Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Я слышал, Антониус умер от водянки.

– А слышал ли ты, что водянка приключилась с ним оттого, что, невзирая на его достоинство и седины, ему в рот влили столько воды, что он разбух, точно губка, и текло из него, как из прохудившегося ведра? За что, спрошу я? За что? Наша вина была лишь в том, что мы хотели знать чуть больше, чем дозволено человеку. Но мы не злоумышляли ни против людей, ни против церкви.

Пикардиец нахмурился.

– Но кто сказал, что это я оговорил братьев? – спросил он.

– Я слышал об этом от Якоба ван Ауденарде, – ответил де Врис. – Откуда стало известно ему… Если хочешь, сам у него спроси.

– Так и знал, что без него не обошлось. Вот же чертов хвост… – пробормотал Ренье. – Слушай, брат Симон – веришь или нет, но о том, что случилось с братьями, мне рассказал субдиакон в первый день моего возвращения. Он ни в чем меня не обвинял, но предупредил, что не стоит лишний раз раскрывать рот.

– В это он не ошибся, – сказал Симон, задрожав всем телом. – И если ты сказал сейчас правду, брат Ренье, Господь любит тебя больше, чем нас. Он уберег тебя от порчи и страха, и ты волен говорить, о чем пожелаешь, не боясь проглотить собственный язык.

– А ты чего боишься? – спросил пикардиец.

– Чего? Того же, что все боятся – боли и смерти, – ответил Симон. – Но страх выел меня до костей. Люди смиренные во всем уповают на Божью волю, а мне в этом отказано. Если сейчас Он так жесток со мной, разве станет спасать потом, когда придет время? Господь оставил меня, и я боюсь, говорю тебе, брат Ренье, я умираю от страха! Каждый день я умираю, но никак не могу умереть. Мои книги – счастье, отрада в прежние дни – теперь для меня закрыты. Ты не знаешь, какое это за мучение! Вся моя душа изошла на эти страницы, а я не в силах смотреть на них, потому что страх делает глаза слепыми. Ах, кабы не вино, я размозжил бы голову об стену!

– Ну и дурак ты, любезный брат. Имей я подобное подспорье, – Ренье указал на книгу, – крыл бы крышу блинами. Чего уж проще обратиться к звездам, посмотреть в таблицы и самому сказать: есть ли в будущем что-то, из-за чего стоит так терзаться?

Но Симон опустил голову, и на его лице, опухшем от пьянства, была лишь тоска. Он молчал и все крепче прижимал к груди «Тетрабиблос». Его беспомощность резанула Ренье, будто ножом, но жалости он не почувствовал, лишь разозлился. Дернув пьянчугу, так что зубы у того клацнули, пикардиец подтащил его к окну.

– Погляди на небо! Звезды вот-вот исчезнут, так что гляди внимательней. Видишь, и они смотрят на тебя, они видят тебя насквозь. Они видели этот мир со дня его сотворения. Им ведомо столько человеческих судеб, между тем в них нет ни страха, ни ненависти, ни стыда, ни уныния. Они знают больше, чем людям когда-либо откроется – знание, вот что делает их свет чистым и ясным. Оно окружает их покоем столь глубоким, что даже мы, глядящие на них с земли, чувствуем это. Какие бы бури не проносились под ними, ничто не в силах поколебать их святой безучастности. Внимательно погляди на звезды, брат Симон, они научат тебя достоинству, подобающему ученому. А потом открой свои чертовы книги и скажи то, что я хочу узнать!

Так говорил Ренье, встряхивая астролога, точно тряпку. Но Симон не смотрел на небо: голова у него болталась, точно свиной пузырь на палке, и мутные брызги с волос летели во все стороны. Вдруг он сам вцепился в пикардийца:

– Слышишь? На улице шаги… Двое идут… нет, трое. Четверо!

– Пусть идут, тебе что за дело? – спросил пикардиец.

– Идут сюда, к дому…

– Кому придет охота гостевать в этот час? Говорят же: гость спозаранку – день пропал.

– Остановились у двери… Стучат!

