Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

VIII

На следующий день (то был Великий понедельник) ни Хендрик Зварт, ни его сестра, ни племянник, ни гость, ни служанки не явились на мессу. Многие женщины в сердцах рвали четки, не увидев красивого школяра на передней скамье; но более всех досадовала Барбара Вальке, от злости искусавшая губы так, что они стали еще краснее.

А Андреас в одиночестве бродил по окрестностям Ланде.

Возвращаясь на улицу Суконщиков, школяр чуть не столкнулся с бегущей женщиной. Шел дождь, и она прикрывала голову полой длинной накидки, но он решил, что где-то уже видел ее. Тут женщина встала как вкопанная, несмотря на то, что дождь все усиливался, и капли бежали по ее впалым щекам. Андреас вспомнил: это она накануне сопровождала даму под вуалью.

– Не вы ли, – спросила женщина, – господин Хеверле, ученый богослов?

Сердце его учащенно забилось, и он медленно склонил голову. Она неловко поклонилась в ответ.

– Коли вам будет угодно, моя кузина просила пожаловать к ней сегодня в четыре часа, чтобы растолковать места из Писания, смысл которых ей не вполне ясен.

– Вашу кузину зовут Барбара? – спросил школяр. Женщина кивнула. – Где вы живете?

Она объяснила, и они расстались.

Школяр встряхнулся и засвистел, как жаворонок по весне. Дальнейшее не вызывало сомнений. В любовных делах Андреасу никогда не приходилось сталкиваться с настоящим сопротивлением. Женщины сами раскрывали перед ним двери домов и свои объятья, потому что их пленяла его красота; и каждую он любил пылко, искренно. Воображение подстегивало школяра, обладание расхолаживало: сейчас Барбара Вальке занимала все мысли Андреаса, и все же на дне их таилась странная горечь. Перед его глазами одна за другой проскальзывали картины наслаждений – все было знакомо, привычно, все повторялось, женские лица и тела сливались в одну бесконечную вереницу. И он почти жалел, что Барбара тоже займет в ней место.

Тем не менее, едва минул назначенный час, Андреас постучал в дверь ее дома.

Его встретила служанка и провела в богатый покой со стенами, обитыми светло-коричневой тисненой кожей. Здесь было много пышных драпировок с золотыми узорами; большую ширму, стоявшую в глубине комнаты, украшали прелестные картинки жития святой Варвары; лари и ларчики, расставленные повсюду, покрывала тонкая резьбы, позолота, многоцветные эмали; ковер на полу пестрел цветами и разными фигурами; на стене висело зеркало в тяжелой раме, круглое и выпуклое, как рыбий глаз. Наконец посередине комнаты на возвышении, в кресле с бархатными подушками восседала сама хозяйка: на ней было белое платье с низким вырезом, широкими ниспадающими рукавами и длинным шлейфом, пухлые холеные ручки держали роскошно переплетенную Библию. Однако к белому платью женщина надела зеленый чепец с райскими птицами, и Андреас, у которого в глазах рябило от всего этого великолепия, воспрянул духом – зеленый был цветом надежды.

Он поклонился с непринужденным изяществом придворного; она ответила сдержанно, не вставая с места, потом указала ему на низкую скамеечку рядом с креслом. Школяр сел, чувствуя некоторую неловкость – теперь женщина возвышалась над ним, как статуя. Кроме них в комнате находились две служанки; почти сразу вошла еще одна. Все трое без стеснения разглядывали гостя и переговаривались хриплым полушепотом, изредка обмениваясь приглушенными смешками.

– Мне бы хотелось, чтобы вы объяснили мне значение притчи о десяти девах, – тихим голосом сказала Барбара. – Я слышала много разных толкований, но до сих пор не могу понять, в чем здесь смысл…

Она раскрыла перед ним Библию, и ему волей-неволей пришлось отвечать. Между тем его взгляд жадно скользил по ее лицу, открытой шее и груди; сейчас женщина казалась ему еще красивее, чем накануне, и когда она наклонялась, словно желая лучше слышать, о чем он говорит, школяра обдавало терпким запахом мускуса от ее корсажа. Она держалась холодно и отстраненно, но пахла, как дикий зверь.

