Текст книги "Белый крест"

Автор книги: Наталья Иртенина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Луч фонаря уткнулся в необъятный ствол дуба. Мурманцев встал на краю намытого дождями оврага. Он казался глубже, чем днем. Разверстая яма на дне была похожа на вскрытый саркофаг. Мурманцев сделал вниз шаг, второй. Вдруг почувствовал под ногой, упершейся в бугристый корень, упругое шевеление. Будто наступил на толстую змею, резиновую тварь, и та в негодовании пыталась выползти изпод него. Эмоции сработали быстрее рассудка. Омерзение бросило его в сторону прежде, чем вторая нога нашла опору. Он полетел вниз, успев подумать, что сейчас сломает шею. Но несколько кувырков с подскакиванием в воздух выбили из него все мысли. Последний был особенно эффектен. Перевернувшись через голову, Мурманцев ласточкой ухнул в яму, жестко приземлился на спину и на мгновенье потерял сознание.

…Не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу…

В чувство его привело дикое ощущение. В спину начало чтото давить, бока сжало тисками, в затылок уперлось нечто жесткое. Одна рука была в кольце захвата, второй Мурманцев пытался освободиться. Его сжимало все сильнее. Он нащупал на животе то, чужеродное, что держало его, и стал отдирать от себя. Ужас проник в душу. Это были руки человека. Руки мертвого человека. Кости скелета.

Над ухом клацнула челюсть. В яме было смрадно и чернымчерно. Фонарь остался наверху. Мурманцев уперся ногами в землю, напружинился и ударил затылком мертвую голову. Локтем свободной руки остервенело колошматил по сухим ребрам под собой. Встать он не мог. Скелет будто цепями приковал его к земле.

Потом земля начала падать на лицо. Стены ямы стали осыпаться с тихим кладбищенским шорохом. Мурманцев извивался, лягался и до одури, до звона в мозгах бил головой по черепу мертвеца. Скелету все это было нипочем.

Тогда Мурманцев прекратил выдираться из могильных объятий и посмотрел в небо. «Так не бывает, – спокойно, отрешенно подумал он. – Это только морок». Внезапно над ямой появилось свечение. То самое, движущееся. Огненный шар завис над Мурманцевым, на миг ослепив его. Потом стал медленно спускаться. В могиле сделалось светло, как в присутственном месте. Сквозь яркое сияние Мурманцев разглядел, что края ямы поднимаются, точно растут. Мертвец уходил в землю и тянул его с собой. А сверху на него невесомо падала шаровая молния.

Она подошла почти вплотную. К самому лицу. Он чувствовал ее жар. А она будто прислушивалась к нему.

…Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится. Ибо ты сказал: «Господь – упование мое»…

Огненный шар взмыл и исчез за краем могилы. Полыхнул отсвет молнии, раздался треск, полетели искры, и яма наполнилась громким шелестом. Мурманцев схватился за ветку упавшего дерева, протянутую ему как рука утопающему. Она была достаточно толстой и прочной, чтобы выдержать его.

«Защищу его, потому что он познал имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его. И явлю ему спасение Мое».

Хватка, держащая его, слабела. Он выдернул занемевшую вторую руку и потащил себя наверх, перехватывая ветку. Полностью освободившись, с силой лягнул скелет, взобрался на ствол, лежащий поперек ямы. В пяти метрах от нее на рухнувшем дереве плясал огонь, быстро подбираясь к кроне. Из земли торчал короткий обугленный пенек.

Мурманцев вытер рукавом лицо. Пот смешался с землей и кровью. На зубах скрипел песок.

Отплевываясь, он дохромал до фонаря. Потом вернулся к яме. Сквозь набившуюся березовую листву было видно, что там ничего нет. Никаких скелетов.

Из куртки он достал холодное оружие древних людей и бросил вниз. Ногой ссыпал часть выкопанной земли, похоронив артефакт.

…Ты вывел из ада душу мою и оживил меня, чтобы я не сошел в могилу…

Выбравшись из оврага, Мурманцев упал в траву возле дуба. Проверил, дрожат ли руки. Руки не дрожали. Ну, может, чуточку. Посмотрел на часы. Почти четыре. Спросил себя, чего ради понесся сюда ночью, тайком. Как мальчишка, которому приспичило доказывать храбрость.