– Пусть себе стучат. Старая образина внизу встретит их, как следует.

Но тут они услышали быстрые шаги на лестнице, и срывающийся голос служанки за дверью произнес:

– Судейский пристав и двое стражников поднимаются сюда, еще один остался сторожить на улице.

– Господи, спаси и помилуй! Я пропал, пропал! – воскликнул Симон де Врис. Мертвенно-бледный, с выпученными глазами и открытым ртом, он опустился на пол и съежился за подставкой. Ренье сказал:

– Предсказатель из тебя хоть куда. Но, сдается мне, еще раньше тут прокаркала ворона из церкви святого Антония, жирная охотница до всякой падали.

Он огляделся, потом придвинул стол к двери, а сам забрался на стропила.

– Давай за мной, – сказал он Симону. – Тут не солома, а труха. Выберемся на крышу и удерем, а стража пусть ловит сквозняк.

– Не могу, – ответил Симон, стуча зубами, – ноги отнялись. Уходи, Ренье, я скажу им, что был один.

– Дай мне руку, и я тебя вытащу! – прорычал пикардиец.

В дверь застучали, и голос пристава потребовал впустить. Симон де Врис в отчаяние заломил руки:

– Брат Ренье, именем святым заклинаю, возьми мои книги. Если Господь будет милостив, я еще найду тебя, если нет – моя душа будет спокойна, зная, что ты их сберег.

Проржавевшие дверные петли соскочили, открыв путь стражникам, но Ренье, в соломе с головы до ног, уже выбрался на крышу со связкой книг в руке.

Дома на Овечьей улице строились по старинке. Верхние этажи нависали над нижними, и стрехи крыш почти вплотную примыкали друг к другу. С кошачьей ловкостью пикардиец перескочил на другую сторону улицы и, заслышав снизу сердитый оклик, припустил, что было духу. Так он добрался до бегинажа и по ограде, увитой густым плющом, спустился на землю.

Небо серело, и ночной туман понемногу оседал на землю. В церкви святого Квентина отзвонили prima, первый час[51]51
  Шесть часов утра.


[Закрыть]. Ренье прислушался, нет ли погони, но все было спокойно. За оградой бегинажа сонно кудахтали куры, и скрипел колодезный ворот. Нежный голос выводил:

– Erumpite, Deus, in adjutorium meum intende. Erumpite, Domine, ad adiuvandum me respice…[52]52
  Поспеши, Боже, избавить меня. Поспеши, Господи, на помощь мне…


[Закрыть]

– Amen, – пробормотал пикардиец и вновь насторожился.

Его чуткое ухо уловило звук торопливых шагов в конце улицы. Скинув шляпу и вывернув плащ наизнанку, пикардиец повернулся к Старому рынку. Возле коллегии Святого Духа он приметил десяток paupers с книгами в руках – их одеяния точь-в-точь походили на его собственное. Ссутулившись и опустив плечи, чтобы казаться ниже ростом, Ренье пошел за ними, говоря себе, что человеку проще затеряться в толпе, и вдвойне проще, если это будет толпа школяров.

XVII

Народу в коллегии было больше обычного, хотя многие лектории до сих пор стояли запертыми. На втором этажа возле распахнутых во всю ширь дверей висела грифельная доска, извещавшая о предстоящем открытом диспуте, который будет вести досточтимый Пауль ван Нокерен, доктор богословия. Это был первый разрешенный диспут после памятного «Coincidentia oppositorum», и университетская братия устремилась на него с жадностью объедалы, учуявшего запах кровяной колбасы во время поста.

Богословы и законники рассаживались на скамьях, стоявших полукруглыми восходящими ярусами, и свободных мест уже почти не осталось. Но больше всего было артистов с факультета свободных искусств – они устроились на полу и на ступенях, ведущих вниз к кафедре, так плотно, что ногу негде было поставить; те, кому не хватило места, толпились вдоль стен.

