Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

XI

Виллем Руфус занемог и по настоянию пикардийца остался на улице Портных. Добрая Kotmadam, с первого взгляда проникнувшись искренней симпатией к старику, хлопотала вокруг него, точно наседка. Большое кресло она отдала в полное его распоряжение; сама же с удовольствием садилась рядом и заводила разговор о недугах, коими страдал в свое время ее покойный супруг, и о истинно христианском смирении, проявленном им во время болезни. И внимание, которое Виллем Руфус проявлял к сей печальной и поучительной истории, льстило ей безмерно.

Не меньшим удовольствием для Kotmadam было поить старика целебными отварами и простоквашей, расставлять перед ним нагретые камни и поливать их настоянной на розмарине водой, чтобы благовонный пар изгнал недуг из старческого тела. Философ сердечно благодарил ее за заботу, но болезнь все не отступала.

Несмотря на уговоры друга, Андреас не остался с учителем, но навещал его каждый день, хотя подолгу не задерживался. Пикардиец, напротив, не отказывался развлечь себя беседой со стариком, чуть только Kotmadam отлучалась на минуту. Иной раз случалось так, что они полдня проводили за разговором.

Жмурясь, точно кот, Ренье усаживался напротив философа и заводил речь о тайных науках; при этом он пыжился, надувал щеки и с важным видом нес околесицу, в точности как это делают профаны. Без зазрения совести он смешивал алкагест с хризопеей, хилус с фениксом, Луну с Юпитером, а Аристотеля – с Авраамом Евреем. Виллем Руфус смеялся до слез и, случалось, отвечал тем же. Порой за этими шутками пикардиец улавливал иное, и сам не замечал, как веселье пропадало, и вот уже он начинал жадно ловить каждое слово философа. Порой одна или две фразы, словно вспышка, освещали сумрачный мир герметических символов, и в сознании пикардийца они вдруг раскрывались, подобно раковине, обнажая голую суть. Но когда старик замолкал, от усталости или по иной причине, волшебные створки тотчас захлопывались, оставляя Ренье ни с чем. И он с неохотой покидал философа, а после не находил себе места, чувствуя в груди острый и волнующий трепет, что некогда погнал его в Компостелу. Однако пикардиец считал, что с тех пор набрался довольно ума, и посмеивался над своим волнением, которое пристало неофиту, но не человеку, много лет имевшему дело с тайными науками.

И он приглядывался к старику, желая узнать о нем больше.

Бедственное положение алхимика не удивляло Ренье: Виллем Руфус, как видно, не желал себе ни богатства, ни почестей, ни славы, свершая свой труд в безвестности. Однако праздность его ученика вызывала у Ренье нескрываемую досаду. Он желал поговорить с другом, но сделать это было нелегко. Андреас избегал его, а, находясь рядом с учителем, то впадал в глубокое раздумье, то беспокойно метался из угла в угол, не отвечая, если к нему обращались. Его лицо вытянулось и посерело, словно под влиянием скрытого недуга, а запавшие глаза и помутневший взор свидетельствовали о ночах, проведенных в бессоннице.

Видя ученика таким, Виллем Руфус не скрывал тревоги.

Однажды, когда они были вдвоем, старый философ спросил:

– Что с тобой, сынок? Что тебя гложет?

Андреас вздрогнул.

– Почему вы спрашиваете, учитель?

– Потому что с тех пор, как мы в Лёвене, ты совсем извелся. Что случилось? Ты знаешь, что можешь рассказать мне все без утайки.

– Мне стыдно, учитель, – сказал Андреас. – Ведь это я привел вас в Лёвен, где вы терпите нужду и поругание.

– Это то, что не дает тебе покоя?

– О, это сводит меня с ума! – воскликнул Андреас. – Я думал, что в городе, где нашла приют ученость, вас примут с должным уважением, и наши беды закончатся. Я надеялся, что буря, треплющая Нидерланды, обойдет это место стороной. Ведь университет испокон веков является status in statu – дрязги правителей не касаются его, он стоит над миром, и человек в нем свободен. Но как же я ошибался! Все мои надежды оказались химерой: в городе зреет мятеж, стычки между нациями случаются все чаще, а ученые мэтры, закрыв глаза на все это, грызутся, словно голодные псы, и норовят вырвать друг у друга кусок пожирнее. Взаимная ненависть здесь сильнее, чем где-либо – а вы! По моей вине вы живете чужой милостью, которая так же ненадежна, как любая прихоть.

