Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

II

В среду, накануне праздника Вознесения Господня, город Гент замер в тревожном ожидании. Непривычная тишина установилась на его улицах и площадях, не слышно было голосов на набережных и рынках, безмолвие царило в церквях. Даже ветер над Лейе перестал дуть в прежнюю силу и стлался к водной глади, точно желая скрыть в ней свое беспокойство. Но того, что лежит на поверхности, не спрячешь – и потому даже малые дети в Генте бросали свои игры и испуганно жались к материнским юбкам, а бродячие псы выли, охваченные безотчетной тоской.

Против обыкновения рано опустел и Пятничный рынок, однако после службы дневного часа там начал собираться народ. Первыми появились ремесленники в серых и синих блузах: ткачи и валяльщики, красильщики и стригали. За ними пришли торговцы овощами с Graslei, лавочники и коробейники с окрестных улиц, судовщики и грузчики из речных гаваней. В молчании сходились они у шестиугольной остроконечной башни дома кожевников и там разбивались на группы: крупные цехи отдельно от мелких.

А на противоположной стороне площади собирались poorters, – купцы и зажиточные горожане в одежде доброго сукна, в поясах с серебряными бляхами, в башмаках с носами длиной в целую пядь. Среди них, словно павлины среди цесарок, стояли или расхаживали дворяне в ярких камзолах и молодые сыны знатных патрициев, коих молва окрестила otiosi (бездельники).

И хотя общая тревога за судьбу города свела его обитателей в одном месте, между двумя концами площади словно пролегла невидимая черта, которую не переступали ни бюргеры, ни ремесленники.

Но были и другие, на которых поглядывали кто с презрением, кто с восторгом, но все без исключения с опаской. «Вольные люди» – так их называли – мужчины и женщины с одержимостью на лицах и голодом в глазах, с голосами, сорванными от ругани и угроз; под рваной одеждой они прятали ножи и палки, в рукавах – камни. Их воля вознесла к вершинам власти крикливого башмачника Копенхолле. В них, как ни в ком другом, горела известная неукротимость Гента, которая вот уже два столетия толкала город на борьбу с государями. В бочке Пятничного рынка они были порохом, готовым вспыхнуть от малейшей искры.

Но бюргеры, три года назад заключившие договор с австрийцем, колебались, боясь оказаться между двух огней. Ибо они, стремящиеся отстранить от власти государя-иноземца, не желали также, чтобы простые горожане получили слишком много прав, как это уже не раз случалось в смутные времена. Патриции призывали народ, когда требовалось отстоять права и привилегии города; но в иное время они желали держать ремесленников в мастерских, рядом с их станками, валяльными чанами и рамами для сушки сукна. И теперь городские старшины отказались вооружить население, хотя императорские войска были уже близко.

Гент был похож на больного, которого бросает то в жар, то в холод. Те же, кто надеялся на исцеляющую силу кровопускания, ждали, когда Роланд, большой колокол, даст сигнал к восстанию.

Но Роланд молчал, и мучительная неуверенность подтачивала мужество людей хуже болезни.

С утра небо затянуло свинцовыми облаками, и было холодно, как в ноябре. Внезапно вокруг потемнело, и пошел дождь. Толпа на площади стала редеть; многие устали от ожидания и нехотя разбрелись по домам. Правда, кое-кто заворачивал не домой, а в трактир, ибо ничто не сушит промокшего лучше крепкого пива.

На Пятничном рынке оставались самые упорные – некоторые горячие головы и дождь не мог остудить.

Внезапно со стороны церкви святого Иакова послышался шум и крики, и на площадь выбежало несколько человек с мокрыми и багровыми лицами. Они вопили, свистели и улюлюкали, и невозможно было понять, кто это такие и чего хотят. Но их появления оказалось достаточно, чтобы поникшая толпа всколыхнулась, и гул встревоженных голосов волной покатился по Пятничному рынку. Кто-то выкрикнул: «Император идет на город! К оружию!», и этот призыв был сразу подхвачен «вольными людьми». Появились ножи и палки. Безоружных оттерли в сторону, и орущая чернь бросилась вперед, к бюргерам, еще остававшимся на площади. Не добежав и пяти шагов, оборванцы остановились, точно наткнулись на невидимую стену – они визжали и выли, словно одержимые, изрыгали угрозы и трясли кулаками, прыгали и скалили зубы, вызывая отвращение своим видом. Но никто не решался напасть первым.

А бюргеры с презрением глядели на это непотребство.