В богословской беседе прошел целый час. Повинуясь хозяйскому знаку, служанка принесла им вино и засахаренные груши, потом тихонько выскользнула из комнаты, а за ней две другие. С их уходом Барбара оттаяла: ее голос стал мягче и обольстительнее, глаза подернулись мечтательной поволокой. Она отложила Библию и заговорила о другом; разговор становился все тише, все чаще прерывался длинными паузами, во время которых они, как давеча в церкви, обменивались пылкими взглядами. Андреас поднялся и облокотился о спинку кресла. Барбара как будто не возражала: теперь она смотрела на него снизу вверх. Ее лицо было белым, как алебастр, лишь на щеках горели два алых пятна. Она слегка приоткрыла рот, и от ее тяжелого дыхания по животу школяра прокатывалась сладостная судорога.

– Эта реликвия была привезена из самого Рима, – шепнула она, прикладывая к губам серебряную ладанку на цепочке. – В ней – волос святой Варвары, моей покровительницы. Хотите поцеловать ее?

Андреас кивнул – голова у него шла кругом, как у пьяного. Ладанка все также была у нее на губах, когда он склонился, чтобы припасть к ней, но в последний момент Барбара ловко выдернула ее, и их губы соединились.

Дверь комнаты отворилась, и вошла ее сухопарая родственница.

– Кузина, – произнесла она голосом скрипучим, как тележная ось, – батюшка ваш просит распорядиться на счет ужина. Он велел передать, что желает к бобам мускатную подливу, только чтобы ее не передержали, как в прошлый раз…

Андреас отпрянул, кусая губы, чтобы не выругаться.

– Я сейчас спущусь в кухню, – как ни в чем не бывало ответила Барбара. Ее лицо вновь стало спокойным и гладким, румянец исчез, а дыхание выровнялось. – А ты будь добра, проводи господина богослова.

Школяр глянул на нее, не веря своим ушам.

– Хотите, чтобы я ушел? – запинаясь, спросил он. Она с нежностью улыбнулась ему.

– Господин Хеверле, я вам благодарна. Видит Бог, я никогда не получала столь полного и исчерпывающего толкования Священного писания. До сих пор я пребывала в плену невежества, вы раскрыли двери моей темницы одним словом…

– Чтобы самому угодить туда, – чуть слышно произнес Андреас.

– Такого пленника я содержала бы столь же нежно, сколь и собственное тело, – ответила Барбара, не сводя с него пристального взгляда.

– Кузина, поспешите! – напомнила ей родственница.

Школяру ничего не оставалось, как откланяться; на прощанье женщина взяла с него слово быть у нее завтра в тот же час – этим ему пришлось удовольствоваться.

Назавтра Андреас явился гораздо раньше назначенного времени и целый час прохаживался взад-вперед по улице, то останавливаясь напротив ее окон, то срываясь прочь в страхе, что его могут заметить. Он старался не думать о Барбаре, но разум отказывался ему подчиняться. Когда же школяр переступил порог ее дома, ему почудилось, что он падает в пропасть.

Барбара встретила его очень приветливо. В комнате сидело несколько женщин почтенного вида, – это были ее подруги, жены и дочери бюргеров. Им пришла охота послушать, как он читает Писание, и школяр прочел им о предательстве Иуды, в то время как внутри у него все кипело от злости и вожделения. Он надеялся, что скоро они с Барбарой смогут остаться вдвоем, и ее взгляды как будто обещали ему это. Сегодня ей не сиделось на месте, она змейкой вилась вокруг Андреаса, то и дело касалась его руки, а один раз отвела ему волосы и промокнула его лоб своим платком. Он продолжал читать, хотя с большим удовольствием зашвырнул бы Библию в угол. Потом Барбара прервала его и попросила подать ей бокал: когда он это сделал, их пальцы соприкоснулись. Женщина кивнула и отвернулась, но больше ничего не сказала. Подобные игры как будто доставляли ей большое удовольствие, и Андреас не понимал, какой шаг должен последовать за этим, захочет ли она остаться с ним наедине или прогонит, как вчера. Видя недовольство школяра, Барбара лишь улыбалась – довольной улыбкой сытой кошки. Она протянула школяру молитвенник, чтобы он указал ей молитвы на каждый день Страстной недели; ее подруги сделали то же самое. Андреас дрожал от нетерпения, но они окружили его и никак не оставляли в покое. А Барбара Вальке вдруг стала равнодушной и далекой, будто школяра и вовсе не было в комнате. Наконец он понял, что надеждам не суждено сбыться, и от обиды у него перехватило дыхание.