– Я вижу, наше положение и впрямь сильно тревожит тебя, – кротко сказал старик. Ученик кивнул, не скрывая горечи:

– Фламандцы всегда враждовали с валлонцами, но немцев не терпят и те, и другие. Сегодня я видел процессию: «артисты» несли чучело римского короля в золоченой короне, с привязанной к поясу колбасой. Они то кланялись ему, то показывали голые зады – и без конца распевали похабные песенки. Они собирались сжечь его перед ратушей.

– Нам выпало жить в неспокойное время, – сказал Виллем Руфус. – Никто не знает, что последует за ним – упадок или обновление. Как бы то ни было, каждый должен исполнить то, что назначил ему Господь. Ни время, ни место не должны помешать предначертанному случиться. Возьмись за дело, сынок, и дурные мысли уйдут.

Но Андреас покачал головой.

– Я пытался, учитель, но только попусту извел материю. Всякий раз, стоит мне взяться за тигель, руки немеют, а перед глазами точно опускается заслонка. В голове пусто – кажется, стукни по ней, и она зазвенит, как пустой котел. А потом приходят сны, подобные видениям Судного Дня: я вижу бездну, одну лишь бездну без начала и без конца, и просыпаюсь в таком страхе, что сердце готово разорваться. Я – точно младенец, вылезший из материнской утробы – наг, беспомощен, бессилен. Я не могу помочь ни себе, ни вам. Господь забыл о нас. Что же будет с нами?

Старик перекрестился.

– Милость Господня и Его любовь к нам неисчерпаемы. Помни об этом, сын мой, помни всегда и не теряй надежды. Быть может, твои тревоги не напрасны, но мы примем Божью волю, какой бы она ни была.

– Я не устаю спрашивать себя, разумно ли это? – произнес Андреас.

– Нет ничего разумнее пути, уготовленного нам Господом, – ответил Виллем.

– Даже такого? – спросил Андреас, показывая искалеченную руку.

Учитель вытер рукавом текущую изо рта слюну и плотнее завернулся в тяжелое шерстяное одеяло. Его белые волосы слипались от пота, а тело меж тем сотрясала зябкая дрожь.

– Да, – сказал он твердо, – даже такого. Мы ведь уже не раз говорили об этом, и тебе известно лучше других, что Бог наделил человека разумом, дабы он мог узреть свет Его божественной воли. Чувства часто обманывают, и без Господа мы не разумеем и не можем судить верно. Сын мой, ты – ученый, философ, наследник Трисмегиста и Демокрита; но если ты не будешь в мире с Богом, то любое знание будет для тебя ложным, ибо оно установлено от Него и лишь Им направляется. Кому же, как не тебе знать, что Вселенная – Божий атанор, и мы, живущие в ней, лишь частицы материи, которую Господь переплавляет по своему разумению. Пусть другие жалуются, наше дело – смотреть, узнавать, постигать! Не искать своего, но делать во славу Божью. Помни об этом, Андреас, всегда помни.

– Да, – сказал молодой философ, – я помню. Но память – мой крест.

– Не память, сын мой, но суетные, неуправляемые желания, обида и гнев не дают тебе покоя. С ними борись, не с тем, что тебя окружает. Как говорил учитель Фома: себя самого побеждать и каждый день от того становиться сильнее – вот каково должно быть наше дело, – попенял ему Виллем Руфус.

Андреас отвернулся.

– Я стремлюсь к этому всей душой, – сказал он глухо. – Но что делать, учитель? В Гейдельберге мне было легче, там ничто не напоминало о прошлом. В Лёвене призраки вьются повсюду. Сегодня среди «артистов» я увидел себя, как вижу теперь вас: мальчишка, беспечный насмешник, не ведающий страха, прошел мимо меня так близко, что я ощутил запах ароматического шарика у него на груди. Он смеялся, глупец, он распевал во все горло, не зная, что его лицо уже отмечено роковой печатью. О, если бы я мог догнать его, схватить за плечи и крикнуть ему в лицо – берегись! Берегись, несчастный! Пропасть уже разверзлась под твоими ногами! Еще шаг, и ты рухнешь в нее! Берегись!

