Текст книги "Белый крест"
Автор книги: Наталья Иртенина
Жанры:
Классическое фэнтези
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Мурманцев не заметил, как заснул.
Сиреневая закатная гладь океана пестрела мелкими ребрышками волн. Ветер, ровный и попутный вот уже несколько дней, тянул рыбацкий баркас, раздувая паруса на единственной мачте. Таких суденышек в порту Акабы на Красном море оставалось еще много. Местные рыбаки любили свои крутобокие живописные баркасы на тихом ходу и, повидимому, не собирались менять их ни на что другое, более современное, даже если это другое обещало б о льшую прибыль. Туристы поддерживали их в этой привязанности. Так что многих уже кормила не рыба, а морские многодневные прогулки с пассажирами на борту, предпочитающими комфорту парусномачтовую экзотику.
Но человек, нанявший этот баркас, сразу предупредил капитана и хозяина посудины, что ему нужен транспорт, а не прогулочное средство. И что путешествие будет далеким и долгим.
– Хотите плыть в Эфиопию? – насмешливо поднял брови капитан, не то араб, не то турок, черноусый и черноглазый.
– Дальше, – покачал головой странный человек, похожий на паломника. Но разве русских паломников может интересовать чтото южнее Иерусалима?
– Индия? Суматра? – дивился капитан.
– Австралия.
– Австралия? – Капитан потер лоб. – Там ничего нет. Пустыня. И урантийские военные корабли.
– Проскочим, – ласково пообещал наниматель, и капитан сразу почемуто поверил ему. Да к тому же, видно, была в нем, жила и не умирала, авантюрная пиратская жилка, доставшаяся в наследство от многих поколений средиземноморских корсаровсарацин. Блеснув черными глазами, капитан согласился. Правда, цену заломил неслыханную.
Торговались недолго. Странный русский паломник поманил капитана пальцем и пошептал на ухо. После чего тот поскреб задумчиво в затылке, ухмыльнулся, показав золотой зуб, и кивнул. Тогда ударили по рукам.
И вот маленькая хрупкая скорлупка несет на себе к южному пределу земли двенадцать самурайских дев и одного ненормального русского, которого они зовут своим господином и начальником. Океан благоволит их полоумной затее, команда баркаса, четыре человека самого смешанного происхождения, не считая капитана, скалит зубы над пассажирами и бунта пока не затевает, как обычно водится в долгих путешествиях. Воды, солонины и консервов хватает, а для души – ежевечерние байки, которыми потчует моряков их наниматель, сам себя называющий Федором, рабом Божьим. А они и рады уши развесить, оставив только рулевого на вахте.
Палуба пахнет рыбой и мокрыми канатами. На бочках, кнехтах, кабестане, канатных бухтах сидят двенадцать самурайских дев и четверо из команды баркаса вместе с капитаном. Раб Божий Федор пристроился на голых досках, штопает суровой ниткой носок. Голос его далеко разносится над ровной гладью океана. Вахтенный на мостике доволен – ему тоже слышно.
– …созвали земский собор, потогдашнему – Народное собрание. Там все были – от новоизбранного патриарха и князей до торговых и мужиков простых. Всей земли русской люди. Патриарх каждый день служил чин покаянный за убийство помазанника Божьего со чадами и домочадцами. Молились и вздыхали о крови, пролившейся за девять страшных лет. В ответ призрел Господь милостью на страну русскую и указал царя нового…
– Как указал? – тараща черные глаза, рассерженно спросил капитан.