Потом между ними и чернью вышел человек в кожаном дублете и войлочном колпаке; лицо его было изжелта-бледным, тонкие губы подергивались, но глаза смотрели прямо и решительно. Это был Гильом ван Хассе, старшина рыбников города Гента. Он сказал:

– Господа горожане, сегодня не День дураков, чтобы так вопить и корчить рожи. Эй, Ян Бабьек, закрой-ка пасть, а то твое брюхо видно изнутри! А вы, Йеф Топерсон, Пир Молчальник и Ян Ла Мер, прекратите мутить народ! Господа горожане! Не слушайте этих молодцов! Гоните их прочь, пока они не навлекли на вас беду!

Несмотря на шум, его слова были слышны хорошо. Из толпы прокричали:

– Ишь, какой речистый! От чьего имени говоришь, Гильом ван Хассе?

– От имени денежных мешков, что заседают в городском совете! – орали в ответ другие. А третьи вторили:

– Где твоя золотая чешуя, рыбник?

И вместе они вопили:

– Позор! Позор!

– Щука беззубая!

– Гнилая селедка!

Из толпы вылетела рыбья голова и ударилась в землю у ног Гильома ван Хассе. Но он не отступил и гневно крикнул:

– Глупцы вы, глупцы, хуже сумасшедших! Сами затягиваете веревки на своих шеях! Что вы воете, как свора бешеных псов? Войны хотите? Хотите, чтобы вас объявили бунтовщиками и мятежниками? Хотите, чтобы ландскнехты навалились на вас и стали терзать железными своими зубами? Хотите, чтобы вновь начались грабежи и погромы, чтобы ваши дома запылали, ваши мастерские были разрушены, ваше имущество отнято? Так будет по вашему желанию, если сей же час не уйметесь! Господа горожане! Гоните прочь крикунов! Разойдитесь с миром! Не навлекайте погибели на себя и на город!

Но его не слушали, а некоторые кричали, что город погубят разжиревшие бюргеры и нельзя позволить господам советникам продаться императору.

– Роланд! – вопили подстрекатели. – Роланд! Ударим в колокол!

Напрасно старшина рыбников и другие уговаривали их остановиться. В бюргеров полетели камни, и им пришлось отступить, а разгоряченная толпа под проливным дождем двинулась к Белфорту, главной дозорной башне. За «вольными людьми» шли горожане, среди которых были и женщины; встревоженные известием о том, что имперские солдаты идут на Гент, отовсюду стягивались люди.

В стороне за толпой шагали три человека в серой одежде паломников, обвешанные ракушками, медными и свинцовыми образками, в широкополых шляпах, с соломенными ожерельями на шеях. Один был высокого роста и широк в плечах, второй – пониже, тощий и длиннорукий, третий – вровень с ним, но пузатый, словно пивная бочка.

У площади Золотого Льва путь толпе перегородил отряд городской стражи, и капитан громко приказал людям разойтись. Но крикуны из «вольных» орали:

– Убирайся сам подобру-поздорову! – и швыряли камнями в стражников.

Капитан сказал:

– Что вы слушаете этих горлопанов? Римский король не войдет в город. Он прислал наместника Фландрии, чтобы тот от его имени подтвердил договор, заключенный три года назад. Славьте Господа и нашего государя! Войны не будет!

При этих словах на лицах многих горожан проступило облегчение, а женщины заплакали от радости. Но «вольные» принялись поносить совет и капитана, а несколько оборванцев подозрительного вида, кривляясь, кричали стражникам:

– Пошли прочь, красноносые! – и делали непристойные жесты.

Видя, что их не унять, капитан послал за подмогой, в то время как его солдаты встали полукругом, выставив пики. Распалившись от криков, «вольные» забросали стражников камнями и мусором, потом с ревом бросились вперед, опрокинули нескольких, в том числе капитана, стали их топтать, как крыс, и наверняка забили бы насмерть, если бы высокий паломник вдруг не оказался рядом. Пробившись сквозь толпу, он схватил за шиворот двух самых ретивых, столкнул их лбами и швырнул назад, после чего принялся раздавать удары направо и налево. С него стащили шляпу и изорвали на нем плащ; двое бродяг повисли у него на плечах, пытаясь свалить на землю, но он вывернулся, хлестнув их четками по глазам. Худой и толстяк наблюдали за дракой со стороны.

Казалось чудом, что один человек может выстоять против разъяренной толпы. Но силы паломника иссякали, а воинственная чернь лезла вперед, спотыкаясь об упавших. И, видя, что дело плохо, паломник отпрыгнул в сторону и, сорвав с пояса тыквенную бутыль, прокричал громовым голосом:

– Назад, свиные рыла! Назад или, клянусь Крестом, все вы сгорите, как чертовы еретики!

