Текст книги "Город убийц (СИ)"

Автор книги: Наталья Точильникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Наталья Точильникова
Город убийц

Глава 1

* * *

Сумерки, точнее час перед рассветом. День длится уже часа четыре. Весна! Появились проталины, а на них белым мертвенным светом сияют местные асфодели. Совсем не такие, как те земные асфодели, которые можно встретить в горах в окрестностях Кириополя. Эти бледнее и действительно светятся в темноте люминесцентным цветом. Для царства Персефоны куда более подходящий цветок, чем древнегреческий тезка.

Я сижу на мшистом камне и любуюсь этой адской красотой.

Позади слышны шаги.

Я оборачиваюсь.

Ко мне идет парень в куртке с глубоко надвинутым капюшоном. Лица не видно.

– Мсье Вальдо… – говорит он.

– Да. С кем имею честь?

Он подходит ко мне, наклоняется и раскрывает ладонь. Там сияет багровая надпись: «RAT» – «Республиканская Армия Тессы». Металлические буквы на серебристом фоне. Такие значки мы когда-то прикалывали на береты. Одиннадцать лет назад. Точнее почти двенадцать.

– Вам не стерли память об этом символе? – спрашивает он.

– Не стерли. Должен же я знать, кого гнать взашей.

– Мне уйти?

Я подвинулся на камне, освобождая для него место.

– Садитесь. С удовольствием прокачусь до Психологического Центра. Хоть в окно миниплана увижу нормальный город. Знаете, приятно, хоть на день вернуться в царство живых. Но вы должны понимать, что эту сцену из меня вытрясут.

– Я понимаю.

– Тогда ваше дело. Как к вам обращаться?

– Филипп.

– Псевдоним?

– Неважно.

– Конечно, неважно. С чем пришли?

– Как они поймут, что эта встреча была?

– Да очень просто, Филипп. Мои моды регулярно информируют моего психолога глубокоуважаемого Евгения Львовича о составе моей крови. Официально это делается для того, чтобы я не наложил на себя руки. На самом деле, подозреваю, точнее практически уверен, что у этой функции более широкое применение. Так вот, как только уровень какого-нибудь гормона у меня падает ниже нормы или взлетает выше, у Ройтмана звучит некий сигнал тревоги, ну, или загорается виртуальная красная лампочка, не знаю точно. И Евгений Львович связывается со мной и спрашивает что-то вроде: «Это почему, Анри, у тебя пять минут назад был резкий выброс адреналина в кровь? С чего бы это?» Странно, что еще не позвонил. Спит, наверное. Я, конечно, придумаю что-нибудь про местную фауну, но высоким искусством вранья я и до Центра владел весьма посредственно, а в Центре оно атрофировалось совсем. Так что я-то совру, но вероятность того, что он мне поверит процентов пять.

– Понятно. Но ничего. В крайнем случае, у меня есть капсула.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Какая?

– Такая же, как та, которую вы не приняли перед арестом.

– Не успел, меня усыпили биопрограммером.

– Я успею.

– Не делайте этого! Не хватало еще одного трупа на моей совести. Мне мало?!

– Это мое дело.

– Угу! Что у вас там за структура? Пятерки? Тройки?

– Неважно. Но я не хочу спалить сеть.

– Туда ей и дорога.

– Это психокоррекция, – сказал он.

– Даже спорить не буду. Скорее всего. Знаете, забавно за собой наблюдать. Я, в общем-то, понимаю, где последствия психокоррекции. Предполагаю, по крайней мере. Но я действительно так думаю. Четко отделить мои мысли от того, что мне прошили, невозможно. Только на уровне предположений, из логики исходя. Видимо, революционер и повстанец Анри Вальдо двенадцать лет назад не мог думать так, а думал, скорее всего, вот так. Но это не мои мысли, это мои предположения. Например, тогдашний Анри Вальдо не мог желать спалить вашу сеть к чертовой матери, а я считаю, что это лучшее, что я могу для вас сделать. Живы останетесь. Найду способ – спалю.

– Понятно. Я ждал другого разговора.

– Ребята, завязывайте, действительно. Если вы еще никого не убили, даже Дауров не найдет, что вам предъявить. Треп не преступление. Игра в сеть – тоже. Я понимаю, что вам интересно в это играть. Тайная организация, героика, антураж. И мне нравилось. Я прекрасно помню. Только игра опасная. И кончается плохо. Не убили никого?