Школяр ушел, кипя от раздражения – желание, не нашедшее выхода, причиняло ему боль. И он поклялся никогда более не приходить в этот дом.

IX

На улице Андреас увидел Ренье: в своей драной школярской мантии тот сидел на каменной тумбе и наблюдал за голубями, копошащимися у сточной канавы, и подкрадывающейся к ним кошкой. При этом вид у пикардийца был задумчивый.

– Вот и ты! – сказал он, заметив приятеля. – Что-то ты не очень весел. У тебя взгляд человека, объявившего войну пороку, меж тем как тебе должно прославлять его во весь голос…

Не выдержав, Андреас схватил камень и со злостью швырнул его в кошку.

– Брат Ренье! – резко ответил он. – Ты – мудрый товарищ, и за это я люблю тебя, но сейчас лучше помолчи!

Видя друга в таком неистовстве, Ренье присвистнул:

– Эге!.. Видать, женщины в этом городе возлюбили Иисуса Христа превыше всего и славят добродетель. Бедняжки! Они предпочли смерть от скуки доброму веселью…

– Не жалей их! – крикнул Андреас. – Ведь в них нет жалости! Они носят добродетель, как маску, скучную, вялую, бескровную маску, под которой прячут змеиное жало, чтобы вернее нас уязвить! Клянусь святым Андреем, эта женщина улыбалась мне, манила взглядами, нежными прикосновениями… Глядя на нее, никто бы не усомнился, что она сгорает от любви! И все оказалось ложью, хитрой игрой! Она зазывала меня в свой дом, чтобы хвастаться перед подругами, будто дорогой игрушкой! Будь она проклята! Я мог бы ее полюбить! Я ненавижу ее!

– Ты злишься, потому что она обвела тебя вокруг пальца. Впервые ты потерпел поражение от женщины, и это не дает тебе покоя.

Лицо Андреаса стало смертельно бледным.

– Не дает… – задыхаясь, прошептал он. – Кажется, будто у меня в груди раскаленный уголь, жжет невыносимо… О, что за мучение… Брат, помоги! Что мне делать? Я этого не вынесу.

Ренье поднялся с тумбы, потирая отсиженный зад; скорчив недовольную гримасу, он несколько раз притопнул и сплюнул под ноги.

– Вот что, брат Андреас – ты пьян. Да, говорю тебе, ты пьян, потому что разум твой одурманен, ты, как пьяница, утопил его в стакане горькой отравы. Теперь тебе дурно, ты страдаешь, но это пройдет. Есть верное средство, в народе именуемое «клин клином» – вернее его я не знаю. Раз тебя сжигает огонь, залей его пивом и добрым вином; а если твое сердце разъедает язва, приложи к нему бальзам из поцелуев красивых женщин – и боль исчезнет.

– Женщин? – с отвращением переспросил Андреас. – С ума ты сошел, раз предлагаешь мне это?

– Что, женские ласки теперь вызывают в тебе отвращение?

– Не говори мне о них!

– Брат мой, славный мой братец… – произнес пикардиец, дружески обнимая приятеля и увлекая его вниз по улице. – Мудрецы говорят, что тот, кто не желает себе добра, лишен, стало быть, ума и благоразумия, а то и вовсе слабоумен; если тебе дарована вольная жизнь, не отвергай ее радостей и не меняй их на слезы и печаль. Если твоему благородному сердцу невозможно смириться с женским обманом, иди туда, где пороки и слабости являют себя открыто и без прикрас – уж там-то обмана не будет.

– К шлюхам? – спросил Андреас.

– К шлюхам, – согласился Ренье. – К веселым лихим красоткам, которые отмерят столько любви, на сколько у тебя хватит денег – ни больше, ни меньше. Поверь, нет женщины честнее доброй шлюхи! Никаких ужимок, кривляний, томных взглядов, жеманных жестов, чуть слышных вздохов и приторных слов: за что платишь, то и получаешь. Пойдем в «Певчего дрозда» – там девки на любой вкус, тебе будет из чего выбрать…

– У меня нет ни гроша, – сказал школяр.

– Но на твоем пурпуэне висят эти славные круглые золотые монетки – для красоты, что ли? Ты и без них будешь хорош! Пойдем и пропьем все.

И приятели отправились в трактир «Певчий дрозд», где добрые девушки, узнав о печали Андреаса, обступили его, стараясь развлечь. Одна взяла лютню и запела, другая наполнила его стакан амбуазским вином, третья села к нему на колени и осыпала школяра поцелуями. Она напомнила ему Барбару, но оказалась куда добрее. Язычок у нее был острым, а взгляд – живым и лукавым. Однако, глядя ей в глаза, школяр невольно вспоминал ту, другую и вновь становился угрюмым.