Жестокий приступ кашля заставил старика согнуться в кресле. Ученик склонился над ним и придержал за плечи. Наконец Виллем выпрямился и попросил пить; потом он сказал:

– Андреас, с первой нашей встречи я полюбил тебя, как сына. Уже тогда я решил сделать тебя наследником своего труда. Я чувствовал, что твой дух близок моему, наблюдая за тобой, видел, что ты отмечен Божьим перстом. Но одного я не знал тогда – не знал, как глубоко уязвлена твоя душа. Ведь раны душевные, как и телесные, со временем заживают… и я надеялся, что природа возьмет свое… ты молод, силен… ежедневные занятия должны были укрепить твой ум и очистить душу от теней, омрачавших ее. А сейчас я вижу, что опрометчиво было направить тебя по этой дороге.

– Вы разочаровались во мне, учитель? – спросил Андреас.

– Этого никогда не случится, – ответил старик, – но мне страшно за тебя. Философия учит нас, что материя едина: в природном, человеческом и божественном мире имеются три начала, имена которым Сера, Меркурий и Соль. В человеке Сера обозначает смертное тело, Меркурий – дух, а Соль – связующую их душу; в этой связи заключен источник гармонии. Слабый духом не найдет в себе сил, чтобы сопротивляться желаниям плоти – и страсти увлекают его в могилу. Но когда дух бунтует, а тело ослаблено, связь между ними рвется, и тогда гибель настигает человека еще быстрее… В тебе, сын мой, Меркурий весьма силен. Наши занятия сделали его сильнее, но, не будучи укреплен Серой, он может сотворить непоправимое зло. Ах, Андреас, Андреас, я вижу в тебе этот дух разрушения… Как бы я хотел ошибиться! Но это неизбежно, если не принять мер… Что же мне делать? Если бы Господь продлил мои дни, я бы постарался вернуть мир твоему сердцу… – Дрожащими руками старик взял холодную руку ученика и прижал к своей груди. Но Андреас не ответил на пожатие, лишь с силой прикусил губу и отвернулся.

Так их застала вернувшаяся от аптекаря Kotmadam. Пышная и румяная, словно брабантская вафля, она вошла в дом, распространяя вокруг себя острый запах имбиря и гвоздики.

Она сказала:

– Опять вы, мэтр, не желаете себя поберечь. Оставьте этих молодчиков! День-деньской бьют баклуши, что тот, что этот. Нет, чтобы найти себе достойное дело! Только зря тревожат вас. Лучше взгляните, что я вам принесла – славные порошки, составленные из высушенных майских трав. Известно, нет ничего целебнее растений, собранных в мае. Эти и мертвого на ноги поставят, если принимать их натощак – уж поверьте мне, так и будет.

– Благодарю, сударыня, – сказал Виллем Руфус со слабой улыбкой. – Если что и поможет мне, так только ваша неусыпная забота. Не найдется ли у вас немного сушеной лаванды для моего сына? В последнее время он совсем перестал спать.

– Найдется кое-что получше, мэтр, – закивала Kotmadam. – Есть у меня чудесная маленькая подушечка, набитая лавандой и мятой. Я сама ее набивала. Ведь и меня Господь наказывает бессонницей. Бывает, проворочаюсь всю ночь до рассвета, только спасенье – молитва к святой Маргрит и моя подушка. Вот и держу ее под рукой. Но в последнее время она мне не нужна, совсем не нужна. Что ж, я одолжу ее вашему сыну, пусть только кладет платок под голову, когда станет на нее ложиться – не хочу, чтобы чехол засалился.

Она ушла за подушкой, а старый философ привлек к себе молодого и крепко обнял.

– Прости, сын мой, – сказал он смущенно, – болезнь сделала меня несдержанным на язык.

– Мне не за что вас прощать, вы открыли мне правду, – холодно ответил ученик.