Ему двадцать семь лет, и он до сих пор не научился объяснять себе мотивы своих поступков. Это плохо. Никуда не годится. Логика импульсивности просчитывается легче всего. Это делает тебя предсказуемым в глазах тех, кто умеет видеть человеческие слабости и играть на них. А значит, уязвимым. Непригодным для дела, которому Мурманцев хотел отдать себя.

В конце учебного года он подал прошение на имя высочайшего куратора Академии о переводе на действительную службу, в разведывательный корпус.

Но объяснение ночной прогулки все же существовало. Дурацкое в общемто объяснение. Никому, даже жене, Мурманцев не стал бы говорить это.

Очень хотелось увидеть своими глазами нечисть и показать ей кузькину мать.

Впрочем, если брать самую суть, Белая Гвардия тем и занималась – борясь с врагами веры и отечества, посрамляла врага рода человеческого.

А поплатился за самонадеянность. Сказано же – не искушай.

Обратный путь был проделан словно в забытьи. Нечувствительно выбрался из леса. Не заметил, как над горизонтом всплыли три полные малые луны. Багровый Марс, серомглистый Плутон и желтый Меркурий окрасили ночь в оранжевопурпурные тона. Перед глазами стоял огненный шар из колдовского леса. В яме он подошел так близко, что мог заживо спалить. Вспоминая тот момент, Мурманцев подумал: больше всего это было похоже на любопытство. Ощущение, что шар живой, в отличие, например, от скелета с его мертвой хваткой и клацающей челюстью, казалось реальным до неправдоподобия. Одно дело, когда чтото мстится в обстоятельствах, не располагающих к трезвому размышлению. Совсем другое – когда рассудок упрямо настаивает на том, что привидевшееся – не привиделось. Что шаровая молния – существо. Более того, обладающее душой.

Объяснить это было трудно, и Мурманцев велел себе забыть.

…И не введи нас во искушение…

Он прокрался в дом и заперся в ванной. Измазанную землей одежду спрятал подальше. Но на вымытом лице сияла неопровержимая улика – вспухшая ссадина посреди лба. Падением с кровати такое вряд ли объяснишь. Как минимум с лестницы.

В спальне было темно и тихо. Мурманцев хотел уже забраться в постель, но вдруг насторожился. Включил свет. Кровать в живописном хаосе. Любимая жена отсутствует.

Обыскав все, он нашел ее на веранде, выходящей в сад. Закутанная в накидку, Стаси сидела на ступеньке и смотрела в небо. Мурманцев остановился позади. Смотреть было на что. Над миром выстроились чуть неровной вереницей, растянувшись от края до края земли, девять круглолицых красавиц. Четыре больших и пять малых, в цветовой гамме от белого и голубого до ржавокоричневого, от Меркурия до Нептуна. Начинался летний Парад лун.

– Никогда не могу досыта наглядеться на это волшебство, – завороженно произнесла Стаси.

Мурманцев сел подле нее.

– Какие силы создали этот лунный танец? – тихо продолжала она. – Наверное, те же, что когданибудь остановят его.

– Когда это случится, скорее всего, Белоземье тоже погибнет. Силы природы и истории связаны друг с другом. Подобное уже было.

– Но Ру тогда не погибла. Наоборот…

– Наоборот, родилась, – возразил он. – А до того была совсем другая страна. И совсем другой мир. В нем были звезды и однаединственная луна.

– Это был странный мир. Наверное, посвоему красивый. Люди, жившие тогда, должны были испытать смертельный ужас, когда рождался новый мир.

– Лунный ужас, – проговорил Мурманцев. – Так и было. Многие умирали – просто от страха. Они были уверены, что настал конец света. Им казалось, что луны падают на землю, потому что с каждым днем они становились все больше. А раньше они были как звезды.

– Что у тебя с лицом?

– Вышел погулять и споткнулся в темноте.

– А эта темнота называется не Чертовым логовом?

– Мм… может быть. Право, я не заметил.