– Как обычно. – Раб Божий оторвался от штопки, отложил носок в сторону. Темно уже становилось. – Вложил в умы один помысел на всех, так и указал. Пошли тогда крестным ходом к ТроицеСергиевой, взяли от лавры послушника, там прятавшегося от мирского неустройства. Из хорошего рода избранник, чист и благонамерен, богопослушлив. Настоятель лаврский с радостью отпустил его. Так и взошел на трон новый царь, Владимир Второй, после Владимира Первого Святого. А было это в году тысяча девятьсот двадцать шестом. Правил он Русью без малого четверть века, почти до самой Великой войны. Сотворил немало Божьей милостью и попечением. Первонаперво созвал церковный собор, на котором канонизировали прежнего царя с семейством. Сам же канон новомученикам составил. Ну а далее порядок наводить начал в земле своей. Рука у Владимира Александровича тяжела оказалась. Да то и ко благу. Империя в развалинах лежала, кровью, как водой, умытая, голодная, холодная, ровно сирота убогая. Шайки бандитские всюду промышляли. Нищие, бездомные едва не толпами ходили. Власти никакой по местам почти не было. Заводы стояли, поля заброшенные лежали, народ одичал и все конца света ждал после звездопада. Тогда и начали устраивать работные лагеря. Мужика заново земле прикрепили. Дворян царь опять службой обязал. Нищих и бродяг – в лагеря на кабалу, пока не выкупятся работой. А цену поставили такую, что и за десять лет не выкупиться. Разбойников, душегубов ловили и туда же, на пожизненно. Там и до богоотступников поганых руки дошли, до гнилья смутьянского, которое солдат в семнадцатом на бунт подняло. Всю страну тогда мелким гребнем чесали. Но, конечно, не без перегибов. Бывало, и по наветам брали, оговорам злобным. А разбираться некогда было, время такое, тяжелое. Имущество, какое было, в казну, человека в работный лагерь, лес валить, дороги, заводы, города северные строить, каналы рыть, станции электрические ставить. А то ж – подымать страну надо было. Натворили дел, теперь исправляйте свое же. А слезу каждую и воздыхание скорбное Господь призрит…
Мурманцев сам не знал, насколько привязался к этому ребенку. Хоть и жутко с ним бывало, но отступать он не привык, а без души никакое дело до конца не довести. После того как Стефана привезли в Москву и отдали докторам, он места себе не находил. Во сне каждую ночь видел огненный шар, а наутро просыпался со смутным ощущением, что разговаривал с этим клубком пламени. О чем – конечно, представления не имел, ни слова вспомнить не мог. Если были они, слова.
За неделю он написал гору отчетов, сделал несколько устных докладов, в том числе один – в Академии Наук. Там его причислили к первопроходцам и едва не разорвали на куски, зазывая на различные научные заседания. Все приглашения он твердо отклонил. Тяжкое впечатление оставил разговор с Карамышевым. Генераллейтенант сообщил, что, по всей видимости, ребенок не выживет. Конечно, его мутагенная биохимия делает все прогнозы очень шаткими, но…
– …есть все основания полагать, что он обречен. То, что управляло им… для этогоон – испорченная плоть. По всей вероятности, ребенок умрет в ближайшие дни. Сейчас он в коме. Невозможно определить, что до сих пор связывает его с жизнью… Но с половиной мозга не живут, сами понимаете. Такие вот дела, капитан Мурманцев. Ваша работа с ребенком окончена. Прошение о переводе в разведкорпус, можете надеяться, будет удовлетворено в самом ближайшем времени.
– Я могу увидеть его? – спросил Мурманцев.
Карамышев бросил на него долгий взгляд и вдруг произнес резко:
– Не сходите с ума, капитан Мурманцев. Ваша работа с ним закончена.
– Это не работа, ваше превосходительство. Это… – Он замолчал, не найдя точных слов.
– Я понимаю вас, – смягчаясь, сказал Карамышев. – Но настоятельно рекомендую… нет, приказываю – взять себя в руки. Вашей жалости не хватит на всех.
– На всех? – эхом повторил Мурманцев, настораживаясь.
– Да. – Подвижное лицо Карамышева сделалось жестким, взгляд – едким. – Три дня назад стало известно еще об одном… таком же. В Сибири. Ребенок трех лет. Некрещеный. Мутагенез идентичный. А вчера пришло сообщение с Кавказа. Мальчик пяти лет. У этого в черепе вообще осталась самая малость. Мозг почти полностью отсутствует.
Карамышев помолчал, поставив локти на стол и прикрыв лицо руками. Затем снова заговорил:
– И это наверняка только начало. Поэтому…
– Поэтому мы не имеем права на жалость? – прямо спросил Мурманцев. – Вы знаете, куда это приведет нас.
Генерал лейтенант долго смотрел на него – сквозь него. Наконец ответил:
– Вы правы. Я дам вам разрешение на посещение.
В тот же день приехала Стаси. Он рассказал ей все. А вечером застал в спальне в слезах.