Виллем вздохнул.

– Не принимай слова больного старика близко к сердцу. Один Бог ведает, что в них правда, а что бред, вызванный лихорадкой. Я тревожусь за тебя, это верно. Но, слава Господу, ты не останешься один, когда меня не станет. У тебя есть друг, Андреас, он – славный юноша, верный и честный. В нем столько жизни, столько силы и огня, а это признаки преобладающей Серы. Ты и он – словно две части единого целого; порой природа сводит двух столь непохожих людей, чтобы через их дружбу явить образец совершенства. Ваша встреча через столько лет благословлена Господом; вдвоем вам будет легче идти по дороге, которую Он укажет. Держитесь друг друга, дети мои, будьте вместе, заботьтесь друг о друге – и вы достигнете всего, что только пожелаете.

Тем же вечером, оставив учителя на попечении Kotmadam, Андреас направился в аббатство святой Гертруды, где проводил ночи в окружении нищих и бездомных, коим аббатство давало приют.

Было уже поздно, церковные колокола возвестили об окончании вечерней службы.

Андреас шел берегом реки. Внизу вода с тихим плеском ударялась о деревянные мостки, покрытые склизким налетом и блестящими пятнами рыбьей чешуи. Над головой философа шелестели вязы, им тихо вторил молодой тростник. Звезды, пробиваясь сквозь редкое кружево облаков, отражались на темной поверхности Диля.

Вдруг Андреас увидел человека, идущего ему навстречу. Это был Якоб ван Ауденарде. Философ отступил в тень, желая остаться незамеченным, но субдиакон поравнялся с ним и схватил его за рукав.

– Я ищу вас уже два дня. Где вы были? Где мэтр Виллем? – воскликнул он.

– С чего бы подобное беспокойство? – спросил Андреас, высвобождаясь из цепких пальцев субдиакона.

– Я был на чтениях и все видел. Воистину, мерзость и гнусность человеческие не имеют границ! Но у меня для вас хорошие вести: главный магистр коллегии Святого Духа возмущен происшедшим. Жалкое отребье ждет кнут и позорный столб, а мэтру Виллему следует воспользоваться случаем и испросить место преподавателя в коллегии. Магистру стало известно о его нужде – уверен, он захочет лично ходатайствовать за него перед советом.

Андреас в замешательстве поглядел на субдиакона.

– Это и впрямь хорошие вести, почтенный мэтр.

– Вижу, вы не слишком рады, – сказал Якоб ван Ауденарде.

– Признаться, я не ожидал подобного и потому растерялся, – ответил Андреас. – Но как магистр узнал об учителе?

Субдиакон подошел совсем близко.

– В Лёвене у вас есть друзья, господин философ, – тихо произнес он, крепко обхватив молодого человека за локоть. – И я – самый верный из них. Я ждал, что вы обратитесь за помощью ко мне, но и сам не сидел, сложа руки…

– От души благодарен вам за все, как бы ни сложилось дело, – сказал Андреас.

– Тогда советую вам не медлить. Надо пользоваться случаем, пока фортуна к вам благосклонна. Поскорее сообщите новость почтенному мэтру Виллему. Надеюсь, он перенес случившееся достойно, как подобает христианину, и сейчас находится в добром здравии?

– Его дух крепок, а телесные слабости проходят быстро.

– В таком случае да поможет ему Бог, – сказал Якоб ван Ауденарде.

– Amen, – добавил Андреас. Ему хотелось уйти, но субдиакон стоял у него на дороге.

– В тот злополучный день я видел рядом с вами одного человека, – зашептал он, вновь приблизив к Андреасу лицо, блестящее от пота. – Хорошо зная этого молодчика, я бы посоветовал вам не иметь с ним никаких дел. Он хитер, изворотлив и во всем ищет своей выгоды.

– О ком вы говорите? – спросил Андреас, отстранившись.

– О мэтре Ренье де Брие.

– О нем я знаю достаточно, – сказал Андреас.