– Не заговаривай мне зубы, Савва Андреич. Я еще днем догадалась, что ты собираешься наведаться туда в одиночестве.

Мурманцев виновато потерся щекой о ее плечо.

– Я недостоин столь умной и проницательной жены. Казни меня.

Стаси поднялась.

– Казнь будет немедленной и ужасной. Только чур не жаловаться. Пойдем.

Она увела его в гостиную и принесла аптечку. Достала йод и заживляющий пластырь.

– Ойойой! – взмолился Мурманцев. – Только не это! Пощады!

– Даже и не проси.

Храм был большой, просторный – на две деревни и поселок при пансионе, а также сам пансион. После литургии, Мурманцев, оставив жену в обществе пансионных дам, отправился искать настоятеля отца Василия. Он решил сам, не передоверяя дело спешливому Лутовкину, обговорить с местным священством вопрос о молебне на древнем кладбище.

Отец Василий, маленький старичок с лысинкой и редкой седой бороденкой, услыхав про кладбище, долго в сомнениях качал головой. Мурманцев настаивал. Наконец сошлись на том, что освящать языческие захоронения нет надобности. Только отслужить водосвятный молебен и окропить землю, чтобы лишить обосновавшихся там нечистых пристанища. Договорились на завтра.

У коттеджа Мурманцевых нагнал мальчишкарассыльный. Вручил письмо и ускакал.

– Из Академии, – волнуясь, сообщил Мурманцев жене и вскрыл конверт. Быстро пробежал глазами. – Меня отзывают из отпуска. Странно. Извещение не официальное. Лично от директора.

– Ничего странного, – возразила Стаси. – Ты всетаки его зять.

– Но тебя вызывают тоже. Почему? Ты ведь еще не получила распределения. И отсрочка твоя не закончилась.

– Ах, какие мы недогадливые, – поддразнила Стаси. – Ты обет давал? Муж и жена плоть едина. Потому и вызывают. Чтобы у меня не было соблазна остаться в этой благословенной глухомани еще на пару неделек. – Она упала на подушки дивана и блаженно закрыла глаза. – Странно другое.

– Что?

– То, что твой «брачный заговор» против меня увенчался успехом. Ты ведь не довел его до конца. И до сих пор не рассказал мне, как собирался в итоге достичь цели.

– Ну, это просто.

– Неужели?

– Да. Я бы предложил тебе помощь в расследовании. Ты бы, конечно, стала отрицать, что имеет место именно заговор, а не что иное…

– Ох, знаю, знаю. Магия отвергнутого слова и все такое…

– Вот именно. И вдобавок девичья гордость. Но я был бы настойчив. В конце концов ты бы согласилась. А дальше уже дело техники, не составляющее труда для аса конспирологии, каковым я, несомненно, являюсь…

– Хвастунишка.

– Постепенно я бы внушил тебе мысль подозревать меня – так, будто ты сама до этого додумалась.

– И, потвоему, я в итоге должна была влюбиться в тебя – в изощренного заговорщика, плетущего сети против невинных девиц, погрязшего в безответной любви?

– Конечно!

– Если хочешь знать – я влюблялась много раз и во многих. Но никогда – таким кривым путем.

– Кривым? Хочешь сказать, что не любишь меня? – Мурманцев изобразил лицом разочарованное изумление.

– Я немножко спрямила твою математическую траекторию, – улыбнулась она. – А всетаки, зачем тебе понадобилось умножать два на два логарифмическим способом?

Мурманцев грохнулся на колени и прижал руки к груди.

– От избытка чувств! – И добавил, ухмыляясь: – А кроме того, мне посоветовал это твой отец.

– Ах да!

– Дада. К несчастью, я не знал, что ты подслушивала.

– Фи. Не подслушивала, а случайно услышала. К счастью.

