Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Долго ли придется ждать? – спросил Стеф.

– Уже не долго, – ответил пикардиец. – А пока ешь, пей, но будь настороже и смотри в оба.

И суфлер последовал его совету.

А Ренье глядел, как придворные дамы танцуют с кавалерами на освещенной факелами лужайке, но о Бриме не Меген более не думал.

Ночь он провел в саду; еще до рассвета утренний холод заставил его подняться на ноги. Под соседним кустом храпел Стефан. Во сне мошенник крепко обнимал короб, главное свое богатство; деревянная крышка потемнела от ночной влаги, и звезда на ней совсем поблекла.

Между тем серая мгла, окутавшая сад, становилась все прозрачней. Сквозь нее проступили очертания фонтана в виде большой вазы, ровные ряды деревянных шпалер, разделенных мощеными дорожками, а за ними – тяжеловесные колонны аркады вдоль главного здания. Солнце позолотило его крышу и окна верхнего этажа, но внизу было еще довольно сумрачно и свежо, и туман стлался по траве. Тихо журчала вода, стекая из вазы в шестиугольный бассейн; подпорки и розовые кусты серебрились от утренней росы.

Ренье провел ладонью по плотным темным листьям, собрал капли в горсть и с наслаждением растер лицо мокрыми руками. От свежести у него защипало в носу. Он громко, со вкусом чихнул, потом еще раз, и раскатистый звук прокатился по саду, нарушив сонное оцепенение. А пикардиец, развеселившись, трубно высморкался в ладонь и вытер ее о траву.

Вдруг за спиной у него раздался свистящий шепот:

– Майская роса превосходит всякую влагу благодаря своей особой чистоте. Ее рекомендуют собирать с большой тщательностью, ибо она обладает чудесными очищающими свойствами.

Ренье хотел повернуть голову, но услышал:

– Не оборачивайся. Какого цвета была одежда на короле? – И ответил:

– Король был одет в плащ черного бархата поверх белоснежного камзола, под которым имелась рубашка, красная, как кровь.

– Сатурн господствует над ним…

– Но Юпитер отрешает от господства, – подхватил пикардиец.

– О чем вздыхает Луна…

– То же делает и Венера.

– Марс создаст железный век…

– Но появится Солнце и возродит все.

Шепот стих. Молчание длилось так долго, что Ренье засомневался – не ушел ли вопрошающий так же незаметно, как и возник? Но тот сказал:

– Сегодня вечером будь у дворцовой капеллы. Некто пожелает дать тебе благословение. Делай все, что он скажет.

Пикардиец обернулся, но наткнулся на решетку, увитую гибкими стеблями роз. За ней мелькнула серая фигура, спешащая к аркаде, но когда Ренье второпях выскочил на дорожку, его таинственный собеседник уже скрылся.

XXIII

Днем пикардиец отправился на постоялый двор, где накануне оставил Виллема Руфуса. Но он не нашел там ни старого философа, ни его ученика. Хозяин рассказал, что под вечер старику стало совсем уж плохо, и, не желая, чтобы под его крышей случился покойник, он сам отвез постояльца в городскую больницу, где сестры-бегинки сумели бы лучше о нем позаботиться. Пройдоха побожился, что, несмотря на тряскую езду, старик еще дышал, когда его сгружали с телеги; стало быть, он крепче, чем кажется – может и не умрет вовсе.

– Почему мэтр остался один? – спросил Ренье, нахмурившись. – Куда подевался второй, молодой?

– Не было никого, клянусь святым Румбо! – Хозяин перекрестился и покачал плешивой головой. – Вот мне и подумалось, что грешно бросить человека подыхать одного, точно бродящую собаку.

– И никто не появлялся? Не спрашивал о нем?

– Тот молодчик, о ком вы говорите, вернулся утром, но как услышал про старика, сразу ушел. Ваша милость найдет его в больнице, а если нет, то уж и не знаю, куда он направился.