Наутро они вместе поехали в Центральный детский госпиталь. Мурманцев предъявил допуск, подписанный Карамышевым. Их проводили в палату. Посещение было тягостным и недолгим. Мурманцеву казалось, что они пришли на могилу. Жена сказала, что назовет сына Стефаном.
Мурманцев посмотрел на нее удивленно.
– Почему ты хочешь назвать мою дочь Стефаном?
И вдруг краем глаза уловил какоето движение за окном. Повернулся и оцепенел. В первую секунду в нем вспыхнула ярость – но почти сразу улеглась, уступив место тому смутному ощущению, с которым он просыпался все эти последние дни.
За окном, возле самого стекла зависла шаровая молния. Та, что выжгла веревку над дымящейся филиппинской горой, или другая, может быть, та, что вытащила Мурманцева из могилы на языческом кладбище. Он загородил собой жену и, затаив дыхание, ждал, что будет.
Бледно оранжевый шар, маленькое солнце, соприкоснулся со стеклом. Брызнули в стороны осколки. Звонкий стеклопад продолжался секунд десять. Когда упал последний осколок, в пустом оконном проеме ничего не было.
Опомнившись, Мурманцев бросился к окну, высунулся наружу. Но не увидел ни следа странной дебоширки.
Набежали медсестры и нянечки, стали охать. Мурманцев коекак объяснил причину переполоха, а затем потащил жену домой.
Что то брезжило в голове. Смутное ощущение переросло в уверенность. Вырисовывалась дорога. Мурманцев резко остановился.
– Дорога, – повторил он, пробуя слово на вкус и цвет.
– Что? – волновалась Стаси. – Да объясни толком, что происходит, Савва! Я ничего не понимаю. Почему эта дурацкая молния преследует несчастного ребенка?…
– Погоди, – остановил ее муж, взяв за руку. – Я пока сам не понимаю, что происходит. Кто кого преследует и почему. Помнишь, я тебе рассказывал о своей жизни в монастыре?
– Ну конечно, помню. А причем тут дорога?
– Шаровые молнии. Они часто появлялись там. Понимаешь?
– Разумеется, нет. Ты хочешь ехать в монастырь охотиться за молниями?
Мурманцев серьезно и нежнопечально смотрел на жену.
– Я должен. Верь мне, прошу тебя.
– Я верю тебе, Савва. Только не уезжай прямо сейчас, хорошо? – Она всхлипнула. По щеке покатилась одинокая слеза. Стаси быстро вытерла ее и попыталась улыбнуться. – Беременность на меня плохо действует.
– Младший лейтенант Мурманцева, приказываю вам взять себя в руки, – напустил на себя строгость муж. – Я не хочу, чтобы мой сын родился нюней.
– Ваша дочь, господин капитан, – возразила Стаси, – будет замечательным сорванцом.
Дорога легла перед ним через неделю. Все утряслось и уладилось на удивление просто и быстро. Мурманцев пришел к Карамышеву и изложил все, что надумал, – плод нескольких бессонных ночей. Генераллейтенант сначала не поверил. Не хотел верить. Посоветовал усмирить фантазию и поговорить с умным священником. Мурманцев ответил, что как раз и собирается поговорить – хоть и не со священником, а с монахом, что даже лучше. А про буйную фантазию сказал, что красные трехголовые драконы за Краем Земли тоже не оченьто вписываются в рамки естествознания, скорее похожи на шизофренический кошмар. Последний аргумент Карамышева сразил. С каменным лицом он сделал пару звонков, отдал распоряжения и сухо пожелал Мурманцеву успехов. В ответ Мурманцев запросил служебный транспорт. Генераллейтенант подумал и, не меняя выражения лица, выписал разрешение, припечатав личной печатью.
Через два дня на военном аэродроме в Тушино наблюдалась необычная для сего места картина. По полю катили раскладные носилки с лежащим на них маленьким мальчиком. Мужчину и коматозного ребенка ждал небольшой грузовой самолет, налетавший в своей жизни уже немало. Каталку подняли на борт, мужчина запрыгнул следом и закрыл дверь. Больше никто с ними не летел.
Самолет оторвался от взлетной полосы и взял курс на восток, в Западную Сибирь.