Будущую свою жену Мурманцев увидел впервые пять лет назад. Он окончил курс, она только поступала в Академию – семнадцатилетнее создание в строгой юбочке ниже колен, с косой и взглядом котенка. Как громом сраженный, двадцатидвухлетний Мурманцев стоял в коридоре, долго глядя вслед мелькнувшему видению. Придя же в себя, ощутил испуг. «Так не бывает», – сказал он себе. И, бросив все, сбежал в монастырь. Глухую, северную, бедную и голодную пустынь. Прожил там год, укрепился в духе и понял, что так бывает.До краев и без остатка. И что монаха из него не получится. Поэтому вернулся и попросился в ординатуру. Через два года стал преподавать. Курсы криптоистории, конспирологии и новейшей политической истории. Думал отказаться от ведения предметов в женской группе, но мотивировать было нечем

Анастасия Григорьевна Мирская, дочь директора, генералмайора Григория Ильича Мирского, не обращала на ординарного преподавателя, дворянина и смоленского помещика Мурманцева никакого внимания. Даже на экзаменах не пыталась отвлечь его томным взглядом от учебного предмета. Мурманцев однажды в шутку сказал ей, чтобы не строила ему глазки. Анастасия Григорьевна искренне и очень серьезно изумилась:

– Кто строит глазки? Я?

Барышни, на задних рядах готовившиеся отвечать по билетам, зажали ладошками рты. Мурманцев стушевался.

– А вы считаете, мне нельзя строить глазки? Отчего же, интересно знать?

Мадемуазель Мирская наклонила голову и невозмутимо молвила:

– Оттого, что не надо так нелепо шутить, мсье Мурманцев.

После этого Мурманцев терпел еще несколько месяцев, а затем пошел сдаваться директору. Прибыл к нему домой и выложил все, начиная с того самого коридора, где грянул гром. Попросил совета и участия. Генералмайор Мирский обдумал его взволнованную речь, проникся страданием молодого Мурманцева, потеребил себя за усы и спросил:

– Вы ведь преподаете курсантам конспирологию? Теория заговора и все прочее?

– Так точно, ваше превосходительство.

– Ну, вот и составьте ваш собственный… гм, заговор. Стасенька у меня девочка впечатлительная. Поразите ее воображение чемнибудь эдаким. Ручаюсь, она не останется равнодушной. Если, конечно, вам хватит благоразумия и изобретательности.

И Мурманцев придумал «эдакое».

С наступлением следующего учебного года женский пятый курс Академии был заинтригован странными посланиями. Таинственный некто начал с того, что каждой барышне этого курса прислал букет хризантем. По букету в день – их приносили рассыльные из цветочной лавки в один и тот же час, в перерыве между занятиями. Двадцать один букет. Но почемуто загадочный незнакомец забыл о Стаси Мирской, оставленной без цветов. Затем пошли записки – с изящными комплиментами по поводу красы и благонравия очередной барышни. И снова по письму в день, всем, кроме дочери директора. Девицы начали шушукаться в сторонке и бросать на нее жалостливовеселые взгляды.

После изъявления восхищения незнакомец перешел к средствам более радикальным. Начал присылать билет на вечернее представление оперного театра. Это граничило с неприличием, и барышни каждая для себя решали, принять ли приглашение. Около половины не рискнули. Другая половина по очереди перебывала на «Щелкунчике», «Евгении Онегине» и «Кармен». Впечатлениями после этого они друг с другом не делились. Ходили задумчивые и отделывались от вопросов загадочным выражением лица, которое можно было перевести как «Вам и не снилось». Те, кто побывал в театре раньше, смутно подозревали – но молчали. Ведь могло оказаться, что комуто и в самом деле повезло больше, чем им. Ларчик открывался просто – ни одной из них не посчастливилось узреть таинственного незнакомца. Соседние места в партере занимались людьми, явно не имеющими отношения ни к цветам, ни к запискам.

На Стаси, которая опятьтаки не получила приглашения, начали поглядывать теперь уже с откровенным интересом. Появились недвусмысленные догадки. Весь курс был скандализован и горел желанием докопаться до сути дела. Директорская дочь начала избегать общения с подругами. Стала лихорадочно румяной, а глаза горели плохо скрываемым гневом.

