Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

VII

А Ренье, оставив в стороне Брюссель, уже был у стен Лёвена.

Недалеко от города с неба обрушился проливной дождь и промочил пикардийца до нитки. Но потом, впервые за много дней, облака разошлись, и весеннее солнце засияло на мокрой траве, покрытых яркой зеленью деревьях и кустах боярышника вдоль дороги. Капли на ветвях заискрились, подобно бриллиантам, и в огромных лужах заиграли солнечные зайчики.

Встряхнувшись, как собака, Ренье ощутил, что вместе с водой от него отлетает и владевшая сердцем печаль. Вид круглых приземистых башен Мехеленских ворот заставил его ускорить шаг. Свежий ветерок захолодил ему нос, и на миг пикардийцу почудился нежный аромат цветущих фруктовых деревьев в садах бегинажа. Голова у него закружилась, как от крепкого вина, и во рту он ощутил небывалую сладость, будто и впрямь приложился к кружке с нектаром.

Войдя в город, Ренье направился к Старому рынку, что располагался рядом с университетом: три дня в неделю на нем торговали, а в остальное время предавались веселой науке кутежа. Здесь было множество трактиров и постоялых дворов, дни напролет вино и пиво лились рекой – ведь известно, что выпивка помогает переварить любое знание, делая его и приятней, и вкуснее. Оттого на Старом рынке школяры проводили время куда охотней, чем в лекториях. Важные мэтры в темных мантиях приходили сюда по вечерам опрокинуть по кружке с мэтрами в монашеских сутанах. Здесь с одинаковым азартом играли в зернь и устраивали диспуты. Днем и ночью Старый рынок гудел, как гнездо шершней; запах жареной телячьей колбасы с сыром и горчицей поднимался над ним, словно фимиам богу чревоугодия.

День перевалил на вторую половину: часы на церкви святого Петра отбили nona, девятый час[40]40
  По дневному циклу богослужений – три часа дня.


[Закрыть], вновь созывая людей на работу, меж тем как занятия в университете уже завершились. Школяры разбрелись по улицам: paupers, имеющие «привилегию бедности», в залатанных плащах с холщовыми сумками через плечо, ученики побогаче с грифельными досками под мышкой и связками книг в руках, и иные – разряженные, точно павлины, невзирая на строжайший запрет университетских статутов. Сбившись в группы, подобно шумным птичьим стаям, все они громко переговаривались, а то кричали во все горло; спорили, хватали друг друга за рукава, ругались и выли, точно мартовские коты.

Из их криков и разговоров Ренье узнал, что нынче на факультете богословия состоялся диспут, который вел ученый доктор из немцев; была объявлена тема – Coincidentia oppositorum[41]41
  Соединение противоположностей.


[Закрыть], собравшая немало народу. Но вопреки сему ничто не могло примирить противоречий сегодняшнего дня, и собрание пришлось завершить до срока, чтобы между нациями не вспыхнула драка.

Ибо в этом доме науки, как и по всей стране, говорящие по-фламандски и те, для кого родным языком был французский, не желали иметь друг с другом ничего общего.

Возле Лакенхала, дома суконщиков, часть которого город милостиво передал университету, шумела толпа школяров, в центре которой длинный, как шест, фламандец в желтом колпаке выкрикивал пронзительным голосом:

– Петух! Петух! Свернем шею французскому петуху!

Толпа двигалась к Старому рынку, и Ренье поневоле замедлил шаг, так как обойти ее было невозможно. Вдруг он увидел знакомое лицо – по другой стороне улицы семенил Якоб ван Ауденарде, субдиакон церкви святого Антония и тайный алхимик, с которым Ренье сошелся до того, как отбыть в Компостелу. Оба остановились, и субдиакон смерил пикардийца недоверчивым взглядом.

– Мэтр Ренье? Это и вправду ты? – спросил он.

– На кого это похоже, по-твоему? – усмехнулся пикардиец, протянув ему руку. За прошедшее время Якоб ван Ауденарде как будто стал ниже ростом, но еще шире раздался в боках; поредевшие волосы тонкими сальными прядями спускались на его плоский лоб, бледные уши и жирный затылок, нос, торчавший посередине лица, словно сучок, чуть подрагивал.