– Тогда вам известно, что Ренье – хитрый лис. Он может протянуть вам руку помощи, но лишь до тех пор, пока сам нуждается в вас. Поверьте мне! Он будет крутиться рядом, показывать свои добрые чувства, говорить о дружбе, но, выведав все ваши секреты, предаст при первой возможности. Я знал людей, считавших его другом; но Ренье – ярый безбожник и ни во что не верит, а уж в дружбу и подавно.

Сказав так, субдиакон пошел своей дорогой.

А Андреас в гнетущих раздумьях остался стоять на берегу.

XII

Римский король и его отец, император, вошли в Брабант, а Альбрехт Саксонский, отважный и жестокий воин, остался усмирять фламандцев.

И хотя Брабант всегда хранил верность государям, Габсбурги вели себя в нем, как в завоеванной стране. Окружив себя наемниками, ландскнехтами и кирасирами, Максимилиан подошел к Брюсселю. Отцы города явились к нему в черных одеждах, чтобы выразить покорность. Их сопровождали епископ Брюссельский и знатнейшие дворяне. Регент обошелся с ними милостиво и не тронул их домов, но позволил своим ландскнехтам разграбить городские предместья. Потом, забрав из арсеналов все оружие, пушки и военные припасы, он обязал Брюссель уплатить ему сто семьдесят тысяч талеров. И посчитал сие знаком благоволения, ибо от Гента было взято в два раза больше.

Узнав о том, магистрат Лёвена отправил Габсбургу богатые подарки, а университет – шесть редких рукописных книг в золоченых переплетах, украшенных жемчугом и драгоценными камнями. Регент принял их и прислал в Лёвен тысячу копейщиков.

Они пришли и встали под стенами города. С ними был Ян де Берг, друг римского короля. Простые горожане и школяры собрались на Большом рынке, и многие призывали взяться за оружие, но магистрат не открыл для них арсеналы. Вместо этого он открыл ворота Яну де Бергу, и тот вошел в город, и с ним – тысяча солдат.

И Лёвен притих, потому что горожане боялись кровопролития.

Многие школяры были взяты под стражу: их хватали на улицах, и в домах, и в лекториях. Несмотря на то, что они не подлежали суду магистрата, их судили и приговаривали: одних – к порке кнутом, других, уличенных в сочинительстве пасквилей на императора и римского короля, – к изгнанию из города. Тем же, кто кричал громче всех, протыкали языки каленым железом.

И университет издал меморандум, в котором превознес регента и Яна де Берга за то, что один своей волей, а другой делом вернули в Лёвен спокойствие и надлежащий порядок.

А Ренье говорил Андреасу:

– Посмотри на господ ученых, аристократов духа и мысли, nobiles viri[48]48
  Благородных мужей.


[Закрыть], что по Божьей воле были внедрены в мир, дабы поддерживать устроение божеских и человеческих законов. Взгляни, как счастливы они, точно свиньи, которые хрюкают в блаженстве у кормушки, пока мясник на их глазах режет овец и сворачивает шеи курам и уткам. Наука помогла им подняться из праха, вознесла над всеми и позволила встать вровень с избранными мира сего – а теперь они прибрали ее к рукам и сделали своей привилегией. Теперь они сделались столь важны, что величают себя domini dicendum – господа богословы. Они украшают свои дома башнями, а кафедры балдахинами из бархата; носят мантии, подбитые беличьим мехом, и в придачу – длинные перчатки самой нежной и мягкой замши, которую только можно найти. Мало им продавать знания за деньги; мало платы за экзамены и подарков; мало клянчить бенефиции у церкви. Презирая бюргеров, они, однако, во всем уподобляются им, скупают дома и земли, делаются ростовщиками. Желаю, чтобы дьявол взял их за кишки и вывернул через зад наизнанку! Они считают себя вправе топтать собратьев, бедных ученых; на школяров смотрят, как на грязь у себя под башмаками, не моргнув бесстыжим глазом, отдают их на расправу солдатне. Сами же без стыда лебезят, угодничают перед королями и князьями, без удержу льстят им, всеми средствами ищут их благосклонности. То-то спины у них круглые, хоть с горы катай. Каждому с такой спиной уготовано славное местечко в аду: черти скрутят в колесо, забьют по четыре железных спицы и поставят на повозку сатаны – будет возить его со всей адской свитой! Было время, когда университет позволял бедняку сравняться со знатными людьми – знание возвышало и облагораживало неблагородных. Теперь все по-другому. Ныне наука не делает человека свободней – зато у тех, кто ею занимается, хребет делается змеиным: кто сильнее прогнется пред власть имущими, быстрее достигнет богатства, и влияния, и почета. Брат мой, смотри внимательней на господ ученых. И если хочешь, чтобы уважали тебя и твой труд, поступай, как они!