Тем временем настойчивый аноним открыл новую серию посланий. На этот раз пылкие признания в неравнодушном отношении. Барышни, не выдержав, в один голос обратились к Стаси с требованием разъяснить, кому она так насолила, что вот уже четвертый месяц ей мстят с изощренностью, достойной Нерона и Чезаре Борджиа. Что она им ответила, о том история умалчивает. А через неделю на лекции по конспирологии мадемуазель Мирская задала вопрос по теории заговора:

– Господин Мурманцев, скажите, могут ли определенные события имитировать заговор или интерпретироваться как заговор против когото с целью внедрения в общество некоего мнения относительно объекта этого заговора?

– Безусловно. Пример – убийство Распутина. Точнее, некоторые его поздние извращенные интерпретации как заговора английской разведки против русского престола и «спасителя» отечества Распутина.

– А может ли сам объект заговора быть тем, в кого внедряется это мнение?

– В истории встречалось и такое.

– Но тогда это мнение должно быть както обозначено, вербализовано или определено иным способом?

– Несомненно.

– Благодарю вас. Это все, что я хотела узнать.

Остальные девицы ничего не поняли, но Мурманцев мог поклясться, что мадемуазель Мирской известно все и она требовала у него ответа на совсем другой вопрос. Однако выводов не сделал. За что и поплатился позором.

Еще через неделю он стал замечать отчужденное отношение коллег, хмурокосые взгляды профессуры, перешептывания за спиной и презрительное недоумение в глазах курсантов. Ломать голову пришлось недолго. На одной из лекций его спросили прямо:

– Господин Мурманцев, вы не считаете для себя делом чести немедленно уйти из Академии? Ваше решение – оскорбление для всех нас.

– Что вы сказали, господин Кайсаров?! – Мурманцев усилием подавил растерянность.

– Я сказал, что если вы отрекаетесь от вашей веры, от вашей родины – то вам здесь не место, – горячо заявил курсант.

– Что за чушь? С чего вы взяли, что я отрекаюсь? – Мурманцев сделался бледным.

– Информация вывешена на сайте. Там ясно говорится, что вы уезжаете в УльУ, чтобы принять дзенислам. Вы хотите сказать, что не собирались обнародовать это внутри Академии?

Скомкав лекцию, Мурманцев удрал из аудитории. Заперся у себя дома. Мучился стыдом и позором до вечера. Это была жестокая шутка. Но чья?

В восьмом часу слуга впустил гостя. Пожаловала мадемуазель Мирская. Мурманцев напрягся.

– Нам будет вас не хватать, мсье Мурманцев, – печально качнула головой Анастасия Григорьевна. – Как же так! Уезжаете, оставляете разбитыми сердца двух десятков девиц, которым так щедро признавались в любви!

Мурманцеву показалось, что он выпал из самолета без парашюта. Рухнув со стула на колени, воскликнул умоляюще:

– Пощадите! Вы все знаете!..

– С самого начала, – безжалостно подтвердила она.

Мурманцев схватился за голову.

– Поверьте, я никуда не намерен уезжать. Это дурацкий розыгрыш… – Он осекся и посмотрел на нее. – Ваш?!!

– Всего лишь ответ на ваш, не менее дурацкий. – Стаси взяла из вазы финик и положила в рот. – Что же нам теперь делать? – размышляла она вслух. – Придется спасать друг друга.

Она встала и подошла к нему.

– Мсье Мурманцев, я принимаю ваше предложение руки и сердца.

Мурманцев онемел на целых десять секунд.

– Но я его еще не сделал!

– Так делайте же! Или вы предпочитаете ехать в УльУ и искать божественную пустоту Буддаллы?

Курсантам Академии запрещалось вступать в брак до окончания обучения. Через полгода Стаси получила диплом, и они обвенчались. Истории с поклонникоманонимом и ульуйским вариантом тихомирно завяли. Впрочем, последняя – не без самоличного вмешательства директора Мирского. Благословив молодых, генералмайор проводил их в свадебные каникулы.

Теперь же срочно звал обратно.

ГЛАВА 2

В понедельник утром они сошли с поезда на московском Финляндском вокзале. Мурманцев отвез жену в особняк, который снял перед свадьбой, – в тихом переулке Марьиной Рощи. Увидев дом впервые, Стаси одобрила его, но тут же принялась сочинять новую отделку. Мурманцев рассеянно кивал. После завтрака он оставил жену в хозяйственных мечтах и поехал в Академию.