Филипп молчал.

– Ну, судя по тому, что о крупных терактах после войны я не слышал, не так много, – сказал я. – Максимум отправят в Центр на пару лет. Неприятно, но не смертельно. Зато мозги на место становятся просто классно. Не гильотина, ей богу!

Из-под капюшона послышался смешок.

– Неплохое сравнение.

– В смысле, одну голову сняли, другую поставили? Иногда стоит.

– Мсье Вальдо, мы хотели предложить вам свободу.

– Вы не можете мне ее дать, даже если распилите браслет так, что он будет и дальше передавать сигнал шерифу Чистого, шерифу ближайшего города, Ройтману и так далее. И никто ничего не заметит.

– Есть метод, – сказал он.

– Может быть. Я даже интересоваться не буду. Вы не можете мне ее дать. Потому что бегать и прятаться – это не свобода.

– Все же лучше, чем эта тюрьма, – он кивнул в сторону асфоделевых лугов и дальних сопок.

– Это не тюрьма, это Аид. И так как меня девять с половиной лет убеждали, что именно тут мне самое и место, я чувствую себя совершенно в ладу с самим собой. Все очень правильно и милосердно. Поле мук уже отменили, Элизиума пока не удостоился. Так что любуюсь асфоделями, надеясь на забвенье. Не ходите по моей дороге, Филипп.

– Мсье Вальдо, вы что не понимаете, что это навсегда?

– Не понимаю. Когда я был в Центре, я тоже думал, что Центр навсегда. Оказалось, нет. А недавно я получил очень теплое письмо от Леонида Аркадьевича. Теплое! От Хазаровского! Оказывается, он тепло умеет.

– За что вас хвалил государь, мсье Вальдо? – в его голосе звучала ирония.

– Дело в том, что зимой здесь совсем делать нечего. Летом я пишу монографию по местной флоре, а зимой, за неимением флоры, этот номер не проходит. Так что я развлекался тем, что торчал в Народном собрании. В пассивном режиме, конечно, я же права голоса не имею. Потом придумал, как перевести пассивный режим в активный. Проще пареной репы. Берется хороший друг и грузится проектами законов, аргументами, экспертными заключениями. За зиму через Реми Роше я провел законов штук пять. Все приняли. Потом не вынесла душа поэта. Я написал очередное экспертное заключение, отослал Хазаровскому и попросил, если он ничего не имеет против, выложить его от своего имени, поскольку я не имею права. Он выложил, правда, не совсем от своего имени, а от имени анонима, имя которого обещал раскрыть позже. А мне написал, какой я молодец, какое замечательное у меня экспертное заключение, как он рад, и пообещал в ближайшее время смягчить мне условия ссылки. И про Реми догадался. Стиль, говорит, тот же. И Реми ему меня спалил. Я, впрочем, не в обиде.

– Анри Вальдо занялся ботаникой и сочинением законов, в восторге от всемилостивейшего письма государя и надеялся заработать его прощение, – иронизировал мой собеседник.

– Именно так. Я занимаюсь ботаникой, сочиняю законы и надеюсь на прощение. Так что вам здесь ловить нечего.

– Ну, я пойду, – сказал он и поднялся, было, на ноги, но я остановил его.

– Садитесь. Мы так и не поговорили о главном. Каковы ваши цели?

– Независимость Тессы.

– Понятно. Почему бы вам не поставить этот вопрос на Народном собрании Тессы? Я вас не поддержу, но это единственный легальный путь. И единственный легитимный.

– Народное собрание не примет. Сейчас не примет. Они поддерживают Хазаровского. Он для них свой. Тессианец же.

– Тогда, о чем речь? Вы что с Народным собранием воевать собираетесь?

– Видимо, стоит. Они не понимают ни черта. Все равно Кратос тянет нас назад. Куда более пассивное, ленивое и тупое население, чем на Тессе. Даже не все прогрессивные инициативы Хазаровского находят поддержку. Чего стоит только ссылка для вас!

– Ссылка для меня не самое главное.

– Референдум не поддержит Хазаровского. Видели, как Нагорный дирижирует общественным мнением? Они продавят Нагорного.

– Он неплохой человек.