Кровь из рассеченного лба заливала ему лицо, но глаза пылали таким неистовством, что кое-кто отступил. Однако остальные тянули к нему руки и орали:

– Хватай! Рви! Дави!

Тогда паломник провел рукой над сосудом и швырнул бутыль под ноги толпе.

– А ну, ко всем чертям!

И огромный столб пламени поднялся вверх, разбрызгивая огненные языки во все стороны.

Яростные крики сменились воплями ужаса и боли. Стоящих впереди отбросило горячей волной; три или четыре человека, объятые пламенем, с воем заметались по земле. Толпа дрогнула и подалась назад. Через минуту те, кто так настойчиво рвался к башне, бросились прочь, увлекая за собой остальных: люди налетали друг на друга, спотыкались, валились на землю; и конные латники, подоспевшие на выручку капитану, преследовали их, и лошади задевали копытами упавших.

Часть горожан, неповинных в беспорядках, укрылась в церкви святого Иакова; «вольные» же разбежались по городу, крича, что император и римский король – слуги сатаны, и черный дух погибели явился в город.

И Гент охватили волнения, несмотря на то, что городской совет отдал приказ вылавливать крикунов и отправлять в тюрьму.

А над площадью Золотого Льва еще долго витал дух паленой плоти.

III

На месте недавней стычки остались лишь тела погибших. Раненые убрались сами. Дождь затушил огонь и смыл кровь с мостовой. Пенные струи извергались из водостоков, стекая в канаву, возле которой, ногами в воде, лежал оглушенный паломник. Два других скрылись в суматохе.

Холод и капли, стучащие по лицу, привели мужчину в чувство. Он открыл глаза и с трудом сел, упираясь ладонями в землю; от напряжения перед глазами у него поплыли разноцветные пятна. Когда все рассеялось, он поднял голову и увидел стоящую рядом женщину.

– Живой, слава Деве Марии, – произнесла она, наклоняясь и забрасывая его руку себе на плечо. – Ну-ка, обопрись на меня. Грех будет такому молодцу захлебнуться в канаве.

– Кто ты? – спросил паломник.

– Меня зовут Колетта Шабю, я из общины святой Агнессы.

– А, так ты – бегинка, – побормотал он. Женщина кивнула:

– Я видела тебя сегодня на Пятничном рынке, ты был не один. Твои товарищи бросили тебя здесь. Проклятые иуды, Бог накажет их. Ты сильно ранен? Держись за мой пояс. Ты солдат? Я видела, как ты дрался. Иисус и Дева Мария! У тебя рука обожжена. Где ты научился метать огонь? Я слышала, что так могут лишь неверные да проклятые колдуны. Но ведь ты не колдун? Ты не заберешь мою душу? – говоря так, она обхватила его поперек груди и с неженской силой потянула вверх.

Едва паломник утвердился на ногах, неожиданная помощница увлекла его прочь, но не туда, куда побежали люди, а в другую сторону – мимо собора святого Баво в лабиринт узких улиц.

– Куда мы идем? – спросил он.

– Я выведу тебя к Скотному рынку. Брат моего мужа держит лодку у набережной Koepoort[34]34
  Коровьи ворота.


[Закрыть]. Мы возьмем ее, и я вывезу тебя из города. Стражники станут искать богомольца, швырнувшего огонь. Не бойся, я тебя не выдам! – Женщина рассмеялась, потом всхлипнула. – Скорее проглочу язык.

Паломник пошатнулся, и она крепче обхватила его, подставив плечо, твердое, как камень. Они миновали открытые загоны, в которых днем ревели коровы, блеяли овцы и хрюкали свиньи; но сейчас здесь было пусто и голо, и только взъерошенные воробьи копошились возле навозных луж. Женщина продолжала говорить, но паломник уже не слушал: голова его тяжело моталась из стороны в сторону, непослушные ноги заплетались.

Он сказал:

– Что-то в глазах темнеет… пусти, сестрица, я сяду.

– Сначала надо найти лодку, – возразила женщина.

Несмотря на то, что ей почти пришлось тащить его на себе, она продолжала болтать без умолку. Так они добрались до Koepoort и спустились к причалу. С десяток маленьких лодок покачивались на волнах, стукаясь друг о друга бортами. Тихая речка Лейе потемнела и вздулась от непрерывных дождей, на покрытой рябью поверхности плавал мусор и комки водорослей.

На мокрых досках причала ноги паломника разъехались, и он грохнулся на спину, едва не опрокинув и женщину. Хмурые лодочники бросали на них неприязненные взгляды, пальцем не пошевелив, чтобы помочь упавшему. А женщина посмотрела на них в упор, всплеснула руками и громко рассмеялась.