Субдиакон опасливо коснулся покрытых ссадинами костяшек Ренье и отвел взгляд.

– Уж и не знаю… Тебя долго не было. Прошел слух, что ты умер, но, коли глаза меня не подводят, на мертвеца ты не похож.

Пикардиец расхохотался.

– Кто же, почтенный мэтр, можешь с уверенностью сказать про себя – жив он или мертв?

– Не говори так, – перекрестился Якоб ван Ауденарде. – Уж я-то знаю, что я наверняка жив!

– Счастливец ты, раз знаешь это. Но кто-то ведь может сказать обратное, – возразил Ренье. – И чьим словам верить?

– Довольно! – воскликнул субдиакон. – Подобные речи смердят адской сковородой. Хвала Господу, ты здесь, мэтр Ренье! Что до слухов, признаюсь, я им не верил. Но ты исчез так внезапно – право же, тут всякое придет в голову. Где же тебя носило, друг мой?

– Я совершил паломничество, – ответил пикардиец.

Якоб кивнул.

– Да, на тебе ракушек больше, чем под столом в устричной лавке. Что ж, богомолье – дело благое и угодное Господу. В какую сторону он направил твои шаги?

– К месту, отмеченному звездой.

– К святому Иакову? Славное, славное дело, – повторил субдиакон.

– И я так думаю, – сказал Ренье.

– Прежде я не замечал за тобой такого благочестия, – заметил Якоб.

– Не только благочестие направляет страждущие души. – И пикардиец коснулся пальцами запястья, будто натягивая перчатку – это был тайный знак, которым обменивались при встрече его друзья-алхимики.

Рыхлое, как овечий сыр, лицо субдиакона вытянулось и побелело. Он судорожно вздохнул и перекрестился.

– Верные слова, мэтр Ренье, не одно благочестие, но и любовь к Господу нашему Иисусу Христу, и вера в незыблемость и святость нашей матери-церкви, ее устоев и обычаев. Вера ведет нас к истине, Господь над нами и зрит каждого…

– Что такое, любезный мэтр? – прервал его пикардиец. – Что это – проповедь? Нынче ведь не воскресенье.

Якоб растянул.

– Вижу, ты устал с дороги, – сказал он. – Тебе бы отдохнуть да сменить одежду – твоя вся в пыли. Есть у тебя, где остановиться? Если нет, ступай в «Лебедь», там добрая еда и мягкая постель, а хозяйка весьма любезна. Ступай же, а завтра, если пожелаешь, увидимся вновь, и ты потешишь меня рассказом о том, где был и что видел.

«Нет, так просто ты от меня не отделаешься. Твоя рожа сочится елеем, а глаза мечутся, точно крысы в крысоловке. Что-то здесь нечисто», – подумал Ренье и, схватив субдиакона за руку, потянул его за собой.

– Твоя правда, почтенный! Я покрыт пылью снаружи и изнутри: ту, что снаружи, легко стряхнуть, остальное пусть смоет выпивка. Выпьем вместе! Я вернулся домой, я счастлив! Выпьем, друг мой, за твое и мое здоровье!

– Я бы с радостью, но у меня дело в Лакенхале, – ответил Якоб ван Ауденарде. Но Ренье втащил его в трактир и едва ли не силой усадил за стол.

– Отправишься туда, только сначала мы опрокинем по кружке. Ей-богу, мэтр Якоб, я так рад, что встретил тебя! Средь всей нашей ученой братии лишь к тебе одному я питаю искреннюю дружбу и уважение.

Улыбчивая хозяйка поставила перед ними две большие кружки ламбика – крепкого лёвенского пива.

– Выпьем! – сказал Ренье и жадно припал к своей. При этом от него не укрылось, что Якоб ван Ауденарде едва омочил губы.

– Еще пива! – крикнул пикардиец и, схватив кружку Якоба, осушил ее до дна.

Субдиакон сидел как на иголках. Ренье хлопнул его по плечу:

– Выпьем за нашу встречу. Храни тебя Господь, друг мой, вовеки веков!

– И тебя, мэтр Ренье. Не лишняя ли эта кружка?