Город Белоярск на берегу реки Надым встречал в этот день снегом и двадцатиградусным морозом. Во вьюжной ночи огни аэродрома сверху едва просматривались, пилот ругался с кемто из персонала по рации. Мурманцев испытывал удивительное лирическое чувство возвращения – в места, на которые набрел когдато, много лет назад, совершенно случайно. Впустил в душу холодный, неприютный, до сих пор остающийся диким край. Теперь ему казалось, что эта земля, близкая к северному сиянию и белому безграничью, всегда была в нем. Забредя тогда в своем бегстве от самого себя в белоярские леса, он лишь нашел зримое воплощение того, чем полнилась душа.
Три раза самолет заходил на посадку. Наконец, шасси заскользили по густому слою снега, вздымая белый вихрь. Сквозь усиливающуюся пургу к ним прорвался белый же «Барс». С помощью подъехавших людей Мурманцев перегрузил носилки с ребенком в машину. «Барс», роя носом снег, покатил к еле видневшемуся впереди зданию.
Никто ни о чем его не спрашивал. В Белой Гвардии вообще не задавали лишних вопросов. Если ктото чтото делает, пусть даже это кажется со стороны диким и необъяснимым, значит, так надо и не нужно доискиваться смысла. Тем не менее Мурманцев был благодарен этим людям за их молчание, нелюбопытствующую поддержку. Потому что не знал бы, что сказать даже на самые простые вопросы.
Миновав здание аэропорта, машина выкарабкалась на дорогу до города. Через час их уже устроили в гостинице. Мурманцев попросил принести ужин в номер, принял теплую ванну. Потом долго сидел у расшторенного окна с выключенным светом. За утепленными герметичными рамами снег рвал и метал, а вековые ели, что стояли во дворе, безмятежно помавали темными лапами, будто дирижировали невидимым оркестром.
Наутро, до рассвета, Мурманцев и ребенок снова тронулись в путь. Пурга утихла, навалив за ночь почти метровые сугробы. Вместо вчерашнего «Барса» их вез новенький снегоход на высокой платформе. Сидя в кабине, возвышающейся над землей почти на два метра, Мурманцев чувствовал себя шагающим великаном, которому любые сугробы нипочем.
Очень быстро выбрались из города. Дорога шла дальше на север, становясь все у же, теснее обступаемая заснеженным колдовским лесом, черным на фоне темнорозового восхода. Через пару часов езды и несколько поворотов пошла девственная снежная целина. Лес расступился, потом снова схлопнулся, окружив снегоход чернобелыми безмолвными стенами. До монастыря оставалось уже недолго.
Мурманцев дремал и видел, как входит в пределы древней суровой обители с чудотворной надвратной иконой, кладет земной поклон и желает мира месту сему и всей братии. Его встречают один или двое монахов, исполняющих послушание во дворе. Они озадачены носилками с ребенком, но удивления не выказывают и уводят гостей с мороза не то чтобы в теплые, но и не совсем стылые комнаты для случайных приезжих – такие бывают тут редко, но все же наезжают. Мурманцев спрашивает, как здоровье игумена отца Варсонофия и баламутит ли братию попрежнему старец Галактион. Он не знает, живы ли они, здоровы ли. Может, зря это все – сумасшедшая идея, безумная поездка. Фантазии, сказка, бред, пепел надежды… Такто, господин капитан…
– …господин капитан… проснитесь, приехали.
Мурманцев открыл глаза и сощурился – над дальним заречным лесом било светом утреннее солнце, играло на миллиардах снежинок, упавших за ночь. Он потянулся и спрыгнул с платформы снегохода прямо в сугроб. Провалился едва не по пояс, взметнул пригоршни снега, засмеялся.
Он вернулся. Это место было родное. Здесь он родился – в третий раз. Первых двух рождений, физического и в крещенской купели, не помнил, о третьем никогда не забывал. Он оглянулся, вдруг подумав, что сейчас увидит шагающее к нему существо, пыхтящее, похожее на цаплю, много лет упорно прокладывающее себе дорогу, замкнутую в кольцо колокольным звоном монастыря. Но, конечно, ничего не увидел. Если вечный двигатель монаха Галактиона еще жив, то, наверное, его погребли под собой снега, чтобы освободить лишь по весне.