XIII

Мучимый бессильным гневом Ренье не желал оставаться в городе. Прослышав о том, что Филипп де Круа, граф Порсеан намерен посетить свои брабантские владения, он вновь натянул паломнические одежды и в одно утро, серое, как его плащ, отправился в принадлежащее графу поместье Хеверле, под предлогом того, что желает поклониться своему покровителю.

Миновав тихую рощу – приют пилигримов, он остановился на берегу пруда, у которого еще мальчишкой разорял гнезда диких гусей. Теперь здесь было тихо; птичий пух трепетал в прибрежной осоке, но ни одной птицы не было видно. Над водой плыли волнистые пряди тумана. Белесая пелена висела над пустынными лугами, из нее, словно скалы волшебного острова, поднимались стены и остроконечные башни старого замка.

При виде места, где много лет назад он впервые увидел свет, пикардийца охватило волнение, смешанное с грустью.

Широкими шагами он двинулся вдоль канала, питающего замковый ров. Когда-то эта узкая, затянутая тиной канава казалась ему полноводной рекой, а пруд – бескрайним озером. По этой дороге он, юный шалопай, отправился в Лёвен, чтобы стать школяром; его сопровождал слуга, дряхлый старик с лицом, сизым от пьянства. Через год старик умер и был похоронен на кладбище у Льежских ворот. На том же кладбище Ренье вновь увидел Андреаса, который свел его с другим стариком, тоже стоящим на пороге смерти.

Глубокая складка пролегла между бровями пикардийца от подобных мыслей. Погруженный в них, он не видел фигуры, которая следовала за ним от городских ворот и отстала, лишь когда Ренье ступил на подъемный мост замка.

Вскоре пикардиец узнал, что вместо графа Порсеан в Хеверле прибыл его брат Якоб де Круа, епископ Камбре. С большой свитой, в которой, кроме каноников его капитула, были еще рыцари, десяток пажей, три секретаря, пять писцов, врач, два аптекаря, три повара, дворецкий, раздатчик милостыни, господин епископский визитатор и господин хранитель гардероба, он же казначей, а еще – стражники, и гонцы, и конюхи, и погонщики, и носильщики, и квартирьеры, направлялся епископ в Мехелен, ко двору вдовствующей герцогини Маргариты Йоркской.

Как все де Круа, он был высок ростом и крепок в кости, но склонность к праздности и чревоугодию ослабила его, сделав рыхлым и бледным, как мучной червь. Королевская милость долго обходила Якоба де Круа: один его брат был граф и наместник Геннегау, другой – князь империи, а он оставался каноником, и его честолюбие страдало неимоверно. Свою горечь он изливал в сочинениях, исполненных яда и брани на безбожных еретиков, восстающих против Господом данной власти. Он посвящал их регенту, но это ему не помогало. От постоянного разлития желчи его живот раздулся, лицо пожелтело, и врачи предрекли ему скорую смерть.

Но епископская шапка чудесным образом воскресила умирающего.

Восстав из мертвых, он покинул свой замок в глухом местечке Рикстел, однако до своей епархии не добрался, обосновавшись покамест в княжестве Шиме. Там к нему вернулось прежнее здоровье. Бледные щеки вновь округлились и разрумянились, а стать и дородство священнического тела вызывали негодование иных постников.

Герцогиня Маргарита, с коей Якоба де Круа связывала давняя дружба, выразила желание видеть его у себя, дабы ее внук, наследник Бургундский, получил от епископа духовное напутствие.

В шелковой сутане, в плаще, подбитом горностаем, с филигранным распятьем на жирной груди, то верхом на испанском жеребце, то в носилках с парчовыми занавесями, ехал епископ по земле Брабантской. А за ним под надежной охраной длинной вереницей следовали повозки с мебелью и посудой, книгами и церковной утварью, одеждой и припасами.