Генерал майор, в белом, всегдашнем своем мундире Белой Гвардии, встретил его в кабинете, обнял, усадил, напоил любимым зеленым чаем.

– Как Стасенька? Здорова ли? Вечером чтобы оба были у меня. – Он погрозил Мурманцеву пальцем. – Соскучился я по моей егозе. Да и тебе, зятек, чай, общение с тестем не повредит. Вижу, вижу, не терпится тебе узнать, зачем из отпуска отозвали. Могу сказать, что прошение твое удовлетворено. Так что твой уход из Академии решен. Крути дырки в погонах для очередного звания.

– Спасибо вам, Григорий Ильич.

– Да за что ж мне? Без протекции моей все решилось. Тут, Савва, все сошлось. И обстоятельства особые, и прошение твое, и личное дело, и даже женитьба ваша, выходит, вовремя пришлась. В общем, твоя кандидатура всех устроила. Но об этом потом. Завтра. В восемь тридцать подъезжайка. Отправимся с тобой коекуда.

– Но… – Мурманцев был ошарашен. – У меня нет опыта оперативной работы. Из ваших же слов я понял…

– А ты, сынок, не торопи коней. Не думай, что с моих слов ты чтото понял. Сказано завтра – значит, завтра. А сегодня отдыхай пока. Балуй жену молодую. Как она, не понесла еще?

– Как будто нет.

– Ну, может, оно и к лучшему сейчас. Даст Бог, успеет еще нарожать.

Мурманцев вышел от генералмайора в большом изумлении, посильно скрываемом. Академия, распущенная на вакации, пустовала, и эхо шагов гуляло по высоким коридорам. Встретив пару преподавателей младшего состава, он поболтал с ними, узнал свежие столичные и академические сплетни, сообщил о своем переводе. Его поздравили, увели в ближний трактир. Там обмыли намечающиеся изменения на погонах.

Вечером был ужин у тестя. Григорий Ильич, захмелев после нескольких чарок, передавал детям опыт своей долгой шестидесятилетней жизни. Назидательно качал пальцем, вспоминая, как его мотало из гарнизона в гарнизон по просторам родины, а благоверная его, ныне покойная, Варвара Кирилловна терпеливо следовала за ним повсюду. Даже с животом не захотела оставить мужа, рожала в военном лазарете в киргизской глуши. И младенца, Стасеньку, приучала к капризам беспокойной солдатской жизни. Посему и выросла Стаська уже готовой женой офицера, за мужем пойдет в огонь и воду.

Выслушав затем от детей историю лодочника Плоткина, искавшего богатства черного барона, Мирский предался воспоминаниям о временах Отступника.

– Даа, смутное было времечко. Конец второй тысячи лет. Я не то чтоб малой был – все уже понимал. Порядки дикие тогда стали, детушки. Государь Петр Романович в прелесть бесовскую впал. Ересь урантийская, что по стране расползлась, и не ересью вовсе была. Это ее так позже в меморандумах и анналах прозвали – ересь новых жидовствующих. Почему новых, сами знаете. Тех, прежних, в шестнадцатом веке еще пожгли… Так вот было это, дети мои, просто бесопоклонство. Выдумали что проклятые урантийцы? Что человек не образ и подобие, а скот, но жизнь его драгоценна. Почему такое? Потому что человекде царь скотов и разумен. У него много похотений, и он страдает от их подавления. Каково? Поэтому нужна ему свобода. Поклонись аду, и тебе позволят все. Воруй, блуди, убивай. Осознавай себя скотом свободным и бесценным. Страшное время было, детушки. В церквах столичных едва не стали черные обедни творить… Государь под конец царствования корону с себя снял и президентство установить хотел. Слава Всевышнему – не дал непотребства над Империей совершить…