– Я не сомневаюсь, что он честный человек, но он имперец до мозга костей. Я могу поверить, что Хазаровский не начнет войну, если Тесса объявит о независимости, но Нагорный ее начнет. Поэтому действовать надо сейчас, когда у власти Хазаровский. Если мы добьемся независимости сейчас, мы вас выкупим или обменяем.

– Не факт, что меня захотят продать или обменять.

– Тогда выкрадем.

– Не уверен, что я сам этого хочу. Хотелось бы конечно еще раз увидеть Версай-нуво. Но как я буду там себя чувствовать? Мне чем хуже, тем лучше. Ситуация, которую нельзя воспринимать как наказание, для меня дискомфортна.

– Это психокоррекция.

– Конечно. Даже не сомневаюсь.

– Мсье Вальдо, психокоррекция обратима.

– Еще три года мучений…

– У нас очень хорошие специалисты. Вы же знаете, именно Тесса – колыбель психокоррекции. На Тессе появились первые Психологические Центры.

– Знаю. Но не уверен, что я хочу стирать то, что прошил Ройтман. Скорее не хочу.

– Это психокоррекция.

– Да. Но это уже я. Не хочу еще одной ломки. Я уже настроен на другое. Кстати, от Нагорного я тоже получил очень теплое письмо. Я через Александра Анатольевича тоже выложил экспертное заключение по юриспруденции. И оно у меня проголосовало с экспертным коэффициентом пятьдесят. А потом Нагорный написал мне, само собой, какой я молодец, что работаю на благо империи, как он этому рад, как за меня болеет, и пообещал назвать мое имя после принятия закона. И клялся и божился, что он вовсе не дирижирует общественным мнением, а может только влиять на него в некоторых границах. И что он голосовал для меня за более мягкий вариант, но он не прошел. Но и сейчас более мягкий вариант двумя руками поддержит.

– А от Даурова вы теплых писем еще не получали, мсье Вальдо?

– Пока нет.

– Тогда я пойду, пока не получили.

– Что ж, прощайте.

Я подумал, что мне надо удержать его. Потому что это серьезно. Потому что он примет свою дурацкую капсулу. Потому что он умрет.

Но меня вызвал Ройтман.

– Анри, около часа назад у тебя был выброс адреналина в кровь. Что случилось?

– Ничего особенного, Евгений Львович. Я тут гуляю, собираю растения. Присел на камень, а из-под камня – змея. Совершенно неожиданно. Но все в порядке.

– Анри, не ври мне. Мы договорились, что ты мне не врешь.

– Почему вы думаете, что я вру?

– Сколько змей было?

– Одна… может быть показалось еще что-нибудь.

– Судя по графику, одна большая и три маленьких. Так что, Анри, иди домой, я сейчас приеду, и ты мне каждый пик объяснишь.

– Хорошо.

Бежать домой сломя голову было совершенно ни к чему. Раньше, чем через два часа Ройтман сюда не доедет.

Вставало солнце, освещая сопки и окрашивая асфодели в розовый цвет.

И в свете солнца все казалось не таким трагичным. В конце концов, с чего это ему принимать яд, пока его никто не собирается задерживать? Два часа, пока Ройтман приедет. Еще час на то, чтобы доехать до ближайшего биопрограммера. Ну, полчаса. Два с половиной часа! Десять раз уйдет.

Лица я его не видел, имени не знаю. «Филипп» – псевдоним, конечно. Не найдут.

Близился полдень, когда я набрел на кострище. Свежее, еще дымится. Круг асфоделей вытоптан и выжжен.

Что он здесь жег? Я не сомневался, что кострище оставил мой утренний собеседник. Местные сюда не ходят. Что им здесь делать? Они на шахтах. Это я бездельничаю.

Я вытащил из догоравшего костра кривую полуобожженную ветку. Здесь прямых нет. Вся растительность такая: кривая и низкорослая. Разве что кроме асфоделей.

Пошевелили пепел. В самом центре, где должно быть был самый жар, что-то блеснуло. Я присел на корточки и пощупал рукой золу. Чуть не обжегся и снова взял прут. Выгреб кучку пепла с подозрительным содержимым.

Под полуденным солнцем сияло кольцо.