Внизу суетились ассистенты, поправляя пыльные балдахины над креслами для важных гостей и расставляя стулья для мэтров попроще. Здесь же немолодой бакалавр с морщинистым лицом, взволнованно закусив губу, просматривал и раскладывал на столе исписанные пометками листы, прижимая их свинцовыми закладками. Носящийся по лекторию сквозняк раздувал рукава черных мантий и скручивал пергамент. Но на это никто не обращал внимания.

Несмотря на неизбежное столпотворение, нации не смешивались друг с другом: французы занимали правую сторону лектория, фламандцы – левую и среднюю. На трех нижних скамьях, оградившись стопками книг, точно бастионом, сидели немцы.

Ренье по его положению полагался стул возле кафедры, но он предпочел остаться наверху – отсюда и вид был лучше, и до дверей ближе.

В ожидании начала школяры громко переговаривались, и в лектории стоял непрерывный гул. Но хоть это был обычный гул, в нем слышались рокочущие гневные ноты, и от разлитого вокруг напряжения волоски на руках у Ренье встали дыбом. Он нахмурился, потом задумчиво выпятил губу. В голове всплыли слова Виллема Руфуса – но лишь теперь он ощутил их, как живое, нервное биение жизни в самом себе и вокруг себя. Люди уподобились кускам и каплям разноцветных металлов: яркой серебристой ртути, тусклого олова, серо-синего свинца и розовато-желтой меди; примеси пачкали их, как бурые пятна, патина затягивала восковой оболочкой. Их взаимная нетерпимость была похожа на все разъедающую кислоту – никакой алкагест не мог бы с нею сравниться. Невидимые разряды проскакивали по лекторию, словно искры в кошачьей шерсти. В них легко угадывались алхимические символы: обида – поваренная соль, круг с точкой посередине; насмешка – купорос, круг, разделенный надвое; злоба – аммиачная соль, она же знак Тельца; зависть – селитра, знак Водолея; лживость – аурипигмент, знак Девы; и многие, многие другие. Переводя взгляд с лица на лицо, пикардиец смеялся сквозь плотно сжатые губы. «Вскрой же им внутренности стальным клинком», – вспомнилось ему, и еще: «…варите вначале, варите в середине, варите в конце и не делайте ничего другого».

Внезапно ему стало ясно, как следует поступить. И он уселся на книги, как на табурет, и принялся ждать.

Дверь за кафедрой медленно отворилась, пропустив в зал благородных мужей, славу и гордость богословского факультета. Впереди, грузно печатая шаг, выступал декан, вопреки правилам облаченный в светское платье; на его сапогах звенели посеребренные шпоры, печать, знак должности, билась о стальной нагрудник. Подле плечистого декана перебирал короткими ножками Пауль ван Нокерен, круглый, розовокожий и жеманный, как придворная дама. Следом, словно стая толстоклювых гусей, плыли магистры; среди них – настоятель церкви святого Петра и его гость, прелат из Лира, оба в длинных плащах на беличьем меху и лайковых перчатках до локтей. Замыкали шествие два мэтра в рясах францисканских монахов.

При виде важных особ гул утих, и раздался свист. Поначалу негромкий, он постепенно набирал силу, пока не оборвался на самой высокой ноте, и за ним по залу прокатилось раскатистое насмешливое «У-у-у!».

Декан сдвинул брови, но мэтры, как ни в чем не бывало, расселись по местам. Звонко стукнула деревянная колотушка, и в лектории установилась тишина, прерываемая лишь покашливанием, шарканьем ног и скрипом скамеек.

Немолодой бакалавр, запинаясь, огласил тему.

На кафедру поднялся Пауль ван Нокерен. Пронзительным голосом, на чистой звучной латыни он начал лекцию об объявленном предмете. Его речь была живой и красочной, доводы продуманы, разъяснения обстоятельны, логика безупречна. В другое время выступление мэтра вызвало бы немалый интерес, но теперь одно презрительно брошенное слово тотчас разрушило произведенное его речью впечатление.

– Поросенок! – крикнули из зала, и по рядам прокатилось веселье.

Нокерен запнулся, его гладкое лицо покраснело.

– Поросенок в сахарной глазури! Ну, до чего хорош, – донеслось с правой стороны. – На всех столах Фландрии не найдешь лучше.