Мурманцев делал вид, что внимательно слушает. Дела не так давно минувших дней еще жили в преданьях, но не вызывали отклика в душе – только мертвящую тоску, потому что мертвы были плоды той эпохи, времени царяОтступника. Почему Империя тогда так легко и стремительно подпала под чужебесное влияние – этот вопрос многих волновал даже и по сию пору. Мурманцев полагал, что знает ответ. Однажды на семинаре по теории заговора ктото из курсантов спросил: «Почему невозможно разоблачение заговора?». Мурманцев крепко задумался. «Думаю, причина в том, что заговор рождается не в сфере действия, как это ни странно, а в области наддействия, в точке столкновения противоположных ментальностей, так сказать. Если же перейти на уровень ниже, в сферу как раз действия… здесь, господа, мы увидим интересную картину. Предположим, неопределенно большой группой лиц совершаются прямые враждебные по отношению к общественным и культурным институтам действия. Эти действия и выглядят и справедливо формулируются сторонними наблюдателями как заговор. Другая группа лиц, так называемые просвещенные люди, в средствах информации ведет массированную атаку на якобы конспирологическую манию этих наблюдателей, едко высмеивает их логику. Создается определенное устойчивое общественное мнение. В итоге противник получает возможность действовать чуть ли не в открытую. Никто уже не обвинит их не только в заговоре, но и в откровенной уголовщине из страха прослыть узколобым фанатиком. Их будут обходить далеко стороной, предпочтя не замечать разрушительность их деятельности. Соответственно, и прямого противодействия не последует. Такова сила отвода глаз. Магия отвергнутого слова. Кстати, сами завербованные тоже могут искренне не считать себя участниками какогото там заговора, даже стоящие наверху. Все они – лишь рядовые исполнители, которым много знать не положено. Они никогда не видели тех, кто дергает их за веревочки. Более того, само существование кукловодов за ширмой для большинства из них тайна».

Стаси украдкой позевывала.

– …объявил свободу, а страну – культурно и экономически отсталой. Пригласил урантийских прощелыг для консультаций и тоже дал им полную свободу. А те первонаперво заявили контроль над банками и на наши же деньги стали банкротить нашу промышленность. Быстро наладили ввоз иноземного барахла. Всю страну, обобранную, оплеванную, приставили к торговле иностранщиной. Все везли – от телесной пищи до духовной. Особенно жестко, помню, внедряли телевизоры. Помещикам было велено, чтоб в каждом доме мужицком чертов ящик стоял – для освобождения народного сознания. Монастырям тоже. Монахи, правда, твердо воспротивились. Едва не стали самосожжения устраивать, как раскольники. Но отстояли себя. А уж что по этим телевизорам показывали – тьфу, да и только. Срам сказать.

– Кино про пистолетный ствол и гордый фаллос, стыдливо прикрытый женской натурой, – сказала за него дочь.

– Сударыня! – Мирский посмотрел на нее с суровой укоризной.

Мурманцев сморгнул и одеревенел. Хотя тоже был под хмельком, но еще твердо осознавал, что жене офицера говорить такое никак не положено. И знать, между прочим, тоже.

– Пап, ты уже рассказывал это раз десять на моей памяти. И один раз вот этими же словами.

– Не позорь отца, Анастасия, – строго молвил генерал. – Не мог я такого сказать.

– При мне не мог, – пожала плечами Стаси, подошла к отцу и обняла. – Прости, пап, но у меня дурное свойство случайно слышать чужие разговоры. Я была маленькая и меня не заметили.

– Вот так, сударь. – Мирский повернулся к Мурманцеву. – С твоей женой ухо держи востро.

– Мне это известно, – откликнулся Мурманцев.

– А с тобой, сударыня, ничего не случится, если еще раз послушаешь, – напустился на дочь генерал. – Ишь, егоза! Отцовские мемуары ей, видишь ли, скучны… – Он помолчал. – Ну вот, сбила. О чем я рассказывал?

– Дальше у тебя о продуктах, – мило улыбнулась дочь.

Генерал пропустил еще одну рюмочку и тяжко, похмельному задумался.