Один спросил:

– Кого тащишь, boze oog[35]35
  Дурной глаз.


[Закрыть]?

– Божьего человека, – ответила та.

– Лучше брось его, – посоветовал ей лодочник.

– Лучше одолжи мне шест, – сказала Колетта.

Тот выругался, а остальные в смущении отвели глаза, радуясь, что она не глядит в их сторону.

А между тем паломник пытался подняться и всякий раз падал. Тогда женщина подхватила его под мышки и, словно мешок с мукой, перекинула в пустую лодку. Он услышал, как она залезла следом, и лодочник бросил ей шест.

Умело орудуя им, женщина направила лодку к заставе; здесь течение было слабым, но коварным, справиться с ним было не легко.

Теперь, когда его спасительница стояла, выпрямившись во весь рост, паломник мог хорошенько рассмотреть ее.

Она совсем не походила на пригожих пышнотелых фламандок – высокая, жилистая, но статная; плечи у нее были широкие, а кисти рук крупные, с тонкими длинными пальцами. Одежда на ней была добротная, но простая, а поверх чепца – плотное белое покрывало, заколотое булавкой в виде креста. Она держала шест и управляла лодкой так, словно всю жизнь только этим и занималась.

Дождь, наконец, закончился, и серая пелена повисла в воздухе. Вдруг облака на западе стали пурпурными, и теплый отсвет лег на темную воду и низкие берега, окрасив в медовый цвет старые причалы и маленькие коричневые домишки. Переливчатый звон поплыл над городом: колокола гентских церквей на разные голоса призывали людей к вечерней молитве.

Женщина положила шест и опустилась на колени:

– Angelus Domini nuntiavit MariФ, et concepit de Spiritu Sancto. Ave Maria…[36]36
  Ангел Господень возвестил Марии, и она зачала от Духа Святого. Радуйся, Мария… – начало ежедневной католической молитвы «Angelus Domini».


[Закрыть]

И паломник увидел, что она еще молода и очень красива; черты лица у нее были правильными, только правый глаз слегка косил.

Женщина читала молитву, а он, перегнувшись через борт, лил воду себе на голову, пока в ней окончательно не прояснилось. Потом они поплыли дальше, и Колетта спросила:

– Зачем ты ввязался в драку, богомолец? Они бы тебя убили.

– Так ведь не убили же, – ответил паломник.

Она кивнула.

– Значит, ты знал, что Бог не даст тебя в обиду? Это ведь по Его воле ты овладел искусством метания огня? Я знала человека, который мог глотать серу, как хлеб, и запивать ее селитрой – но перед этим он сто раз произносил «Pater», и Господь превращал серу и селитру в воду прямо у него во рту.

Паломник расхохотался, но, увидев, что ее это рассердило, скорчил постную мину и сказал:

– По обету я прошел путь святого Иакова и привез воды, взятой из источника в Компостеле. У этой воды есть чудесное свойство: перед лицом нечестивца и еретика она превращается в огонь. Ты и сама видела, сестрица, я лишь швырнул в них бутылку – они же себя наказали.

Женщина смотрела на паломника во все глаза, и это было ему приятно, хотя он изо всех сил удерживался от смеха.

Лодка пристала к берегу, когда они миновали предместья: справа и слева простирались бескрайние поля зеленого льна. Лицо Колетты стало печальным. Она смущенно отвела взгляд, и ее глаза вдруг наполнились слезами.

– Вспоминай меня добром, богомолец, – промолвила она.

Паломник улыбнулся.

– Я тебя не забуду.

– Забудешь… Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты меня помнил. Вот, возьми! – Она сняла четки, обвивавшие ее запястье, и протянула ему. – Твои рассыпались, возьми эти. Они освящены в церкви святого Николая, я носила их, не снимая. Теперь они будут у тебя, и, быть может, ты вспомнишь обо мне, когда настанет час молитвы.

– Есть средство верней, – ответил паломник, сжав ее в объятьях, и крепко поцеловал в губы. Женщина вздрогнула и прильнула к нему всем телом, а он сказал:

– Теперь будет, о чем вспомнить во всякий час.

– Да, – прошептала она, – ты прав, милый. Поцелуй меня, поцелуй еще. Смотри мне в глаза – ни один мужчина, глядевший в них, не мог меня забыть.

– Поэтому тебя зовут Колетта – Дурной Глаз?

– Да, поэтому. Как я боялась этого проклятья раньше! И на тебя боялась смотреть, прятала глаза. А теперь не боюсь – смотри на меня, смотри, милый. Теперь я навсегда в твоем сердце. Иди же… Ты меня не забудешь, и я тебя тоже.