Ренье поблагодарил хозяина и направился к большому мехеленскому бегинажу – городская больница находилась там. Огражденный высокой кирпичной стеной, бегинаж жил своей размеренной жизнью. Его ворота открывались на рассвете и закрывались с закатом; но в больницу был отдельный вход, и седой привратник подтвердил, что накануне здесь оставили умирающего старика.

– Поищите-ка в общем зале, – посоветовал он пикардийцу. – Бродяг и нищих относят туда. Почтенным бюргерам и добрым горожанам у нас отведены другие места.

Ренье вошел в зал и остановился. На миг у него перехватило дыхание. Несмотря на открытые настежь окна, здесь было невыносимо душно и смрадно: вонь немытых тел, крови, гноя и испражнений смешивалась с запахом сусла и хмеля, долетавшего от находившейся рядом пивоварни. Большой зал был длинным и узким, а его потолок напоминал крышку гроба. Вдоль стен на старых соломенных тюфяках лежало человек тридцать: одни громко стонали и метались, другие же были тихи и неподвижны. Справа от Ренье худой, как скелет, подросток бредил, глядя в одну точку блестящими воспаленными глазами; тут же лежал мертвец, чей нос обгладывала крыса. У входа стояли медные тазы с кровяными разводами на дне; чуть дальше на длинном столе были кучей свалены хирургические инструменты. Четыре бегинки в грубых суконных платьях и коричневых монашеских покрывалах убирали за больными и обтирали горячечных водой с уксусом. Жирные черные мухи проносились над ними с басовитым гудением.

За время паломничества пикардиец повидал довольно больниц и странноприимных домов – их вонь и грязь вскоре переставали бросаться в глаза. Но мысль о том, что почтенный философ лежит на завшивленном тюфяке среди увечных, слабогрудых, расслабленных, холерных и чесоточных; что самые паршивые и гнусные человеческие отбросы окружают его своими миазмами, и мухи, только что ползавшие по струпьям золотушного бродяги, садятся ему на лицо – о, мысль эта была невыносима! От нее Ренье становилось гадко до тошноты, и в глазах у него темнело от гнева.

Он увидел Андреаса и подошел к нему. Тот стоял на коленях возле учителя. Голова Виллема Руфуса была запрокинута, и приоткрытые губы совсем посинели. Рукав нижней рубахи был распорот до плеча, и на дряблой старческой руке виднелась заляпанная кровью повязка.

– Он умер? – сквозь зубы произнес пикардиец.

– Нет, – чуть слышно ответил Андреас, – но ему дважды пускали кровь, и он впал в забытье.

Ренье обеими руками схватил приятеля за плащ и вздернул вверх, точно куклу.

– Почему ты оставил мэтра одного? – спросил он, от гнева едва выговаривая слова. – Разве я не сказал тебе возвращаться к нему и быть с ним рядом? Почему ты меня не послушал? Где, черт возьми, тебя носило?

Андреас хотел оттолкнуть его, но без успеха.

– Оставь! – крикнул он, наконец. – Тебя тоже не было рядом!

– Не я зовусь его учеником, – прорычал пикардиец. – Не я поклялся заботиться о нем, как о родном отце.

– Конечно, не ты, – сказал Андреас с горечью. – Был ли в мире человек, которого ты мог бы назвать отцом и о котором заботился бы с сыновней любовью?

– Нет, не было, – ответил Ренье. – Но не меня назовут худшим из сыновей и никудышным помощником. Мэтр Виллем сделал для тебя так много, а ты даже не смог уберечь от позора его старость! Ты лишил его честной и чистой кончины и привел умирать сюда – в выгребную яму!

– Неправда! – крикнул философ. – В этом нет моей вины!

– Но ты виноват сто крат сильнее, если позволил этому случиться!

– Замолчи… – Андреас побелел и без сил опустился на пол. Тяжело дыша, Ренье смотрел на него сверху вниз.