Ворота обители были распахнуты. Оттуда выглядывали два глаза и покрасневший на морозе нос, все остальное утопало в мохнатом полушубке и шапке с длинными ушами. Два валенка били друг о дружку, притопывая.
Мурманцев выплыл из сугроба на расчищенную с утра дорожку и, стряхивая снег, подошел к монахупривратнику. Поклонился и сказал:
– Принимайте страждущих, отцы.
Первая радостная весть была – и настоятель и отец Галактион, совсем, правда, старый уже, мира иного доселе не сподобились, живы и, слава Богу, здоровы, немощи не мучают. С первым Мурманцев встретился сразу после литургии. Отец Варсонофий принял ласково, чаем с сухарями напоил, выслушал. Узнав, что прибыл бывший брат Савва к отцу Галактиону, в подробности вникать не стал – доверял старцу, хоть и прозванному некогда Баламутником, но имевшему благоволение самой Царицы Небесной. О ребенке Мурманцев рассказал приблизительно. Игумен покачал головой, вздохнул: «Грехи наши», и отпустил гостя, благословив.
Старец Галактион обнял его в своей келии, тут же вознес хвалу Богу за то, что довелось снова свидеться с тем, кто стал ему как сын. С перерывами на молитву, службу и трапезы проговорили весь день до ночи. Только к вечеру Мурманцев решился перейти к делу, для которого приехал за тысячи верст. Правда, не знал, как начать и почемуто заговорил о памятнике, который хотели поставить профессору Цветкову в его родном городе. Конфузясь, упомянул об отбитой голове. И тут же, без перехода, прямо спросил, что заставило блестящего ученого бросить все и скрыться от мира в глухом монастыре.
Старец улыбнулся, усталые, запавшие глаза смотрели солнечно.
– Все верно, Савушка. Голову я оставил в своих лабораториях. Почему ушел из мира? Понял, что ничего не знаю о жизни. Со всеми моими учеными званиями и целым научным институтом.
– А сейчас знаете, отче?
– Даже не приблизился к тому. Что могут знать о жизни мертвецы, которыми мы рождаемся в этом мире? С Креста нас окропили живой водицей. Мы задышали, услышали глас Божий, но не отверзли глаз.
– Глас Божий, – повторил Мурманцев. – Голос Бога. Вы держали его в руках, отче.
Старец помолчал, прежде чем ответить. Улыбка приугасла.
– Вот ты о чем, Савушка. Не ошибиться бы тебе. – Он склонил голову долу, медленно перебирая четки. – Не то, это совсем не то. Не вороши былое, прошу тебя, ты не найдешь того, что ищешь.
– Я не знаю, что ищу, – сознался Мурманцев. – Я только ухватился за кончик нити, она привела меня сюда. Мне нужна помощь, отче.
Старец посмотрел на него долгим спокойным взглядом.
– Расскажи, Савушка.
Мурманцев рассказал. Начиная со своего беспомощного барахтанья в могиле на языческом кладбище и до разбитого окна в госпитале. О снах, о ребенке, о том, как ходил к капитанкомандору Алябьеву выведывать про «сердце ангела». Заняло это больше часа. Все это время отец Галактион сидел неподвижно, с устало опущенной головой, только пальцы отсчитывали зерна на четках. Когда Мурманцев окончил свою повесть, истощив силы, старец ничего не ответил и предложил вместе встать на молитву.
…Поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет Царь Славы!..
…Не убоюсь зла, потому что Ты со мной; жезл Твой и палица Твоя – они утешение мое…
– Ну вот, Савушка, – старец поднялся с колен и сел на скудную монашескую постель, – теперь займемся твоим делом.
Мурманцев кивнул молча.
– Рассказывать тебе буду не так долго, как ты. Покороче выйдет. – Отец Галактион будто извинялся. Помолчав, начал: – Ты ведь заметил, много их здесь бывает, часто. Шаровых. А?
– Заметил, – подтвердил Мурманцев.
– Жмутся к людям. Поближе хотят. Младенцы сущи.
– Кто? – оторопел Мурманцев.
– Они, Савушка. Клубки вот эти плазменные, которых боятся все. Я давно заметил, потом доказать пробовал – ведут себя как живые, душою наделенные. Теперь и ты увидел.
– Разве так может быть?!