Передать информацию, а потом избавиться от кольца – это правильно, конечно. Мы тоже так делали одиннадцать лет назад. Прошлое, которое мне так хотелось забыть, все-таки добралось до меня: сияло и жгло раскаленным в костре металлом.

Стоит ли мне вообще его трогать? Если там что-то сохранилось, я все равно не смогу это прочитать, оно же настроено на хозяина. Меня не опознает. Да и скорее всего все стерто.

Но знать как-то спокойнее, чем не знать.

Я отбросил его палкой к кромке снега и подождал пару минут, пока остынет.

Надел рядом со своим на средний палец.

Кольцо было совершенно мертвым. Даже не запрашивало моды.

Снял и бросил обратно в золу. Зарыл в пепел, укрыл недогоревшими ветками.

Пусть лежит пока. Это я там ничего не могу прочитать, а в ведомстве Даурова, возможно, что-то и смогут. Картинку эту из меня, конечно, вытрясут, и кольцо найдут, но не сию минуту.

Недалеко он ушел. Надо бы еще потянуть время. Не бог весть, какой косяк не выбежать, сломя голову, навстречу Ройтману. Погуляю-ка я еще часика два. Между прочим, здесь восхитительные закаты.

Ну, проторчу в ПЦ не два дня, а неделю. Не смертельно, в конце концов. Хоть увижу нормальное солнце. В Кириополе, наверное, уже форзиция расцвела, как еще одно солнце, упавшее на землю.

Я вымыл руки снегом и пошел прочь.

Уходя как можно дальше от кострища, я думал о том, что каждым своим действием отодвигаю прощение, такое желанное, такое выстраданное и отработанное, и уже обещанное Хазаровским.

Закат был действительно великолепен. Здесь совершенно безумные цвета: багровый, оранжевый, золотой, лиловый. И асфодели покачиваются на проталинах и повторяют все цвета неба. И все цвета неба повторяет снег.

Меня вызывали по кольцу.

Чего и следовало ожидать.

– Анри, что ты делаешь? – спросил Ройтман.

– Любуюсь закатом, Евгений Львович.

– Где?

– На сопках.

– Я велел тебе домой идти. Четыре часа назад, между прочим.

– Я не думал, что вы так быстро приедете, Евгений Львович, извините. Сейчас иду.

– Ты знаешь, что в деревне творится?

– Нет. А что-то творится?

– Не то слово! У них девица какая-то пропала. Собираются искать всем миром. Грешат на тебя.

– Евгений Львович, я не ем девушек. Я их не ел даже одиннадцать лет назад.

– Не сомневаюсь. Только местное население не в курсе твоих кулинарных предпочтений. Они почему-то считают, что тот, кто покусывал армию Кратоса и сожрал пассажирский корабль, может и девушкой закусить.

– Не правы, – заметил я.

– Так, Анри. Может быть самосуд. Так что я вызвал полицию. И тебе гораздо выгоднее попасться мне с полицией, чем местным жителям.

– А что за девушка? Как зовут?

– Говорят, она за тобой бегала…

– Знаете, сколько их за мной бегало…

– Маша. Она убирала у тебя.

– А! Понял. Она маленькая совсем. Шестнадцати нет, наверное. Евгений Львович, я не ем детей.

– Угу! Последние одиннадцать лет, вроде нет. Все, Анри, мы тебя запеленговали. Стой, где стоишь. Про самосуд ты понял.

– Я их не боюсь.

– Угу. Ты ничего не боишься. Но, когда тебя раздирают живьем на куски, удовольствие не фонтан.

– Не разорвут. Я перед ними чист.

– Анри не лезь на рожон, я тебя умоляю!

Я не торопясь пошел в сторону деревни. Не собьется их пеленг, я от них не бегаю.

Девочку эту я знал. Она действительно за мной бегала. Иногда как бы случайно попадалась мне в моих скитаниях по окрестным сопкам. Мы тогда садились рядом на камень, и я рассказывал ей о цветах, о Кириополе, о Тессе. Совершенно невинно. Я просто не мог к ней испытывать никаких чувств, кроме, разве что, отцовских.

Ройтман встретил меня в окружении десятка полисменов на полпути до Чистого.

– Боже мой! Какой почетный эскорт! – сказал я.

– Анри, посерьезнее, – ответил Ройтман. – Они ее нашли.

– Живую?