– Ну, довольно, – сказал он потом. – Разговорами дела не поправишь. Мэтру не место здесь, надо найти ему пристанище как можно скорее.

Андреас закрыл лицо дрожащими руками.

– Горожан лечат в другом здании: для больных там есть отдельные комнаты, чистое белье, хорошая еда и уход. Но туда отправляют лишь тех, кто делает взносы на больницу.

– Еще день, и я устроил бы мэтра во дворце и привел бы к нему епископского лекаря, – с досадой произнес пикардиец.

Закончившие работу бегинки принялись выносить тазы и ведра на улицу. Одна из них, чуть помедлив, приблизилась к Ренье. Она была невысокого роста, немолодая и полная, с бледным круглым и благообразным лицом. От нее пахло уксусом – рукава серого платья пропитались им до локтей, и кожа на пухлых руках покраснела и растрескалась. Вид у бегинки был смущенный, но глаза из-под низко опущенного покрывала глядели холодно и ясно.

Она сказала:

– Простите, господа, я слышала ваш разговор. Кажется, через меня Господь желает разрешить ваши трудности.

– Как же, сестра? – спросил Ренье, а Андреас с надеждой поднял голову.

– Меня зовут Хеди Филипсен, моя сестра недавно умерла и оставила мне дом неподалеку, на Монастырской улице. Дом небольшой, кухня да комната, в нем живем мы со служанкой Сарой. Но есть еще пристройка – там сухо и воздух хороший. Лучшего места для больного не найдешь. Если господа не пожалеют полмарки в неделю, я охотно возьму мэтра к себе и стану заботиться о нем.

– Благослови тебя Бог, добрая женщина, – сказал Ренье. – Иного и не нужно. Деньги у тебя будут, но мэтра нужно перенести сейчас, пока его совсем не уморили.

– Если дадите какой угодно залог… – заметила бегинка, но пикардиец тотчас прервал:

– Вот залог, лучше некуда, – сказал он, указав на старика. – Его жизнь тому порукой. Поверь, госпожа Хеди, она для нас драгоценна.

– Господь свидетель, – подумав, согласилась бегинка, – пусть так и будет. Но прежде назовите мне ваши имена.

Пикардиец сказал:

– Я Ренье из Лёвена, это мой брат Андреас, а мэтра зовут Виллем Руфус из Гейдельберга.

– Далеко забрался бедняга, чтобы умереть, – заметила бегинка.

– Не умрет, – возразил Ренье. – И в этом ты ему поможешь.

Он взял старика на руки, как ребенка, и с ним покинул больницу, а госпожа Хеди указывала дорогу.

Дом на Монастырской улице оказался такой, как она сказала: плющ и дикий виноград увивали его стены, а у крыльца рос жасминовый куст. Внутри было пустовато, но чисто; опрятная служанка, похожая на госпожу возрастом и статью, выглянула из кухни и поклонилась им. Вместе с бегинкой они отнесли в пристройку толстый соломенный тюфяк и положили на козлы. Кроме них и прикрытого доской бочонка, здесь ничего не было; повсюду на стенах висели деревянные таблички с цитатами из Священного Писания.

Устроив старика как должно, Ренье вместе с госпожой Хеди вышли во двор. Там он отдал ей свою последнюю серебряную монету и сказал:

– Смотри за ним хорошо, сестра, а мы в долгу не останемся.

– Дева Мария да утешит вас своей милостью, – ответила бегинка. – Молитесь ей о здоровье мэтра, а уж я сделаю все, что нужно.

– Только не пускай к нему цирюльников с их тазами и бритвами.

– По моему опыту, – сказала госпожа Хеди, – пускать кровь более не требуется. Болезнь мэтра вызвана избытком флегмы, а от него хорошо помогает вареный с медом иссоп и сытная мясная пища.

– Брат Андреас лечил мэтра порошком из бычьей желчи, – сказал Ренье, и бегинка кивнула:

– Флегма делает тело холодным и влажным, желчь, напротив, согревает и сушит. Польза тут несомненна.