Фламандцы повскакивали с мест.

– Не так хорош, как французский петух, зажаренный на вертеле! – закричали они, швыряя мятой бумагой в своих извечных противников.

Немолодой бакалавр застучал колотушкой по столу:

– Внимание! Внимание!

– Молчать! – рявкнул декан, перекрыв поднявшийся шум. – Кто рот откроет без позволения, будет изгнан без жалости!

Но школяров уже было не унять. Артисты, сидя на полу, руками и ногами отбивали досках гулкую дробь; другие хлопали книгами, стучали чернильницами по грифельным доскам; на последнем ряду красный от вдохновения молодчик изо всех сил вертел над головой деревянную трещотку.

Напрасно декан грозил дерзким разными карами, а Пауль ван Нокерен силился залить огонь потоками своего красноречия; напрасно магистры старались вернуть порядок, выкрикивая подходящие к случаю сентенции.

Фламандец в коричневом шапероне, таком огромном, что в его концы можно было бы обернуться до пояса, поднялся во весь рост и заговорил, сопровождая каждую фразу хлопком ладоней:

– Мы собрались здесь сейчас, чтобы говорить и слушать… Пусть тот, кому есть, что сказать, говорит, а тот, кому сказать нечего, слушает… Говорите, говорите, говорите все, о чем угодно… Говорите, спрашивайте, отвечайте, сбивайте с толку, мудрите и путайте… Не бойтесь глупости, сегодня она святая… Говорите то, о чем хотели молчать… Оточите свой ум и свои языки – пусть жалят, как пчелы… Не жалейте ни о чем! Нет запретных тем! Всякое слово верно!.. Отгрызите руку у того, кто хочет заткнуть вам рот!.. Сделайте из слов стрелы – разите, не жалея!.. Сделайте копья – протыкайте насквозь!.. Сделайте мечи – рубите, колите, жальте!.. Щитов не нужно – заслонки прочь! Всякое слово верно!

Немолодой бакалавр бросился к фламандцу через ряды. Под громкий хохот школяров они свалились в проход и там неуклюже тузили друг друга до тех пор, пока их не растащили. Стычка эта немного разрядила обстановку. Школяры притихли, и диспут продолжился.

Пауль ван Нокерен закончил речь, и его ассистенты принялись зачитывать возражения, заранее выдвинутые и записанные; мэтр отвечал на них весьма здраво и остроумно, чем привлек, наконец, внимание, слушателей. Эта часть диспута, determinatio, была самой важной из всего выступления и уж конечно самой оживленной. Возражать и задавать вопросы могли все: сначала мэтры, потом бакалавры и, последними, школяры, если у них имелось, что сказать. Обычно вопросы следовали теме, но случалось и так, что были далеки от нее – правилами это не возбранялось. Теперь же, видя настроение слушателей, магистры беспокойно ерзали в своих креслах, а прелат из Лира даже предложил завершить диспут, не переводя его в стадию quodlibet, что было бы опасно при нынешнем настроении.

И верно, едва подошла их очередь, школяры вновь оживились и вопросы посыпались, как горох из мешка. Некоторые из них были весьма двусмысленны, некоторые вызывали смех, только очень уж мрачный.

Опять поднялся фламандец в коричневом шапероне.

– Досточтимый доктор и вы, благородные мэтры, вы проповедуете терпение и смирение, но ответьте, что должно делать, если к вам в дом явился незваный гость, которого вы, однако, встретили со всем радушием, как того требуют законы гостеприимства? И этот гость живет в вашем доме, есть ваш хлеб, спит на вашей постели и год, и два и более – и не намерен уходить вовсе. И вот он уже носит вашу одежду и берет ваши книги, называя их своими. Одной комнаты ему мало, и он желает себе других; ваши порядки ему не по душе, и он заводит свои, требуя, чтобы все следовали им, как будто он и есть хозяин дома. И этот незваный, нежеланный гость объявляет, наконец, что, живя с вами под одной крышей, он испытывает ужасные мучения, ибо ему невыносимо видеть вас рядом; и он согласен терпеть вас лишь в том случае, если вы ему подчинитесь и станете его слугой. Что делать, спрошу я вас, благородные мэтры? Как поступить с таким гостем?