– Значит, может. Твой мальчонка – плоть бездушная. А душа она вот, по болотам скитается, лесам, глухим местам. Про болотные огни знаешь? Те же младенцы некрещеные, из плоти своей выброшенные. Плоть же по земле ходить продолжает, держит их, потому и не могут они из этого мира уйти.
Мурманцев запустил пятерню в волосы, помотал головой.
– А при чем тут шаровые, отче?
– Так надо же им, чтобы люди видели их. Вот и берут себе тело. Единственное, какое могут. Виртуальное, понынешнему говоря. То есть оно, а то нет, огнем рассыпалось по земле.
– Отче, тот камень, который вы… – Мурманцев сам испугался догадки.
– Верно, Савушка. Не камень это был. Я после тех опытов уничтожил все свои записи. Как делал и что – никто не знает. И тебе не скажу, как молнию поймал и в холодный камень превратил. Сам иногда думаю – было, не было?
– Было, отче.
– Ну, значит, было, – вздохнул старец. – Оболочку я поймал, а душа в ней не удержалась, улетела. Камень и рассыпался. Ну а я, грешный, копию с него сделал. Игрушку сотворил на потребу людскую.
– Этой игрушке еще предстоит сыграть роль, немалую, думаю… Отче, почему мне снятся эти сны?
– Мне, Савушка, тоже снились. Долго. Лет десять, наверно, как прекратились. Ты ведь близко ее видел, чуть не касался? Она запомнила тебя, а теперь разговаривает с тобой. Истории всякие показывает. Одиноко им, страшно среди духов злобы поднебесных. Сюда, ко мне, приходят, как птицы слетаются. Хлебом я их накормить не могу, уповаю, что дарует им Милосердный утешение.
– Я понял, – сказал вдруг Мурманцев. – Она пережгла веревку, чтобы освободиться.
– Или духа прогнать хотела. Пойдем, Савушка. Поможем ей, – смиренно произнес старец, подымаясь.
Было далеко заполночь. На полу в коридоре тут и там светились полоски под дверьми – братия отвоевывала мир у духов злобы, свершая ночное моление. Мурманцев и отец Галактион тихо шагали к гостевым комнатам, где целый день пролежал на своей каталке мальчикдихотомик. Разделенный надвое.
Старец подошел к нему, посмотрел в лицо, коснулся ладонью чистого детского лба. И не говоря ни слова, повернулся к иконам. Пал на колени, забыв обо всем на свете, кроме одногоединственного. Мурманцев, утомленный долгим, бесконечным днем, дивился на старца, его крепость и силу. Сам, опустившись на кровать, понял, что сейчас заснет. Чтобы не соблазняться подушкой, отвернулся от нее, прикорнул к стене в самой неудобной позе. И мгновенно погрузился в безмятежный, сладкий сон.
Проснулся внезапно, будто кто за плечо тронул. Сел, проморгался, посмотрел на будильник – проспал почти полтора часа. В комнате ничего не изменилось. Старец стоял на коленях, точно изваяние, – ни движения, ни дыхания, ни звука.
И вдруг начал двоиться.
Мурманцев снова принялся моргать, потряс головой, потер глаза. Нет, двоится. Сильнее, чем прежде.
Затем вовсе неожиданное произошло. Один старец остался на коленях, второй встал, постоял немного, подошел к ребенку. Мурманцев таращился, оцепенев, забыв, кто он и где он. А старецвторой вдруг шагнул к двери и прошел сквозь нее.
Мурманцев, обмякнув на кровати, решил, что все еще спит. Глухая, почти ватная, осязаемая тишина как будто подтверждала это. Вот только будильник на столе… Мурманцев протянул руку, схватил часы и поднес к уху. Тикают. А во сне будильники не тикают. Нет, точно не тикают.
Оглянувшись, он увидел, что старецпервый стоит рядом с кроватью, похожий на призрака. Вздрогнул и едва не выронил часы.
– Отче, – прошептал, тараща глаза.
Старец медленно кивнул и устало опустился рядом.
– Что это было, отче? – продолжал шептать Мурманцев.
Монах неожиданно усмехнулся, будто задумал сыграть шутку.
– В физике сказали бы «квантовый двойник».
Мурманцев растерянно моргнул.