Пикардиец вернулся в пристройку и увидел, что Виллем Руфус открыл глаза, а Андреас склонился над ним и зовет по имени. Понемногу взгляд старика прояснился, и он узнал обоих.

– В ваших краях говорят: Tanz vor dem Tode ist nicht in der Mode[58]58
  Танец смерти не в моде.


[Закрыть], – сказал ему Ренье. – Но сегодня, мэтр Виллем, вы заставили попрыгать нас.

Старый философ улыбнулся. Госпожа Хеди пощупала его пульс и осталась довольна; она спросила, не чувствует ли он боли в затылке и ребрах, и Виллем покачал головой. Потом она ушла, чтобы приготовить иссопный отвар, а Ренье, пересыпая речь шутками, рассказал старику о том, что случилось. Под конец он произнес с насмешкой:

– Я так расхвалил вас епископу, что теперь не знаю, как быть. Без вашей почтенной персоны он не станет меня слушать, а если станет, что я скажу ему, когда речь зайдет о Делании?

– Я пойду с тобой вместо учителя, – сказал вдруг Андреас.

Ренье взглянул на него, потом на старика и увидел в глазах того глубокую печаль.

– Но почему? – спросил он приятеля. – Разве по правилу Альберта Великого философ не должен избегать связи с князьями?

– Суфлеры приходят к князьям ради выгоды, а я ищу не этого, – ответил Андреас.

– Зачем тогда идешь?

– Это мое дело, – сказал Андреас.

Тут Виллем Руфус сделал знак пикардийцу приблизиться.

– Aufgeschoben ist nicht aufgehoben[59]59
  Отложено – не отказано.


[Закрыть], – шепнул он, – возьми его с собой.

Как был ни тих его голос, а ученик услышал и опустился перед учителем на колени.

– Вы знаете, для чего я иду туда? – спросил он.

Виллем кивнул.

– И вы отпускаете меня?

Старик кивнул снова.

– Благословите, отец мой, – сказал Андреас, склоняя голову.

Виллем с любовью коснулся его холодного лба:

– Иди, сын мой, Андреас, Господь да будет тебе защитой. Не закрывай глаза страху, ибо сердцу нашему суждено пребывать в тревоге, пока мы не возвратимся к Нему. Но сомнения отбрось и делай, что должно. В Делании твое спасение… – Старик закрыл глаза и бессильно откинулся на подушку.

Андреас выпрямился, и с лица его будто упала серая паутина – оно очистилось и стало гладким, как в юности. Он сказал:

– Я сделаю то, что должно, – потом поцеловал учителя в лоб и в руку и вместе с Ренье вышел из дома.

XXIV

Явившись во дворец, они увидели Стефа. Прохвост сменил шляпу из соломы на бархатный берет, а короб – на кожаную сумку с заклепками; вместо серого балахона он натянул короткую синюю мантию явно с чужого плеча и в таком виде расхаживал по двору, точно петух по птичнику. Заметив Ренье, мошенник развязно подмигнул ему:

– Вот и вы, наконец. Я уж решил, что ваша ученость задали стрекоча, бросив меня тут одного. Впрочем, случись так, я был бы на вас не в обиде. Благословенное место, век бы здесь оставался!

– Гляжу, ты уже сменил шкуру, – сказал пикардиец.

Суфлер выпятил грудь, гордясь собою.

– Да уж, пришлось. Я-то не настолько философ, чтобы гордиться лохмотьями. На ярмарке наряд паломника был хорош, и здесь надо быть не хуже других. Какова мантия, а? Фламандское сукно! А цвет? Такой не потускнеет! Мне бы новые башмаки, и стану не хуже господина придворного аптекаря. Уж поверьте, держать фасон я умею…

Ренье сгреб его за шиворот и хорошенько встряхнул.