– Нет. А у тебя с гормональным фоном творится черт знает, что. Если бы ты мне сам объяснил, было бы гораздо лучше.

– Евгений Львович, я врать вам больше не буду, но объяснить не могу.

– Почему?

Я молчал.

– Ну, тогда мы сейчас летим в Беринг в полицейское управление, – заключил Ройтман.

– Здесь тоже есть полиция.

– Здесь нет биопрограммера.

– Понятно. Едем, не вопрос.

– Ты что время тянешь?

Я молчал.

– Я же знаю, что это не ты, – сказал Ройтман. – Ты кого покрываешь? Ты уверен, что его стоит покрывать?

Я не ответил.

Толпу местных жителей мы встретили у крайнего деревенского дома. Похоже, они шли с той самой сопки, на которой я нашел кострище. Машу нес на руках ее отец. Одежда в крови, бессильно свисает тоненькая рука.

Я ускорил шаг и пошел им навстречу.

– Анри, стой! – крикнул Ройтман.

Я проигнорировал.

Их было около сотни, пожалуй. Вряд ли полисмены меня спасут, хотя у них наверняка ручные биопрограммеры. Допросить нельзя, а усыпить можно. Зато местные жители все носят оружие.

Подойдя вплотную, я заметил, что на руке у мертвой девушки нет кольца.

Я остановился в двух шагах от них, поднял глаза и встретился взглядом с ее отцом.

– Не я, клянусь, – сказал я.

И так и стоял, пока не подошел Ройтман и не положил мне руку на плечо.

– Анри, пойдем.

– Да, Евгений Львович.

Мы шли куда-то к центру деревни.

– Анри, ну ты же знаешь, кто! – шептал мне Ройтман по дороге.

– Только предполагаю.

– Твои предположения могут очень помочь. Давай сейчас дойдем до шерифа, и ты сам все расскажешь.

Я заколебался.

Он понял это сразу.

– Пойдем, пойдем, Анри. Уже рядом.

– Нет, – наконец сказал я. – Полетели в Беринг.

– Анри, я тебе такую характеристику напишу, что тебя здесь похоронят. И Хазаровскому отошлю. Персонально!

– Это ваше право, Евгений Львович.

Глава 2

До Беринга лететь минут пятнадцать.

Маленький городок с почерневшими сугробами на прямых улицах. Довольно чистый, скромный и одноэтажный.

И над ним бесконечный северный закат.

Мы приземлились сразу у следственного управления.

Большинство полисменов остались в Чистом, с нами полетели всего двое. Мне, впрочем, достаточно.

Поднялись на второй этаж. Похоже Ройтман шел по навигатору. То есть все согласовано давно: время, место и человек, который будет меня допрашивать.

Вошли в кабинет. На окне – решетка. На бронированное стекло денег нет? Не выделили или кто-то в карман положил?

Биопрограммер был, но тоже не производил впечатления современной техники. Даже краска облупилась по краям.

У меня возникло острое желание написать докладную записку Нагорному.

– Эта штука у вас вообще работает? – я кивнул в сторону биопрограммера.

– Работает, работает, – сказал сидевший за столом парень, щуплый и бледнолицый.

Видимо, это и был следователь. В способность этого мальчика правильно обращаться с подержанным биопрограммером верилось слабо.

Мальчик пожал руку Ройтману. Мне естественно нет. Ничего, я привык.

– Мне туда? – спросил я следователя, кивнув в сторону биопрограммера.

– Если вы ничего не хотите сказать без этого, то туда.

– Не хочу, – сказал я.

Не торопясь снял куртку, повесил ее на крючок к следовательской одежде и опустился на кресло под допотопным агрегатом.

– Рукав заверните, – бросил мальчик.

– Я в курсе, – сказал я и начал медленно расстегивать манжету. – Кстати, меня зовут, Анри Вальдо.

– Знаю, – сказал следователь.

– А как мне к вам обращаться?

– Эдуард Валентинович, – представился он.

– Очень приятно, – соврал я. – Можно Евгению Львовичу остаться?

Он призадумался.

– С согласия того, кого допрашивают, психолог имеет право присутствовать, – заметил Ройтман. – По закону так.

– Хорошо, – сказал мальчик.

Я благодарно посмотрел на Ройтмана.

И аккуратно завернул рукав.