 
А девушка с лютней пела:
Спросите, в чем любви зарок?
На чем стоит ее чертог?
– Душой любить.
Что для нее надежный щит,
Который скроет, защитит?
– Умно таить.
Прошу, скорей мне назови,
Что будет знаменем любви?
– Краса очей.
Дружок, а кто же верный страж?
– Опаска: нет ее верней.
Где средство, что развеет страх?
– В признаньях и мольбах.
 

На шатких столах чадили свечи; блики играли на закопченной посуде, бутылках, бокалах, чашах. На открытом очаге стреляла жиром огромная сковородка. Девицы визжали и смеялись; хозяйка, сидя у пивной бочки, стучала двумя громадными жбанами. В углу маленький чумазый оборванец играл на дудке. Выпивка текла рекой.

Ренье усадил рядом двух красоток: одна поила его вином, другая кормила изюмом.

– Завтра же отправимся в Гейдельберг, – сказал другу Андреас. – Здесь ничто нас более не держит. Думаю, не следовало вообще приходить в Ланде, только зря время потеряли. Прежде мы были не слишком усердны в учении – пора, наконец, взяться за ум.

– Amen, святой отец, – смеясь, отвечал пикардиец.

– Какой славный священник к нам пришел! – крикнула одна девка. – Хорошенький, как ангелочек!

– Я бы не отказалась выслушать его проповедь, – добавила другая, схватив школяра за руку. Андреас вырвался, и она расхохоталась, обнажив длинные неровные зубы. – Поглядите-ка, он сердится! Ах, красавчик, как сверкает глазами! Разит им чисто молнией небесной! Не сердись, милый, лучше посмейся вместе с нами. Скажи, кто из нас тебе по душе?

И все девушки, что были в трактире, окружили Андреаса и наперебой закричали:

– Я!

– Нет, я!

– Я! Он показал на меня!

– Нет, на меня, глупая ты корова!

– На меня, мерзкая ты обезьяна!

– На меня! На меня! – И одни уже готовы были вцепиться друг другу в волосы, а прочие – растащить школяра на части, но хозяйка прикрикнула, и они нехотя отпустили свою добычу. Ему пришлось выбрать одну, чтобы прочие оставили их в покое – он выбрал девку, похожую на Барбару.

Глядя на это, Ренье смеялся так, что его стала разбирать икота.

– Прекрасные девушки! Добрые девушки! Веселые девушки! Нежные ручки, круглые груди, сладкие губы, горячие тела! Бери, брат мой! Все твое! Твое, пока звенят монеты.

– Завтра мы уйдем в Гейдельберг, – сказал Андреас.

Приятели пробыли в «Поющем дрозде» до темноты. Немало монет было срезано с зеленого бархатного пурпуэна, и когда Ренье с Андреасом отправились домой, они еле шли, точно тела их были из соломы.

X

На следующий день пикардиец поднялся рано. Бодрый и свежий, как апрельское утро, он сошел в кухню, ласково улыбнувшись хлопочущей там Сессе. Теплые солнечные лучи, проникая сквозь приоткрытое окно, вычерчивали светлые квадраты на неровных плитах пола, в их свете кружились невесомые пылинки. Золотистое сияние окутывало начищенные до блеска горшки и оловянные кружки, в котле над очагом аппетитно булькало, и по всей кухне растекался аромат тушеных с уксусом овощей. Сесса была особенно хороша, когда с раскрасневшимся лицом и блестящими глазами стояла, помешивая большой деревянной ложкой в котле. И Ренье, у которого вовсю бурчало в животе, сказал себе, что никогда еще не видел более приятного зрелища.

Не дожидаясь просьбы, девушка поставила перед ним кружку с пышной пенной шапкой, за что он был ей благодарен. Но мысли пикардийца все время возвращались к иному предмету: его мучило желание узнать, что скрывает дверь за светлым гобеленом. Любопытство стало нестерпимым, тем более что накануне Ренье не слишком преуспел в том, чтобы его удовлетворить. Женщины в Черном доме будто сговорились ему мешать: госпожа Мина постоянно находилась в комнате брата, если же ей случалось выходить на минуту, она тщательно запирала дверь на замок. Внизу старая Грит не спускала глаз с гостя: невзирая на мучившие ее боли, вылезала из своего закутка и, словно собака, с угрюмым видом усаживалась на ступенях лестницы. Сесса ничего не делала, но смотрела на школяра таким умоляющим взглядом, что ему становилось не по себе – точно он и вправду готов был совершить нечто роковое. Когда же Ренье удавалось отделаться от этого ощущения, он спрашивал себя, что же кроется за этим простодушным видом, и так ли невинна молодая служанка, как желает казаться?