– Твой вопрос из области права, – сказал ему ассистент, – и не относится к теме нынешнего собрания.

– А разве законы даны не Богом? Разве не наше дело толковать всякое право в духе Божьем? К тому же я ведь речь веду о всяком хозяине, а не о добром и честном фламандце, и о всяком госте, а не о наглом, жадном, хвастливом французе…

Яростный рев не дал ему закончить. На правой стороне вскочил школяр, носатый и смуглый, как цыган, и, захлебываясь от ярости, проговорил:

– И верно, что речь не о том, о чем нужно! Скажи лучше, как назвать хозяина, который зовет к себе, чтобы вместе построить дом, украсить его, обставить, как следует, а потом гонит того, кто во всем ему помогал? Назови его фламандцем – не ошибешься.

Но левая сторона отозвалась громкими криками:

– Так! Так! Прочь французов! Пусть уходят, откуда пришли!

– Жирные фламандские гусаки! Ваше дело – крякать в луже до зимы, покуда печенкой своей не украсите рождественский стол! – орали ей. И она отвечала:

– Чертовы французские петухи! Смотрите, как бы вам снова не остаться без шпор!

– Господи, покарай богохульников! – воскликнул настоятель церкви святого Петра, воздевая руки. – Святой Петр, урежь им всем языки!

– Довольно! – крикнул декан, и немолодой бакалавр ударил по столу с такой силой, что молоток разломился.

– Довольно! – подхватил фламандец, сорвав с головы шаперон. – Довольно слов! Господь наш Иисус Христос защищал дом Отца своего кулаками, а не словами! Последуем ему! За дело, братья!

Ряды взревели. Мятая бумага, чернильницы, даже книги полетели по залу. От перевернутых скамей отламывали ножки, разбивали грифельные доски, и обломки с острыми краями становились оружием. Магистры торопливо покидали лекторий, вновь ставший полем битвы, а стены дрожали от криков:

– К черту французов!

– К черту фламандцев!

И вдруг голос, гулкий, как колокол, прогремел, перекрыв весь шум в зале:

– К черту проклятых имперцев, жирующих на нашей крови!

Школяры, уже готовые вцепиться друг в друга, застыли в смущении. На одно мгновение в лектории установилась тишина, потом он опять загудел, взволнованный, растревоженный пуще прежнего.

А голос не унимался:

– К черту! К черту! Ко всем чертям! Что толку от ваших распрей? Вы бьетесь лбами, точно бараны, рвете, топчите друг друга на радость вашим врагам. Они животы надорвали, глядя на вас! Что ж, повеселите их по-иному! На Старом рынке солдат де Берга, как блох на собаке. Они дохнут от пьянства, блюют от скуки. А ну, умники, устройте им День дурака! Пусть посмеются! То-то будет потеха! К черту солдат императора!

– К черту имперцев! – подхватили школяры, французы и фламандцы.

– К черту! – повторил Ренье, стоя в самом центре поднявшейся бури и торжествующе глядя вокруг. – К черту сырой огонь, вскипятим их, как следует…

И он крикнул, потрясая кулаками:

– На Старый рынок!

– На Старый рынок! – вторили ему десятки голосов. – Устроим День дурака! Распотешим имперцев!

И при этих выкриках немцы поспешили убраться вслед за магистрами. А ревущая толпа вырвалась из лектория и устремилась на улицу.

XVIII

А в это время солдаты Яна де Берга объедались и обпивались в «Лебеде», «Брабантской бочке», «Руке святого Николая» и других трактирах.

Их хриплые голоса были слышны даже в «Ученом и бутылке», у которого внезапно хлынувший дождь застал Андреаса. Оттого философ не стал заходить внутрь, а остался под навесом у входа – считать капли, падавшие ему на рукав, и пузыри в луже у своих ног. Потом сквозь шум дождя он услышал звук торопливых шагов, и под навес вбежал Якоб ван Ауденарде.