Паломник вылез из лодки и пошел вдоль реки, а женщина смотрела ему вслед. Вдруг она крикнула:

– Как тебя зовут, богомолец?

– Ренье из Лёвена, – ответил он.

IV

Пока пикардиец шел берегом, лицо Колетты стояло у него перед глазами, но, свернув в поле, он вскоре перестал о ней думать.

Зеленые стебли льна поникли от влаги, тяжелые капли скатывались по ним и падали на землю. Холодный воздух кружил Ренье голову, порывы ветра брызгали в лицо мелким дождиком. От запаха мокрой травы у него перехватывало дыхание.

Если земля и трава везде одинаковы, почему луга родного края пахнут так сладко?

Много лет назад Ренье оставил цветущие Нидерланды ради немецких земель: там он надеялся обрести знания вещей, недоступные простым людям. Его манила тайна – темнота, за которой скрывался свет. Однажды прикоснувшись к ней, он возжелал овладеть ею, как любовник жаждет своей возлюбленной. Ничто другое не заставляло его кровь так вскипать в жилах. На несколько лет тайна стала его страстью и надеждой. Она повела его путем герметической науки.

Он пришел в Гейдельберг, но там его ждало разочарование. Тогда пикардиец вернулся в Брабант и долго скитался из города в город, пока не осел в Лёвене. Там он опять взялся за философию, и она вновь увлекла его; он выдержал экзамен, и ему были вручены кафедра, раскрытая книга, мантия и золотое кольцо. Ему покровительствовал могущественный Филипп де Круа, граф Порсеан, его будущее было определено.

Но однажды Ренье проснулся с ощущением, что ему нечем дышать – в груди у него что-то вибрировало, словно перетянутая струна, и причиняло сильную боль; так повторялось каждое утро в течение многих недель. Им овладели тоска и раздражение, и как-то утром, покинув Лёвен, он направился в Париж, а оттуда Турской дорогой, по следам многих тысяч паломников на запад, до самого края христианского мира, в Компостелу. Путь был не легким, путешественника подстерегало множество опасностей. Сборщики пошлин норовили содрать с него три шкуры, а французские и испанские сеньоры порой вели себя хуже разбойников. Среди богомольцев часто вспыхивали ссоры.

Но Ренье все было нипочем – дорога развеселила его, как доброе лёвенское вино. Тоску как рукой сняло. В крупных городах он задерживался подолгу: в Бордо устроился переписчиком у книготорговца; в Памплоне сошелся с мошенником, продававшим паломникам свиные и овечьи хрящи под видом святых мощей; в Леоне же читал проповеди на рынках и площадях, за что едва не попал в тюрьму.

Но в Компостеле уныние вновь овладело им. Не находя себе места, он уходил из города и целыми днями бесцельно бродил по берегу, избегая людей.

Серо-зеленые валы накатывали на высокий берег, пена и водоросли оставляли на камнях уродливые пятна. Океан пел раскатисто и торжественно, белые чайки перекликались резкими плачущими голосами. Горячий песок забивался в сандалии. Ветер рвал плащ, звеня нашитыми на нем ракушками, и оставлял на губах вкус соли.

Ренье до боли в глазах вглядывался вдаль, но не видел ничего, кроме рваных облаков и волн до самого горизонта.

– Вот и все, – сказал он однажды, – дорога кончилась. Говорят, где-то впереди есть другой берег, но так ли это – знает лишь море. Быть может, оно изо дня в день бьется об него, точно грешник о райские врата, и оставляет на нем лохмотья пены и свою зеленую кровь. Быть может, этот берег всегда озарен светом ясного дня, а, может, он мрачен, как преддверие ада. Море, море! В бурю ты стонешь, словно раненый зверь. Ангелы носятся над твоими водами, святые раздвигают их мановением рук. Но ведь я не святой и не ангел, и не могу пройти по ним, как по суше. Разве таков конец моего пути? Мне говорили о сладостном умиротворении, которое нисходит на людей в месте, отмеченном звездой. И вот я стою на этом самом месте, но моя грудь сжимается от тоски, и печаль давит на сердце, как никогда прежде. Иисус на небесах и дьявол в преисподней, вы крепко держите мою душу и тянете каждый к себе, так что скоро она разорвется на части! Господь, почему ты не дал мне крыльев? Почему я корчусь в грязи, как червь, когда мой дух возносится к звездам? Святой Иаков, покровитель странствующих, если ты слышишь, подай мне знак, укажи дорогу!

И когда на землю опустилась тьма, в небе зажегся звездный крест и указал ему на восток. Через полгода Ренье морем вернулся в Нидерланды.