– Ну, если вены найдете…

– Найду, – самоуверенно заявил мальчик.

И подсел ко мне на вращающийся стул у кресла.

Достал из стойки у изголовья резиновые перчатки и выложил на столик упакованную в пластик иглу.

Это радовало. От этого места можно было ожидать немытых рук и одной иглы на всех подозреваемых.

Спинка кресла поползла вниз, заставляя меня лечь.

По периметру биопрограммера зажегся желтоватый свет.

– Впервые вижу, чтобы человек был настолько спокоен перед допросом, – заметил следователь.

– Ну, я же никого не убивал… последние одиннадцать лет, – сказал я. – К тому же, если это первый допрос – это одно, а если сотый – все эмоции уже атрофируются.

– Анри конечно невиновен, – сказал Ройтман. – После трех лет глубокой психокоррекции убийство вообще невозможно. Только в случае крайней необходимости. Например, самообороны. Но что-то мне не верится, что эта девочка пошла на него с импульсным деструктором. Но он что-то знает. И поэтому очень волнуется. Очень! Он просто умеет не показывать, Эдуард Валентинович. Он у нас перед казнью шуточки отпускал, но я прекрасно помню, какой тогда был уровень адреналина.

– Ну, вы меня спалите, Евгений Львович, – усмехнулся я. – Неужели у меня сейчас такой же уровень адреналина?

– Не такой же, как тогда, но такой же, как утром, – сказал Ройтман.

Все-таки мои вены, а точнее их отсутствие вызывали у мальчика явные трудности. Он медлил.

Что вполне соответствовало моим целям.

Интересно, попросит помощи у Ройтмана или мимо колоть начнет. Моим целям отвечал второй вариант. Не катетер. Промах неприятен, но не опасен.

Он промазал. К сожалению, сразу понял, что промазал.

И вынул иглу.

– Эдуард Валентинович, позвольте, я вам помогу, – сказал Ройтман. – Я за последние одиннадцать лет очень хорошо выучил, где у Анри вены. Перчатки еще есть?

– Конечно, – сказал мальчик.

К сожалению, он оказался умнее, чем я думал, и помощь принял. Ройтман не промахнулся, естественно.

И комната поплыла перед глазами.

Это старое корыто действительно работало.

Теперь надо успеть.

– Эдуард Валентинович, – сказал я уже заплетающимся языком, – у меня к вам вопрос. Это важно. Сбросьте мощность чуть-чуть, а то я его не задам.

– Блефует? – спросил мальчик Ройтмана.

– Сбросьте, – сказал Ройтман.

И я слегка пришел в себя.

– Эдуард Валентинович, у вас есть допуск к секретной информации пятого уровня? – спросил я. – У Евгения Львовича я знаю, что есть.

– Анри, я тебя убью! – сказал Ройтман.

– Не убьете, Евгений Львович, – возразил я. – Даже после месячного курса психокоррекции, который проходят все психологи, это совершенно невозможно.

– Тянет время? – спросил мальчик.

– Конечно, – сказал Ройтман. – Но не врет. Выключайте!

И комната тут же приостановила вращение.

Отлично. Даже не подташнивает. И голова светлая.

– Я сейчас свяжусь с Дауровым, – сказал Евгений Львович.

– Передавайте ему привет, – попросил я. – Жаль, что только шапочно знакомы.

Ройтман отнесся серьезно, даже вышел за дверь. Хотя общаться по кольцу можно не вслух. По губам прочитаем?

Вернулся минут через пять.

И снял с меня иглу.

– Анри, мы сейчас летим в Кириополь.

– Какая прелесть! – сказал я. – Там уже форзиия расцвела, Евгений Львович?

– Форзиция, да, расцвела, ботаник ты наш. Дауров будет лично допрашивать.

– Круто. Давно мечтал поближе познакомиться.

Полтора часа спустя под нами уже плыл Кириополь. Золотые форзиции, белые вишни и спиреи, что-то красное, розовое и лиловое. Я откинулся на спинку сиденья и блаженствовал. Над нами светило солнце: южное, яркое, настоящее.

Полисменов Ройтман оставил в Беренге, здраво рассудив, что и один меня довезет, так что в миниплане мы были вдвоем. Бежать я естественно не собирался, сама мысль об этом казалась смешной. Психокоррекция конечно. Странно, что я вообще могу это помыслить.