– Держи, болван, только не забывай, почему ты здесь. Пользы от тебя на грош, попадешься на какой-нибудь пакости – так хоть повеселишь нас танцем на конопляной веревке.

– Ваша милость, – съежившись, пробормотал антверпенец, – ей-богу, грешно так говорить. Я предан вам до самых пяток, и польза от меня будет еще немалая.

– Поглядим, – усмехнулся Ренье, оттолкнув его. – А пока побудь здесь с моим другом.

Стеф закивал, но Андреас сказал:

– Я пойду с тобой.

– Подожди здесь, – ответил пикардиец.

– Нет, – твердо произнес философ. – Я буду с тобой или уйду вовсе.

– Тогда пойдем, – сказал Ренье.

И они отправились к дворцовой капелле и встали у дверей.

Когда совсем стемнело, оттуда вышел человек и поднял руку, благословляя пикардийца. На нем был длинный серый плащ, и лицо его скрывала маска молочно-белого стекла.

– Иди за мной, – сказал он Ренье, но тут заметил Андреаса. – Ты не один?

– Нет, – ответил пикардиец.

– Кто это с тобой?

– Мой брат-алхимик.

– Про него уговора не было.

– И все же он здесь и тоже должен пойти.

– Ты ручаешься за него?

– Как за себя.

Человек в маске кивнул и сделал знак обоим следовать за ним. Пикардиец решил, что их препроводят к епископу, но вместо этого они обошли капеллу и уперлись в стену, скрытую густым плющом. Их провожатый раздвинул жесткие плети, и под ними обнаружилась дверь, такая маленькая, что Ренье с трудом в нее протиснулся. За дверью открывался ход, ведущий за пределы дворца. Но человек в маске сразу повернул направо; он зажег фонарь и осветил узкую деревянную лестницу – по ней все трое поднялись на круглую площадку без дверей и окон. Человек в маске велел Андреасу держаться за плечо Ренье, сам же вложил в руку пикардийца конец своего пояса; после этого он погасил фонарь, и площадка погрузилась во тьму.

Пояс натянулся и повлек Ренье за собой. Андреас шел следом. Пикариец стал считать шаги, но уже на десятом ему в лицо пахнуло теплом, и слабый запах ладана защекотал ноздри. Пояс дернулся и вдруг обвис; вытянув руку, Ренье ощутил перед собой пустоту и остановился.

В темноте одна за другой стали загораться свечи, озаряя комнату, маленькую и вытянутую, с высоким потолком, терявшимся во мраке. Две стены были выкрашены коричневой краской, еще две скрывала темная материя. На полу густым слоем лежала пыль, в которой отпечатались следы их провожатого. Такая же пыль покрывала стоящую посередине скамью; а кроме нее и двух железных подсвечников и скамьи, в комнате ничего не было.

Провожатый сел спиной к свету и убрал маску. Его лицо оставалось в тени, в то время как лица Ренье и Андреаса были освещены. Философ опустил глаза, пикардиец, напротив, оглядывался с любопытством и в глубине души забавлялся играми профанов.

– Назовите себя, – велел провожатый.

Голос прозвучал приглушенно, но Ренье мог поклясться, что узнает его. Сомнений не было – перед ними сидел астролог епископа. Пикардиец подумал, что его преосвященство так же должен быть рядом, и навострил уши.

– Имена, – повторил астролог.

– Мое имя известно, – ответил Ренье, а Андреас качнул головой:

– Мое имя ничего не значит.

– И все же – назовись, – произнес астролог нетерпеливо.

Философ поднял глаза.

– Хочешь узнать, кто я? Так слушай! Я – тот, о ком говорят: он владеет тремя сторонами мировой философии.

– Ты дерзаешь называться Трисмегистом? – воскликнул астролог в изумлении.

– Дерзаю и называюсь, – ответил Андреас. – Ибо я – древо с тремя стволами и одним корнем, птица и сосуд с водой, дракон, изрыгающий пламя, гора и лев. Все это я. Творение моих рук – король, сидящий на троне. Шесть юношей стоят передо мной на коленях и просят у меня царства.