– Помилуйте, господин философ, – сказал субдиакон, пыхтя, точно боров, – вы неуловимы. Неправильно заставлять меня гоняться за вами, между тем я занимаюсь этим со вчерашнего дня.

– Есть причина для такого рвения? – спросил Андреас.

– Есть, и важная, – ответил субдиакон. – Увы, просьба о месте для мэтра Виллема отклонена. Его опыт был принят во внимание, но что поделаешь? Опыт сам по себе ничего не стоит, и мэтров нынче оценивают по иным заслугам. Для нас настали тяжелые времена. Если бы у мэтра Виллема нашелся влиятельный покровитель… Но ведь вы и он чужие в нашем городе, и нужных знакомств у вас нет.

– Я учился здесь, но это было очень давно, – сказал Андреас. – И вы правы, связей с тех пор у меня не осталось. Виллем Руфус – ученый, каких еще не видел свет, но даже в Гейдельберге немногие знали его имя.

– Печально это, ох, как печально, – вздохнул субдиакон. – Сердце мое разрывается, видя, сколь глубокий ум остается в безвестности и нужде.

Андреас покачал головой.

– За славой мы не гонимся, а нужду терпеть привычны.

– И все же вижу, что такое положение для вас нестерпимо, – заметил Якоб, положив пухлую ладонь на локоть Андреаса. Помимо воли философ дернулся, избегая прикосновения, отступил на шаг и с горечью поглядел на собеседника.

– Что вы видите, мэтр? Может, вы думаете, что мне страшно за себя? Полагаете, что я тоскую оттого, что в этом мире для меня нет места? Что оплакиваю последние медяки в своем кармане, потому что боюсь умереть с голоду? Этого никто никогда не увидит. Вы, мэтр Якоб, ничего не знаете обо мне, моих мыслях и моих желаниях.

– И правда, – сказал субдиакон, – мы знакомы совсем недолго. Человек попроще сказал бы, что такого срока недостаточно, чтобы вполне узнать друг друга. Но нас с вами Господь меряет иной мерой. Мы, идущие тайными тропами истинной науки, тем и отличаемся от скудоумных профанов, что наши души изначально связаны единым стремлением. Эта духовная общность делает нас ближе, чем братья. Мы можем чувствовать и боль, и радость друг друга. Ваши печали, ваши заботы – поверьте, моему сердцу они важнее собственных дел.

Субдиакон подступил уже так близко, что Андреас мог рассмотреть все поры на его лице. От отвращения рот философа наполнился кислой слюной. Он хотел отвернуться, но таинственная сила словно приковала его взгляд к рыхлому блестящему от влаги носу субдиакона. Голова у Андреаса закружилась. Он оперся о стену, и с другой стороны ему подставил плечо Якоб ван Ауденарде.

– Я готов отдать последнюю рубашку, если это облегчит жизнь вам, дорогой друг, и мэтру Виллему. К счастью, Господь не требует от меня такой жертвы, хотя, поверьте, она была бы принесена с радостью… Я неспроста упомянул о покровителе. Есть особа, которую интересуют ваши дела – наши дела… Этот человек очень влиятелен. В его руках – большие средства, большие возможности. Он посвятил жизнь Божьему делу, и Господь направляет его… Сия персона, как никакая другая, сможет оценить то, чем вы владеете. Надо лишь показать ему… о, вам это ничего не будет стоить! Зато потом у вас будет все, все, чтобы завершить ваш великий труд: все условия, инструменты, любой материал… Я знаю, вам пришлось оставить Гейдельберг, чтобы избежать обвинения в колдовстве. Поверьте, под защитой моего покровителя вы будете в безопасности, лучшего и пожелать нельзя. О мэтре Виллеме позаботятся, он ни в чем не будет нуждаться…

Андреас стоял, как оглушенный. Речь Якоба доносилась до него, как будто издалека. Он был убежден, что все в ней – ложь, от первого до последнего слова, но, несмотря на это, она вызывала в нем мучительные, противоречивые чувства. Гнев и страх, вина и раскаяние боролись в его душе, но и они не могли заглушить призрака надежды, пустой и обманчивой, но притягательной, как всякий мираж. Мысленно Андреас обратился к учителю, прося совета, но все заслонил образ Ренье, огромный, как туча, с язвительной насмешкой на губах.