– Да, продукты. – Он вскинул голову. – Полки ломились от заморских фруктов – генетических мутантов, замученных гормонами иностранных кур и жевательной резины. Лично у меня есть все основания считать, что эта резина вызывала застой жидкости в мозгах. От разной импортной химии, вроде вкусовых добавок и ядовитой сои, тоже умственная водянка приключалась. И еще темный лимонад, в него, кажется, добавляли вытяжку кокаинового куста. А уж что добавляли в шампунь от перхоти, я не знаю, только и он тоже нехорошо действовал на мозги. Ну, правда, это не было доказано, но ято знаю! Слава Богу, дети мои, что государь Владимир Романович все это прекратил и заразу каленым железом выжег, – закончил Григорий Ильич и размашисто перекрестился.

Дети обменялись взглядами. На губах дрожал смех.

Настенные старинные часы пробили одиннадцать.

– Ну, – генерал со всей осторожностью поднял себя с кресла, – вижу, вас надо отпускать. Мне в постель, а вам, молодым, – уж как знаете. Тебя, сударь, жду завтра утром.

Мурманцеву снится сон. Будто видит он перед собой огненный шар, тот, что из колдовского леса, и тянет к нему руку. Или шар тянет его к себе. Шар живой – теперь он знает это наверняка. Пальцы касаются жаркого сияния и уходят вглубь него. Мурманцев не чувствует боли – ее нет. И вдруг он оказывается в незнакомом месте. Огненный шар исчез. Перед ним – жилой дом в несколько этажей. Он видит название улицы на стене: «Гороховая». Мурманцев уверенно входит в подъезд, поднимается на третий этаж. Почемуто он знает, куда нужно идти.

Дверь заперта, но это не беда. Он входит в квартиру. В передней – много калош, шуб и пальто. Из глубины квартиры доносятся гитарная музыка, смех, крики, звяканье рюмок. Мурманцев проходит по коридору. Мимо прошмыгивает юноша жидкой наружности в рубахе и штанах, какие носили лет сто и больше назад. В одной из комнат людно и накурено. Накрыт стол, вокруг в беспорядке сдвинуты стулья. Здесь человек десятьдвенадцать. В основном молодые женщиныпростолюдинки. Одна, перекрикивая других, пытается чтото рассказывать. В углу рябой солдат в расстегнутой шинели грызет яблоко и глядит на всех большими бессмысленными глазами. В центре стола сидит человек, на обоих плечах которого повисло по краснолицей, распаренной от вина девке. Хозяин квартиры. Одет он просто, едва ли не в исподнем, но сам не прост. Выражение глаз поминутно меняется. То хитронасмешливое, то сумрачноодержимое, то покорнобезвольное. Длинные волосы расчесаны на прямой пробор, в бороде запутались хлебные крошки. На груди поверх рубахи большой тяжелый крест. Мурманцев смотрит мужику в глаза и невольно вздрагивает, узнав. «Зачем я здесь?» – смятенно думает он. Сесть ему некуда, и он остается стоять возле таращущегося солдата. Его никто не замечает.

От двери доносится звон колокольчика. Мурманцев слышит, как одна из краснолицых девиц, пьяно лыбясь и вульгарно интонируя голос, упрашивает мужика:

– Отче, расскажи, как просвещал блудниц в Саратове. Люблю слушать, как ты баешь про изгнание беса. Страсть люблю. Неужто правда ремнем по мясам голую гнал улицей?

В комнате стихло. Послушать старца всем было в охотку.

– Гнал и ремнем, – серьезно заговорил мужик. – Бес смиренных боится. А власть смирять мне от Господа Бога дана за подвиги мои. Смиренью же можно учить разно. И чрез телесные муки от вервия, коим Христос гнал сквернителей из храма. И чрез муки голизны прилюдной. И чрез унижение. Женщина существо гордое и блудливое. А я – маленький Христос. Мною освящаются и спасаются похотливые. Нуко, Агашка, сыгрый нам да спой. Мою любимую.

Девка напротив, с шалыми черными глазами и косой, уложенной на голове в три ряда, взяла гитару. Тронула струны. Но тут в комнату вернулся юноша, попавшийся Мурманцеву в коридоре, похожий на полового из трактира. Подбежав к старцу, он шепнул ему чтото на ухо. Распутин отпихнул от себя девок, принял осанистый вид.