличным парижским выговором и с душой, широко раскрытой для нас, советских людей. Я смотрела на него, на чуть-чуть позолотевшие крыши и думала о том, что из Прованса лучше всего уезжать на восходе, пока он лежит в предрассветном сумраке, спит, укутанный лиловой мглой, и не видишь его неповторимых красок, и не ощущаешь его радушия, с которым так жаль расставаться.