Против воли философ спросил:

– Что требуется от меня, мэтр Якоб?

– Немногое, совсем немногое… Вы и мэтр Виллем покинете этот город. Лучше будет вам перебраться в Мехелен, там намного спокойней. Я отправлюсь с вами и, как только представится случай, сведу вас с персоной, о которой шла речь. Что скажите?

Андреас сделал над собой усилие и вновь отстранился.

– Скажу, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – ответил он.

– О, не сомневайтесь! – воскликнул субдиакон, припадая к нему всем телом. – Разве мэтр Виллем не заслужил этих благ? Разве его ум, познания, его нрав, кроткий и богобоязненный, не достойны награды? А ваша преданность науке, господин Андреас, ваши страдания во имя нее – разве они не должны быть оплачены?

– Только Богу известно о моих страданиях, – угрюмо заметил Андреас. – И лишь от Него я жду награды.

– Amen, – благочестиво протянул субдиакон. – В вас душа ревностного христианина, это превосходно. Господь видит все, и через меня он посылает вам знак. Верьте мне, господин философ.

Его дыхание отдавало сладковатой гнилью испорченных зубов. Андреас внутренне содрогнулся и, наконец, нашел в себе силы отвернуться.

– Кто этот человек, о котором вы говорите? – спросил он.

– Влиятельная и очень щедрая особа. Философия, алхимия – дело, которому он посвятил свою жизнь. Подобно вашему учителю, он собирает знания по крупице и бережно хранит в своем сердце и своей лаборатории. Я поведал ему о вас, и он хочет узнать, чем располагает мэтр Виллем.

– Что от нас потребуется? – повторил Андреас.

Якоб ван Ауденарде прерывисто задышал ему в ухо.

– О, ничего особенного… Слышали вы об «Oculus philosophum»?

– «Оке философа»? Учитель упоминал о нем.

– Значит, эта вещь знакома мэтру Виллему?

– Да, вполне.

– А вам?

– Отчасти.

– Но вы видели ее? – задыхаясь, прошептал субдиакон. – Держали в руках?.. Читали?

– Читал ли я «Oculus philosophum»? – переспросил Андреас удивленно. – Нет. Разве вы не знаете…

– Не объясняйте ничего! – прервал его Якоб. – Не сейчас. Есть вещи, о которых достаточно лишь подумать, и мысль тотчас же обретает форму. Но послушайте: мой покровитель в этом весьма заинтересован. «Oculus philosophum» – квинтэссенция философской мысли, и он жаждет ее заполучить. Если она в ваших руках или ваш учитель знает, кто владеет ею, – скажите, и вас обоих вознаградят сверх меры.

Шум со стороны Намсестрат отвлек его, и он замолчал, тревожно поглядев в ту сторону.

– Но ведь «Oculus philosophum» никому не принадлежит, – произнес Андреас, – и не может принадлежать…

Глухой рокот накатывающей на берег волны вдруг прорвался грозным ревом сотен луженых глоток, и темная людская масса, вынырнув из мутных потоков дождя, распалась на отдельные части, точно витраж от удара о землю. Осколки превратились в людей, вооруженных, чем попало: большинство держало в руках палки и обломки грифельных досок, острых, как ножи.

И все орали:

– Веселись, братья! Потешим имперцев! Да здравствует День дурака!

– Святая Мария, матерь Божья, защити нас, – взмолился субдиакон. – Школяры взбесились!

А толпа уже заполонила Старый рынок и закупорила выходы к Большому рынку, ратуше и на соседние улицы. Еще одна, не столь многочисленная группа собралась у коллегии Святой Троицы. Вытянувшись в цепочку перед трактирами, школяры закричали:

– Действуй, братья! – и в окна трактиров полетели булыжники, палки и обломки досок.