Ройтман всю дорогу молчал, и все мои попытки начать разговор натыкались на глухую стену.

– Как красиво, – сказал я, уже не надеясь на ответ, – настоящая весна!

– А теперь посчитай, сколько людей ее из-за тебя не видят, – буркнул Ройтман. – Всех посчитай!

– В случае Маши я ничего не мог сделать, я не знал, что так случится.

– Хоть бы убийцу помог поймать! Если он еще кого-нибудь убьет – это тоже будет на твоей совести.

– Моей совести уже все равно, но я помогу. Я у Даурова молчать не собираюсь.

– Слава Богу! Не прошло и семи часов! С удовольствием послушаю, как Георгий Петрович скажет все, что он о тебе думает.

Георгий Петрович Дауров обладал специфической славой. Начальник СБК, то есть Службы Безопасности Кратоса, которого Хазаровский знал еще по Дарту и доверял ему практически безгранично, был человеком вполне светским. Некрасивый внешне: удлиненное лицо, глаза на выкате, крупный нос, тонкие губы, он был дико обаятелен и умел разговорить, кого угодно. Ему исповедовались прямо на приемах. Совершенно и с того, ни с сего. Просто ему было в кайф исповедоваться. Где еще найдешь такого внимательного и сочувствующего собеседника! Правда, тайну исповеди Георгий Петрович не хранил вовсе. Думаю, не знал о ее существовании. Или ее не включал его личный моральный кодекс. Зато включал тезис о том, что ни один грешник не должен избежать психокоррекции.

По тематике Даурова грешники попадались не часто, все-таки заговорщики и террористы – звери редкие, особенно на светских раутах. Зато потенциальные клиенты прокурора Нагорного шли косяком. И Дауров великодушно сливал их Александру Анатольевичу. Из принципа. И видимо по старой памяти. На Дарте он занимался в основном тем, что ловил воров в корпорации Хазаровского. Александр Анатольевич говорил спасибо и отдавал исповедников под суд. Или сразу отправлял в ПЦ, если они подписывали согласие.

Самое смешное, что и после этого новые исповедники находились, хотя все уже все знали.

Как только Хазаровский назначил его начальником СБК, Георгий Петрович счел своим долгом познакомиться и со мной. Особого словесного поноса я за собой не помню, но проговорили долго. И он запомнился мне как очень приятный собеседник. Потом Реми отвел меня в сторону и рассказал о Георгии Петровиче и его специфической славе. С примерами. «Анри, осторожнее с ним», – посоветовал Реми. Но скрывать мне тогда было совершенно нечего, так что разговор обошелся без последствий.

Правда, он всплыл потом в экспертном заключении Даурова по поводу моего помилования, которое он выложил на портале Народного собрания. Георгий Петрович писал, что я был с ним вполне искренен, ничего не пытался скрыть, не лгал и не лукавил. Что говорило о том, что словесный понос все-таки имел место, но я его даже не отследил. Дальше Дауров утверждал, что он совершенно уверен, что никаких намерений браться за старое у меня нет. Но то, что их нет у меня, еще не значит, что меня не попытаются использовать в своих целях известные силы. А потому он предпочел бы, чтобы я был под рукой и желательно под надзором СБК. И категорически выступил против ссылки. Надо сказать, что его вариант меня бы вполне устроил. По крайней мере, больше, чем тот, который, в конце концов, приняли.

Мы подлетали к центру Кириополя. Впереди поднимался знаменитый додекаэдр СБК в окружении мирных форзиций, как гематит в золотой оправе.

Страшно мне не было. Скорее любопытно.

Кабинет господина Даурова выглядел как гостиная светского человека: черный кожаный диван, низкий столик возле него. Тоже черный с серой абстрактной инкрустацией. Сдержанно, со вкусом. Окно с тонированным стеклом от самого пола наклонено под тупым углом: мы в нижней части здания. Этаж пятнадцатый, наверное. Я не отследил, какой, когда мы с Ройтманом ехали в лифте. Евгений Львович управлял им через кольцо.

Хозяин одет под стать кабинету: щегольской белый джемпер с выпуклым узором и классического покроя брюки.

Улыбнулся Ройтману, поздоровался с нами, пожал ему руку. Потом подал мне.