– Только прошу тебя, не сказывай братии. Не то снова осерчают. Обещался я не вводить их более в соблазн.
Мурманцев продолжал молчать, лицом выдавая совершенное недоумение.
– Он приведет ее, – вдруг сказал старец.
– Кого? – Мурманцев вздрогнул, приходя в себя.
Монах будто не слышал вопроса.
– Она ж дите, страшно ей снова влезать в толстую, мертвую шкуру. – Тут старец посмотрел в лицо Мурманцеву и точно смутился, умолк, достал четки, перебирать стал длинными высохшими, чуть трясущимися пальцами. Наконец снова заговорил: – Нет, Савушка. Никакой это не квантовый двойник. Тут ты прав. В первый раз это. Поверишь ли, не знаю, что и как вышло. Сам трепещу. Чудо нам с тобой явлено. Вот так. – Помолчав, добавил: – А братии все ж не сказывай.
От такого объяснения Мурманцеву как будто даже полегчало. «Квантовый двойник» был выше его сил и разумения.
– Хорошо, – сказал он. – Не буду.
Стена напротив разверзлась, пропустив светящуюся фигуру старца. Повторное явление ее было ничуть не менее шокирующим, чем первое. Даже более. Сияющий старец вел за руку маленького мальчика. Ребенок казался спокойным, умиротворенным, вышагивал с тихой торжественностью. Но все же нетнет да мелькала на лице испуганная тень, и замедлялся шаг.
Старец, не обращая внимания на двоих, сидящих на кровати в углу, подвел ребенка к каталке, где лежало неподвижное тельце. Поднял и усадил его рядом.
Тогда двое стали одним. Мурманцев, как ни старался не пропустить ничего из разыгрывавшейся перед ним драматической сцены, всетаки моргнул – и как будто проспал. Ни сияющего старца, ни приведенного им мальчика. Тихо, мирно горит ночник. За окном волком подвывает ветер. Зимняя сказка подходит к концу.
Монах встает и идет к ребенку. Склоняется над ним, смотрит в лицо, слушает. Мурманцев скован страшным напряжением, мышцы одеревенели, язык превратился в сухую безвольную тряпочку – ни с места не сдвинуться, ни слова сказать.
– Он спит, – говорит старый монах, много повидавший на своем веку, но умиленный обыкновенным детским сном. Чудом претворения двух разных в одно целое.
Мурманцев усилием сбрасывает с себя оцепенение, встает и, покачиваясь, точно пьяный или сошедший с палубы морской посудины, подходит к монаху. Тоже прислушивается, всматривается. И констатирует:
– Он спит.
Молчит, обдумывая то, что сказал, потом спрашивает:
– А когда проснется – что будет?
– Сын увидит отца, – отвечает монах.
Мурманцев снова думает, затем кивает.
– Двух отцов. Одного крестного.
Часть IV. Голем
ГЛАВА 8
Ночь в австралийской пустыне полна призраков и диких бродячих псов. Днем их почти не встретишь, гдето прячутся, а с первыми сумерками выползают, сбиваются в стаи и охотятся на людей, рискующих ходить поодиночке, – и псы, и призраки.
Но людей тут мало. Белого человека не встретишь и подавно, разве что у самого Края, куда они иногда прилетают на железных птицах. Аборигены же, за почти полтораста лет после Огненного Потопа, снова одичали, забыли цивилизацию, привезенную некогда белыми, заново поделили существенно сократившуюся территорию континента. Жалкие кучки племен, так и не расплодившихся с того времени, жили скудным подножным кормом, враждой друг с другом и людоедством.
Поэтому непостижимой кажется картинка, высвечиваемая пламенем костра в непроглядной, холодной, жуткой австралийской ночи. Мирная и безмятежная сценка посреди обезображенной злом, бесплодной, проклятой земли. Настолько не вписывающаяся в здешний пейзаж, неуместная, что даже призраки и псы принимают ее за мираж и обходят стороной.
На перекинутом через костер пруте висит котелок, в нем булькает супец из местных диких корешков, цивилизованного концентрата и зарубленного самурайским мечом не то тушканчика, не то суслика, не то еще какой твари. Над котелком ворожит одна из двенадцати дев, что расположились вокруг костра, – учится готовить пищу под руководством Федорсана, господина, отца и начальника всей дюжины. Федорсан, иначе раб Божий и Крестоносец, сидит, скрестив ноги, на голой каменистой земле и, по обычаю, скрашивает время страшной и колдовскикрасивой историей, от которой все замирает внутри.