Солдаты де Берга вываливались наружу, как ошпаренные. Многие тут же падали, потому что их не держали ноги, кто потрезвее, пытался удрать – но и тех, и других хватали, срывали с них одежду и голыми бросали в канавы. Оставшихся внутри забрасывали всем, что попадалось под руку.

Прижавшись к стене «Ученого и бутылки», Андреас слышал за ней звон бьющейся посуды, грохот переворачиваемых столов и решительный голос, отдающий команды. Рядом в ужасе трясся субдиакон.

– Во имя Господа, спасите нас! Впустите! – вдруг крикнул он и замолотил в дверь.

Блестящее острие пики, пробив затянутое пузырем окошко, едва не угодило ему в плечо. Субдиакон отшатнулся и вылетел под дождь. Он услышал, как кто-то громко окликает его, обернулся и увидел Ренье.

– Якоб ван Ауденарде! – прогремел пикардиец, приближаясь гигантскими шагами. – Готов ли ты предстать перед Творцом?

С невероятной для его рыхлого тела быстротой субдиакон подхватил полы сутаны и бросился улепетывать.

– Стой! Не уйдешь, крысиная морда! – крикнул Ренье, заставив беглеца припустить еще быстрее. Несмотря на это, пикардиец легко настиг бы его, если бы субдиакон, точно заяц, не метался из стороны в сторону. Вконец разъярившись, Ренье крутанул связку книг, которую до сих пор не выпустил из рук, и запустил ею в бегущего. Тяжелый снаряд ударил субдиакона в спину, а обитый медью угол «Тетрабиблоса» угодил в затылок. Якоб ван Ауденарде упал, и Ренье с Андреасом, подбежав к нему, увидели, что он не двигается и не дышит.

– Ты убил его, – сказал Андреас, глядя, как быстро набухает кровью ворот субдиаконской сутаны.

– Убил крысу, – тяжело дыша, ответил пикардиец. – Только ходила она на двух лапах и прятала хвост под подолом.

– Ты убил его, – повторил философ. – Но зачем?..

– Чтобы не ждать укуса. Пойдем отсюда.

Дождь становился все сильнее, и вода текла ручьем с капюшона на лицо Андреаса.

А от Ренье валил пар, как от разогретого камня.

– Пойдем, – повторил он. – Сейчас здесь станет жарче, чем в аду.

– Ты погубил себя.

– Нет, я спас нас всех. Послушай, недавно в Генте я швырнул в толпу горючую смесь и благодаря этому остался в живых. А сегодня толпа стала таким веществом, и ее можно швырять по своему желанию. Смотри! Смотри, брат Андреас! Это я направил ее сюда, я указал русло этой реке, и она сметет все препятствия на моем пути. Никто не хватится этого жирного слизняка. Его сочтут еще одной жертвой раздоров, еще одной веткой дерева, разбитого молнией. Посмотри туда! Ты видишь? Смерть навострила косу. Сегодня ей предстоит работа, и жатва будет обильной.

– Вижу, – сказал Андреас. – Ты рассчитал верно.

Ренье сумрачно кивнул.

– Мой расчет – не упустить момента, когда надлежит действовать. Не хочешь же ты вновь нести крест за чужие грехи? Чем раньше мы покинем город, тем лучше будет для нас и для мэтра Виллема. Теперь в Лёвене философам не рады, а немцев вовсе не терпят. И климат здешний вреден для здоровья. Отправимся туда, где светит солнце, а с небес льется лишь золотой дождь.

– Куда это? – спросил Андреас.

– Прямо по улице и до заставы, – ответил пикардиец. – Сделаем крюк только, чтобы забрать мэтра.

– Там впереди Мехеленские ворота, – сказал Андреас.

– Значит, нам в Мехелен, – ответил Ренье.

Андреас вскинул голову, и его глаза блеснули. Он помедлил и вдруг затрясся, растянув губы в гримасе беззвучного смеха.

– Что с тобой? – спросил Ренье.

– Ничего, – ответил Андреас и провел рукой по лицу, стирая гримасу. – Так и сделаем.