И нищих, попрошайничавших у дороги, и крестьян, сбегавшихся поглазеть на этакое зрелище, епископ от души благословлял унизанной перстнями, пухлой холеной рукой.

В Хеверле его появление наделало большого шуму.

Едва Ренье вошел в замок, как у него зарябило в глазах и запело в брюхе. Замковый двор весь был забит лошадьми и мулами, возками и телегами. Между ними толкались люди, грызлись и лаяли собаки, с заполошным кудахтаньем метались растрепанные куры. Двор был похож на котел с кипящей похлебкой – от неутихающей сутолоки над ним поднимался пар, в котором крепкий дух людского и лошадиного пота смешивался с запахом навоза, жареной рыбы, острых соусов и сладких пшеничных пирожков.

Внезапно пикардийца охватило беспричинное веселье, и он рассмеялся. В глубине души Ренье был доволен тем, что оставил Лёвен и явился сюда, и даже суета в замке пришлась ему по вкусу. От утомленного пажа он узнал, что прямо с дороги епископ пожелал принять ванну, а потому до обеда нечего и думать о том, чтобы узреть его преосвященство. Тогда пикардиец решил, что будет добрым делом и ему немного подкрепиться, и повернул в сторону кухни. Путь туда преграждала грозная фигура епископского эконома; его свирепое лицо, а пуще того – тяжелая связка ключей, зажатая кулаке на манер шестопера, вынуждали страждущих благоразумно держаться в отдалении.

Поразмыслив, пикардиец решил, что коли дьявол сумел пролезть в райские кущи, то и людям не составит труда последовать его примеру. Ренье припомнилась лазейка на огороде, из которого при известной ловкости можно было попасть на закрытый кухонный двор. В прошлом пикардиец не раз хаживал этой дорогой, и теперь ноги сами понесли его мимо хозяйственных построек из серо-желтого ноздреватого известняка, лепившихся друг к другу, как соты в улье. Он перепрыгнул через канаву, распугав копошившихся тут же поросят, и оказался на месте. Дверь, ведущая в кухонный двор, была распахнута, из проема струился горячий, насыщенный ароматами воздух.

Словно хорь в курятник, Ренье скользнул внутрь.

Вдруг над его головой распахнулось окно женских покоев, и нежные звуки лютни вплелись в крики и шум, шипение огня и грохот сковородок. Женский голос пел:

 
Как же чудно предаться страсти, желанный мой!
Нет, других занятий мне и не надо,
В этой жизни для нас одна лишь отрада —
Это страсть, что бог внушил нам с тобой.
 
 
Если б только век не вставать с простыней
И ласкать друг дружку так, чтобы дух из тела!
Я бы жизнь отдала ради такого дела,
Церковных причастий услада сия милей.
 

Ренье остановился. Между тем кухарка при виде незваного гостя выскочила наружу и бросилась к нему, размахивая пучком душистых трав. Первый удар пришелся пикардийцу по спине, от второго он увернулся и быстро вскарабкался вверх по увитой плющом ограде.

– Бездельник, проходимец, еретик проклятый! – прокричала снизу кухарка. – Сунься сюда еще раз – получишь кипятка и до смерти проходишь с обваренной рожей!

Но Ренье засмеялся. Не слушая ее воплей, он сел на ограду верхом, надвинул шляпу на нос и запел хриплым голосом:

 
Пусть священник в церкви гнусавит молитвы,
Я свои полки поведу в сраженье!
Ничего нет прекраснее этой битвы,
Слаще победы в ней может стать пораженье.
 
 
Меньше слов – пушка к бою готова,
Буду палить из нее снова и снова.
 

Лютня смолкла, и в окне показалось румяное женское личико, а за ним – еще одно.

– Что за трубач трубит атаку в этих стенах? – спросила первая, красивая молодая дама в малиновом платье, белокурая и свежая, как наливное яблоко, с темными живыми глазами, в которых искрился смех.

– Не трубач, а петух, – подхватила вторая, по виду служанка, но уступающая госпоже лишь богатством наряда. – Петух взлетел на стену и голосит на весь двор, блудник этакий!