Отдельно от самурайских дев кучкой устроились несколько темнокожих курчавых аборигенов. Из одежды на них только шкурки, прикрывающие срам, – не холодно им, привычные. В носах, ушах и губах вставлены кольца, палочки и звериные клыки. Тела и лица покрыты татуировками, руки не выпускают длинные копья с каменными наконечниками. Черные воины напряжены, хотя внешне спокойны, будто ждут сигнала, который бросит их на пришельцев, чтобы убить, растерзать и сожрать. А парочку белых женщин отвести к вождю и жрецу. Может быть, он, посоветовавшись с богами, разрешит их тоже съесть, а может, духи велят ему зачать от них новый род, новое племя.
Правда, у каждой из белых женщин за спиной длинное изогнутое оружие, копье не копье, нож не нож – загогулина некая. Кто знает, может, и не стоит их сердить.
Как бы то ни было, сигнал не торопится прозвучать, и аборигены сидят, пользуясь даровым теплом пришельцев, вдыхают запах готовящейся пищи, усмиряя бурчанье в животах, слушают, хотя ни слова не понимают. Неспешная речка рассказа, то мелеющая, как в засуху, то наполняющаяся бурными водами, как после дождя, уводит их все дальше и дальше, в другие края, где многомного еды, под другие, более щедрые, небеса. Хотя история, которую на сей раз вытащил из своей неисчерпаемой кладовой Крестоносец, повествует совсем, совсем о другом.
– …в войне этой тьма народа полегла, оттого и зовется Великой. До нее на земле жила сотня или даже больше царствгосударств, а после нее осталось всего четыре – Белоземье, Урантийские Штаты, Королевства УльУ и еще самурайская страна точкой с запятой меж ними. Вот такая политическая арифметика с грамматикой. Дед мне про войну любил рассказывать. Сам он пехотным рядовым ее от и до прошел. И с остатками Европы дрался на западном фронте, и на восточном под конец войны успел с японцами и американцами парой ласковых переброситься. Сказывал, в иные дни от самолетов небо чернымчерно было с самого утра и до вечера. А артиллерия так воздух поджаривала, что как в Африке или в аду становилось – пекло невыносимое. Из рубахи после боя можно было полведра пота выжать, вот как дрались деды. Сначала назад шли, потом вперед, за землю зубами цеплялись, света белого днями не видели. Было ли то попущение на нас Божье или испытание крепости нашей, а только после войны Империя втрое, вчетверо сильнее стала. Не оттого, что больше сделалась, вширь расселась, а потому что дух крепче стал. Русью Святой снова запахло. В самом конце войны наши американцев били за милую душу. Японцев, союзников их, загнали на острова и заперли там морскими конвоями. Но американцы, хитрые бестии, первее нас ядерную бомбу сделали и сразу решили испытать. Дед рассказывал, в тот день спозаранку все колокола как один по всей земле сами собой бить начали. Никто ничего понять не мог, тревога страшная сделалась. В городах, в деревнях, на погостах – везде звон стоял, да не заполошный, а ровный, мерный. Усмирять колокола даже не пытались. Народ в церкви валом повалил, чтоб напасть неведомую от себя отвести. Никто ж не знал, что за беду американские самолеты к нам тащили. А узнали только через день. Да и то сразу ничего не поняли. На Японию два бомбардировщика американских упали. От двух больших городов по половинке осталось. Потом выяснилось, что из одного летчик успел выпрыгнуть, задолго до взрыва, спасся, значит. Вы, девоньки, может, и не знаете, за что на вас эти бомбы союзников попадали. А вот почему они не долетели до цели, это я вам твердо скажу: щит колокольный их отразил. Колокола – это ведь, девоньки, страшная сила. Они и миром душу наполнить могут. А могут и от ворот поворот дать, особенно бессмысленным железкам, летающим убийцам… И еще так думаю. После Великой войны образовалось в мире три государства. После следующей войны станет только одно… Ну что, раба Божья Евдокия, готов супец?