Но своих мыслей пикардиец не выдавал. Сидя за столом, он завел непринужденный разговор, с наигранным сочувствием расспрашивая о здоровье Хендрика Зварта.

– Я был так пьян в тот вечер, не помню и половины из того, что говорил и делал, – сказал он Сессе. – Надеюсь, наш хозяин скоро будет в добром здравии.

– От всего сердца молю об этом Господа и Пречистую деву, – серьезно ответила девушка.

– Когда же господин Зварт намерен встать с одра болезни?

– Не скоро. Хозяйка молчит, но я слышала ее разговор с Симоном ван Хорстом: раны господина Хендрика заживают плохо, сделалось воспаление на левом глазу, а правый так ничего и не видит. Вчера мы с Грит ставили свечи за исцеление хозяина.

Но Ренье покачал головой, словно сомневался:

– Много ли пользы от фунта сала и воска? Нет, в таком деле было бы желательно заручиться поддержкой влиятельного святого, совершив благое паломничество и пожертвовав ему не менее пяти золотых дукатов.

– Пяти золотых? – ахнула служанка.

– Minimum, nihilo proximus[13]13
  Самое малое, почти ничто…


[Закрыть]… – пожав широкими плечами, ответил школяр. – Многое зависит от положения святого в небесной иерархии: известно ведь, что Господь к одним охотнее преклоняет ухо, нежели к другим, и у всех имеются посредники. Хорошо еще, чтобы святой был из этих мест – к землякам-то охотнее прислушиваются. Требуется также учесть спешность и важность прошения. Ergo[14]14
  Следовательно.


[Закрыть], блаженный Фульк из Нейи обойдется не более, чем в пять лиардов, но какой с него прок? От святого Арнульфа толку побольше, но на поклон к нему надо идти в Брюссель, а в таком случае лучше просить святую Гудулу – у той, известно, и мать, и брат, и сестры ныне пребывают на небесах, в великой милости у Христа и Девы Марии. Коли они затянут все вместе, так и ангельский хор перепоют. Вот и выходит, что на каждого надо положить по гульдену, иначе никак. В таком деле, как наше, скупиться не пристало.

– Господин Ренье, по-вашему, святые – вроде тех лавочников, что торгуются за медный грош? Разве при жизни они не были смиреннейшими из людей, разве не творили милостыню, зачастую отказывая себе в насущном?

– Не вини их за это, все дело в природе – naturae vis maxima[15]15
  Природа сильнее всего.


[Закрыть]. Она дала золоту два вида существования: здесь на земле это металл, а на небесах – чистый свет, благодать Божья. Брось монетку в церковную кружку, а тебе взамен – лучик; так и приобщаемся понемногу, и никто не в накладе, ни святые, ни церковь.

– Все вы смеетесь! – сердито топнула служанка. – Не стану вас слушать!

Пикардиец скорчил покаянную мину, и девушка, не выдержав, расхохоталась. На недолгое время оба забыли о делах, творящихся в Черном доме; от смеха по кухне прокатился звон, а на полках затряслась посуда.

Их веселье разбудило старую Грит. С появлением старухи Ренье почувствовал, как внутри у него все вскипает, но не подал виду. Про себя он поклялся, что обведет ее вокруг пальца, а потому, вмиг сделавшись серьезным, достал из кармана деревянные четки и принялся медленно перебирать зерна.

– Я знаю еще об одном верном средстве – вернее не бывает, – произнес он, словно про себя. – О нем мне поведал каноник из Лёвена, но оно действует лишь раз в году накануне Пасхи…

– Что же это за средство? – спросила Сесса.

– Если добрый человек от всего сердца желает ближнему исцеления, ему надо отстоять полунощницу в Великую среду, а утром взять немного благословенного елея и начертить им три креста на голове и плечах больного. Это средство испытано многократно, и всякий раз следовало полное исцеление.

Грит слушала его с подозрением, но неожиданно ее морщинистое лицо смягчилось.