– А ты, стало быть, курочка? – сказал ей Ренье. – Подать тебя в винном соусе – славное будет угощение.

– Не про твою честь, – ответил она, показав ему язык. – Ты и на петуха не похож, такой серый да ободранный.

– Из перьев супа не сваришь, милая птичка. Навар дает то, что под ними.

– Очень надо заглядывать тебе под перья, – фыркнула служанка.

– А я бы не прочь тебя ощипать. Ведь сказал мудрец: nuda veritas[49]49
  Голая истина.


[Закрыть], что значит – истина узнается без одежды.

Служанка вспыхнула, а дама рассмеялась.

– Кто же ты есть, странный господин? – спросила она. – Говоришь, как ученый, но что за убор на тебе? Твой плащ усыпан ракушками, шляпа усеяна образками, на руке – четки. Господа ученые, я слышала, чудно одеваются, но ты, право, чуднее всех.

Ренье сдвинул шляпу на затылок.

– Я побывал у святого Иакова в Компостеле.

– Так значит ты паломник, – сказала дама, – из тех, что ищут милости Божьей и его святых.

– Я дал обет приветствовать святого Иакова лицом к лицу и исполнил его.

Дама перекрестилась.

– Благое дело тебе зачтется. Однако скажи, ответил ли святой на твое приветствие?

– Поначалу он меня не заметил. Но когда я поднес ему в дар свечу весов в четыре фунта, он как будто улыбнулся и наклонил голову. А когда я уходил, на меня вдруг пролился дождь из раковин – некоторые как прилипли к плащу, так и остались на нем.

– Вот чудо! – воскликнула дама. – Какой добрый святой! Он всем дарит раковины?

– Всем, кто просит, и даже тем, кто не просит, – ответил Ренье. – Этих раковин у него большой запас, их выносит море по соседству.

Дама вздохнула.

– Воистину святые дары. Хотела бы я рассмотреть их как следует.

Пикардиец с удовольствием оглядел ее румяные щеки, лилейную шейку и пышные груди, прижатые слишком тесным корсажем.

– Хотел бы и я показать их вам поближе, сударыня.

– Стало быть, мы желаем одного и того же, – кивнула она, бросая на него нежный взгляд. – Как жаль, господин паломник, что тебе нельзя будет придти ко мне. Его преосвященство, мой опекун, радея о моей добродетели, запретил мне принимать посетителей здесь в покоях. Я поклялась ему в этом.

– Похвальная, благородная забота, – сказал Ренье. – Но добродетель – такая ценность, которую лишь скряги держат под замком.

– И все же я должна сдержать клятву, если не хочу погубить свою душу. Верь, господин паломник, без благословения святого отца ни один мужчина не переступил моего порога.

– А как насчет окна? – спросил пикардиец.

– О нем речи не было, – ответила дама. – Но окно высоко, а лестницы у тебя нет.

Но она вдруг вскрикнула, потому что Ренье вскочил и побежал по ограде к стене, в которую она упиралась. Это была стена старого птичника. Когда-то его крыша была прямо под окнами женских покоев, но теперь солома осыпалась, а стропила сгнили, и от желанной цели пикардийца отделял провал в добрых восемь футов. Не останавливаясь, Ренье прыгнул и упал грудью на край окна.

Женщины поспешно втащили его внутрь.

– Храни его Господь! – воскликнула служанка, с восторгом глядя на гостя. – Что за отчаянный молодчик!

– Пойди-ка постой у двери, – велела ей хозяйка. – Если кто спросит, скажи, что я молюсь святому Иакову о здоровье его преосвященства.

И служанка ушла с большой неохотой.

А дама без помех смогла рассмотреть «дары святого» и все прочее, что ей было угодно.

Епископ не торопился покидать замок, и прошел слух, что от ванны, принятой с дороги, к нему вернулась прежняя немощь. Однако повара трудились, не покладая рук, и каждый день в хозяйские покои отправлялись жареные цыплята, и рыба, и дичь с соусом и гарниром, и сыр, и вина, и сладкие пирожки – хватило бы на десяток больных и еще осталось.