Ренье посмотрел в закрытый материей угол, и ему показалось, что складки слегка шевельнулись. Пламя свечей качнулось и затрещало. Астролог резко выдохнул. Его пальцы то сплетались, то расплетались, язык нервно облизывал тонкие губы.

– Ты очень смел или очень глуп, если говоришь столь открыто, – сказал он философу. – За такие слова тебя могут повесить на собственном языке.

Андреас посмотрел на него в упор:

– Смертный час настигнет всякого, и мук не избежать. Но кто скажет про себя: я умру в этот день? В чьей власти заставить могилу вместить труп, и труп – заключиться в могилу? Могила и труп – одно, как тело и душа, как Aelia Laelia Crispis и Lucius Agatho Priscius. «Возносясь от земли к небу и вновь возвращаясь на землю, восстанавливается единство».

– Твои слова отдают ересью, – сказал астролог.

– В ушах профана, может быть. Но станешь ли ты отрицать, что Отец наш небесный – исток всего сущего? Если мы, вышедшие из Него, с полным правом уповаем на возвращение, то и всякой сущности должно стремиться к Нему, к Огню, который превыше звезд. В Нем все едино.

– Хватит! Проповеди оставь богословам, – произнес астролог. – Вы здесь с иной целью.

– С какой же? – живо спросил Ренье. Но тот не сводил глаз с Андреаса:

– Называющий себя Трисмегистом, знаешь ли ты секрет трансмутации металлов?

Философ молчал.

– Отвечай! – крикнул астролог.

– Я не знаю иного секрета, кроме того, что скрывает природа в глубине своих недр.

– Но доводилось ли тебе самому трансмутировать серебро или иной металл?

– Этому искусству я посвятил свою жизнь.

– Расскажи об этом! – И астролог подался вперед всем телом.

Но Андреас покачал головой.

– Не представляю, как можно облечь несказанное понятными словами. Никогда в целом свете не произносилось ничего подобного, и кара Господня ждет того, кто осмелится это сделать.

– Тогда покажи, – велел астролог.

– Постижение тайн природы желаешь увидеть? – спросил его Андреас. – Кто же в здравом уме потребует этого? Как можно узреть то, что достигаемо лишь посредством высокого размышления? Наблюдение за процессом не откроет тебе истину; только совокупность общего и частного, в котором одна часть – ты сам, приблизит тебя к пониманию. Делания не постичь иначе, чем через Делание. Постижение скрыто в нем, как статуя в камне: праздный взор не проникнет сквозь его оболочку, праздный ум разобьется о жесткие грани. Учитель Фламель говорил: «Каждая часть должна иметь свой определенный вес, всякий метод – свою меру, каждая операция – свою долю труда». Готов ли ты потрудиться?

– А ты? – спросил астролог.

Андреас улыбнулся, но ничего не сказал.

Вдруг в углу, куда поглядывал пикардиец, появилась еще одна фигура и вышла на свет. Ренье узнал епископа и поклонился, Андреас опустил голову, а астролог вскочил и почтительно припал к епископской руке. На отекшем лице Якоба де Круа отпечаталось недовольство: он свысока оглядел философа и обратился к пикардийцу:

– Сегодня ты молчалив, сын мой. Куда подевалось твое красноречие?

– Ваше преосвященство, вы приказали мне молчать, и я съел свое красноречие на ужин, – почтительно заметил тот.

– Не повредила ли тебе такая пища? – спросил епископ с насмешкой.

– Ни ума, ни желудка, ваше преосвященство, – ответил Ренье. – В нашем великом искусстве слова значат мало. Прикажите, и мы явим свое умение.

– А ты что скажешь? – спросил епископ Андреаса.

– Я сделаю то, что должно, – ответил философ.