– Болтун дело говорит, – кивнула старуха. – Я слыхала о таком. Говорят, и вправду верное средство. Сегодня среда, надо бы нам с тобой, дочка, пойти в церковь вечером да и отстоять службу, как положено. Глядишь, смилуется Господь, и благословенный елей поможет нашему бедному господину Хендрику… Да, так и сделаем, пойдем вместе, я и ты.

– Стоит ли вам себя утруждать? – нерешительно спросила Сесса. – Ночи еще холодные, а в церкви такие сквозняки – вы опять застудитесь… Я бы и одна сходила, а вы лучше останьтесь с госпожой Миной.

– Я пойду с тобой, – сказал Ренье.

– Тебе что до этого? – огрызнулась старая служанка. – Наверняка задумал какую-то пакость… Ух, продувная рожа! Не смотри на девчонку, одна она не пойдет, я буду с ней, а ты катись, куда хочешь!

– А как же твои кости? – спросил пикардиец.

– Мои кости – не твоя забота! Они носят меня много лет, проскрипят и еще ночку. К тому же, известно ведь, что во время мессы человек не стареет, и болезнь к нему не липнет… А с хозяевами побудет мой Андрис, да и Симон ван Хорст собирался навестить их вечером.

Ренье вышел из кухни, на его губах блуждала довольная улыбка. Он поднялся по лестнице и заглянул на чердак – оттуда пахнуло сыростью и мышами. Единственное окно было забито доскам; прикинув, пикардиец решил, что оно, должно быть, выходит на заднюю часть дома – так и оказалось. Там же находились несколько пристроек: одна использовалась как прачечная, в другой хранились запасы угля и дров, третья вела к погребам, винному и колбасному. Ренье спустился вниз, прошел через кухню и вышел в огород; здесь все было заброшено, а на грядках росли лопухи и крапива. Узкая тропинка вела к переулку, заваленному отбросами. Пройдя сквозь него, школяр очутился на перекрестке с фонтаном. Отсюда начинался спуск к городской заставе; другая дорога вела к рынку, носящему название Hoekig (Угловой).

Гуляя по Ланде, Ренье удивился тому, какая тишина стоит в городе: на улицах не видно людей, лавки заперты, окна домов закрыты ставнями. Лишь с церковной колокольни доносили звонкие удары, да возле мясной лавки две собаки шумно делили кость. Побродив еще немного, пикардиец наткнулся на оборванца, дремлющего в тени старой вербы, и узнал у него, что вечером в Леу будет крестный ход, и многие горожане ушли туда; женщины же отправились в монастырь святой Гертруды, чтобы послушать Иена ван Борхлуна, известного проповедника. Из-за этого Ланде почти весь опустел.

Подходя к ратушной площади, Ренье услышал, как кто-то бежит следом, окликая его, и, обернувшись, увидел хорошенькую девчушку, рыжую и прыткую, точно белка. Не раздумывая, он подхватил ее на руки и звонко поцеловал в приоткрытые губы. Она покраснела и сразу высвободилась, но было видно, что ей это приятно.

– Эй, красотка, не меня ли ты ищешь? – улыбаясь, спросил пикардиец.

– Нет-нет, – ответила она, – а ты из Черного дома?

– Я там ночую.

– Тогда скажи, где найти твоего товарища – того красивого господина, что ходит в зеленой с золотом одежде? В Черном доме его нет.

– Он дома или в трактире – это одно и то же. А зачем он тебе?

– У меня к нему послание от моей госпожи.

– Отдай мне – я передам.

– Передай, – кивнула она, – только не забудь. Скажи ему, что госпожа Барбара отправилась в паломничество и намерена пробыть в Леу до самой Пасхи. Если он захочет увидеть ее, пусть отыщет большой каменный дом возле церкви святого Леонарда – там над дверью висит щит с оленем.

– Это все? – спросил Ренье.

Девушка бросила на него веселый взгляд:

– Чего еще тебе надо?

– Кушанье пресновато, мой друг не станет его есть.

– Иное в пост не подают. Но скажи, что ладанка моей госпожи – при ней, и коли твой друг захочет приложиться, отказа ему не будет.

– Что ж, скажу, а пока заплати-ка мне за это, – сказал Ренье, снова хватая и целуя девушку. Она со смехом вырвалась и убежала.

А пикардиец отправился в трактир «Подкова», где всегда можно было промочить горло.