Я даже не сразу сообразил, что надо делать. Я забыл, как это делается!

Наконец, протянул руку. Рукопожатие было крепким и долгим.

– Спасибо, Георгий Петрович, – тихо сказал я, – я уже не помню, когда мне в последний раз пожимали руку.

И понял, что ведусь, покупаюсь. Сразу, с порога.

Впрочем, здесь я ничего не собирался скрывать. Семь часов прошло! Мой Филипп, наверное, на пути к Тессе. Дальше тянуть время смысла нет.

– Мсье Вальдо, успокойтесь, проходите, садитесь на диван. Все в порядке.

Я опустился на необыкновенной мягкости кожу, она просто обняла меня.

Дауров сел рядом, справа, на тот же диван, Ройтману предложил кресло слева от меня.

– Чай? Кофе? – спросил Георгий Петрович.

– Кофе, – сказал я. – Честно говоря, не ел часов восемь.

Прямо напротив нас было то самое окно во всю стену. За ним уже разливался закат. Второй за сегодня. Сначала я видел его на севере, в Чистом, потом прилетел в солнечный южный вечер, а теперь и здесь настало время солнцу садиться.

На фоне заката возвышались небоскребы центра города, построенные уже при Хазаровском, и на них сияли огни. Забыть о том, что сидишь на диване в кабинете начальника СБК, того самого ведомства, что изловило тебя одиннадцать лет назад, и можно представить, что это Тесса, Версай-нуво. Там такой же высотный центр.

– Включить свет? – спросил Дауров.

– Лучше не надо, – сказал я, – у вас вид очень красивый.

И тут же внутренне сжался, ожидая реплики о том, сколько людей по моей милости никогда этого не увидят.

Но реплики не последовало.

– Знаете, я ведь солидарен с Евгением Львовичем, – начал Дауров. – Если человек прошел курс психокоррекции, никаких претензий к нему больше быть не может. В том числе морального плана. Так что руки пожимаю, и не только вам. Ваш случай вообще уникален. Три года психокоррекции – это экстраординарно просто. Потом восемь лет абсолютно безупречного поведения.

И в итоге приговор Народного Собрания. Совершенно несправедливый! И бывший террорист безропотно едет в ссылку. И там придумывает законы для того самого Народного Собрания. Анонимно придумывает, анонимно защищает, анонимно аргументирует. И законы принимают.

– Вы и об этом знаете? – спросил я.

– Конечно, знаю.

Принесли кофе. Всем. По старинке. Стройная секретарша действительно принесла.

К кофе прилагался круассан, которому я здорово обрадовался.

– Надеюсь, без наркотика, – сказал я, отпив глоток.

– Обижаете, мсье Вальдо. Ну, зачем мне наркотик? Здесь биопрограммер за стенкой, вон за дверью.

В стене, на которую кивнул Дауров, действительно имелась вполне светская темного дерева дверь.

– Наркотик! Боже упаси! – продолжил он. – Это же вредно. Только новейшие технологии. Так что пейте спокойно, мсье Вальдо. А я все-таки свет включу. У меня подсветка, так что вид за окном ничего не потеряет.

Зажегся свет, но и вид заката стал гораздо ярче, как картинка в Сети.

– Спасибо! – сказал я.

– Пожалуйста, и давайте к делу. Что у вас случилось?

– Сегодня утром ко мне приезжал эмиссар от РАТ, – сказал я.

– Угу, ну я ожидал чего-то подобного. Минуту.

И я понял, что он отдает распоряжения кому-то по кольцу.

– У него капсула с ядом, – сказал я. – В случае угрозы задержания он примет яд.

– Не факт, что примет, – сказал Георгий Петрович. – У вас у всех были такие капсулы, но не все приняли.

– Да, я смалодушничал.

– Я читал, что вам просто не дали это сделать, СБК оперативно сработала, вас накрыли импульсом от биопрограммера, и вы потеряли сознание раньше, чем успели это сделать. Неправда?

– Неправда. Я все рассчитал, у меня были эти две секунды. Решимости не хватило.

– У Анри Вальдо не хватило решимости?

– Жить хотел, наверное. Если человек жестко на это настроен, он это сделает. Он сказал, что успеет. Думаю, у них есть методика. Он говорил, что у них свои психологи. Возможно, они готовят смертников.