Епископ задумчиво приложил пальцы к губам, потом сказал:

– Оба вы кажетесь людьми сведущими и заслуживающими доверия. Но как часто вид добродетели имеет тот, кто, прикрываясь именем Божьим, лжет бесстыдно и обладает, ко всему прочему, колдовским даром внушения. Известно, что люди, величающие себя алхимиками, в большинстве своем обманщики, безбожники, фальшивомонетчики и колдуны, предавшиеся Сатане; с его помощью они завлекают слабые души, растлевают их и порабощают ложными надеждами. Таких папа Иоанн предал анафеме на веки вечные – их и всех, кто вместе с ними окажется замешан в нечистом деле.

– Его святейшеством был мудрым человеком, – сказал Ренье. – Он проклял шарлатанов, носящих личину алхимиков, но не великое искусство, в котором и ему удалось достичь немалого. Ваше преосвященство, у дьявола золотые рога, и он легко насаживает на них жадных глупцов. Но люди разумные, с ясным взором и чистой верой в сердце, без труда отличат мошенника, продающего секрет, которым он не владеет, от бескорыстного ученого, открывающего многие тайны через постижение законов божественной природы.

– Бескорыстие и впрямь признак добрых намерений, – обронил епископ.

– И за свой труд ты вознаграждения не потребуешь? – спросил астролог, усмехаясь.

– Будь ты истинным философом, знал бы, что в нашем деле труд – сам по себе награда, – сказал ему Ренье. – Сколь удивительные вещи должны открыться тому, кто вслед Альберту Великому и Фоме Аквинату не побоится выйти за грань отведенных человеку пределов! О, ваше преосвященство, я не прошу ничего, только дайте нам возможность трудиться под вашим милостивым покровительством.

Епископ поморщился.

– Ты не просишь ничего, но желаешь многого. Твои слова искренны, но так ли честны намерения?

– Испытайте меня, ваше преосвященство, – сказал пикардиец.

– Пусть явят себя в деле, – лукаво добавил астролог.

– Это разумно, – согласился Якоб де Круа. – Что ты предлагаешь?

– Мне, – сказал астролог, – мало сведущему в алхимии, известно, что создание магистерия обычным порядком требует значительных усилий и времени. Самый малый срок, о котором упоминают в книгах, составляет сорок дней. Однако я слышал, что существует другой путь, более короткий – он занимает дней семь или восемь, но куда опаснее для герметика и требует изрядного умения. Так ли это?

– Так и есть, – ответил Ренье. – Этот путь называют «сухим», поскольку Делание совершается не в философским яйце, а в тигле на открытом огне. Однако, – прибавил он со вздохом, – таким путем возможно лишь создание малого магистерия, который именуют еще «белым королем». Он белит, а не желтит металлы.

А Андреас все это время смотрел в пол и молчал. Астролог спросил его:

– Это правда?

И он ответил:

– Если «белого короля» насыпать на свинцовую пластину, а затем расплавить, то пластина станет серебряной. Изготовить его можно «сухим» путем.

– И ты берешься сделать это за восемь дней?

– С Божьей помощью я сделаю это, – сказал Андреас. И такая уверенность прозвучала в его голосе, что все, не исключая Ренье, поглядели на философа в изумлении.

Но епископ остался доволен ответом.

– Да будет так, – сказал он. – Мы не числим за собой греха алчности и назначаем вам испытание лишь для того, чтобы доказать вашу честность. Именем Господа клянусь, если докажете свое искусство, получите наше покровительство. Но за обман с вами поступят по закону: мошенников и проходимцев ждет позолоченная виселица. Идите же и трудитесь усердно – мой слуга даст вам все необходимое для работы и будет наблюдать за вами. Через восемь дней мы встретимся вновь, но до той поры я не желаю ни видеть, ни слышать вас. И ни одна душа во дворце не должна знать о ваших делах.

Он величаво кивнул им и ушел, так же как явился. А астролог погасил свечи и вывел их наружу.