– Кто ведет счет кружкам опустевшим? Выпьем! Когда мы виделись в последний раз… помнишь? Перед моим уходом… Мы собрались на нашем месте… но т-сс… о нем молчок… Все там были: и ты, и я, и толстяк Абель Янсон, и Дирк ван Бовен, и Михель Ламбо, и Антониус, чванливый старик … Ха, Антониус под крышей святого Антония!

– Бог с тобой, мэтр Ренье, – произнес Якоб ван Ауденарде. – Ты пьян, любезный.

Ренье бестолково помотал головой, будто она и впрямь отяжелела, сам же исподтишка наблюдал за субдиаконом. При каждом названном имени тот бледнел все сильнее. Пикардиец продолжал пить и балагурить, а его речь становилась все громче и бессвязней. Гримасничая, он поднес палец ко рту, потом снова коснулся запястья.

– Мы ведь так делали, мэтр Якоб? Я ничего не забыл. «Поручение, что дано нам никем иным, а только лишь Господом, мы обязуемся выполнить до конца», – в этом мы присягали Единому… Что ж, я прошел путь между «тем, что вверху» и «тем, что внизу». Я видел звезду в небе и цветы на невспаханном поле. Скажи, святой Антоний до сих пор держит над нами щит?

Субдиакон подпрыгнул, как ужаленный.

– Хватит! Ты не в себе, сам не ведаешь, что говоришь…

Ренье обхватил его за плечи и заставил сесть рядом с собой.

– Радость моя – говорить, делать, молчать, – прошептал он, тяжело дыша ему в ухо.

– Золотые слова, мэтр Ренье, – ответил Якоб. – В закрытый рот и муха не влетит – да будет так. А теперь прошу, дай мне уйти – меня ждут важные дела.

– Я пойду с тобой, – сказал пикардиец.

– Право, не стоит, – произнес субдиакон.

– Ты идешь в Лакенхал, я тоже – стало быть, нам по пути.

– Мэтр Ренье, наши пути давно разошлись, – сказал Якоб. – Не хотел печалить тебя, но многое изменилось, с тех пор как ты покинул нас. Дирка ван Бовен лишили лицензии и изгнали из города без малого год назад. Со старым Антониусом проделали бы то же самое, но по милости Божьей еще раньше его доконала водянка. Михель Ламбо сбежал к французам. Многие думали, что и ты неспроста оставил Лёвен. Увы, святой Антоний более не наш сюзерен. Того, о чем ты говоришь, не стало, говорить, и даже вспоминать об этом – опасно.

– Но почему? – спросил Ренье, слушавший очень внимательно. Якоб прошептал:

– Потому что собака, открывшая пасть, получает расплавленный свинец в глотку… – И он вскочил и выбежал из трактира, прежде чем Ренье успел его удержать.

«Черт бы побрал тебя с твоими загадками! Вообразил себя философом и считаешь за благо темнить там, где и без того темно», – подумал раздосадованный пикардиец.

Расплатившись, он вышел на площадь.

Толпа, за которой он следовал от Лакенхала, еще выросла и запрудила половину Старого рынка. Это были сплошь фламандцы – самая многочисленная нация университета, куда входили также брабантцы, гельдернцы и голландцы, и кое-кто из Намюра, Геннегау и Люксембурга. К школярам присоединились бакалавры, а впереди был все тот же долговязый молодчик, чье лицо от крика потемнело и сморщилось, точно печеная луковица. Вокруг него сновали рыбешки помельче. Они кричали:

– К черту французов! К черту отрыжку! Сатана их выблевал – пусть же слижет обратно!

А другие орали:

– Дави немцев! Дадим им пинка! Спляшем у них на брюхе!

Ренье увидел, что многие спешат покинуть площадь. Но из окрестных улиц навстречу им выбегали другие: они вливались в толпу фламандцев или становились напротив – и через несколько минут Старый рынок стал похож на бочонок с перебродившим пивом, готовым лопнуть в любой момент.

Вдруг paupers закричали:

– Бей! – и вспыхнула драка.

Французы лупили фламандцев, фламандцы дубасили французов, и те, и другие нещадно колотили немцев, пока все не перемешались в одной общей свалке.

Ренье и глазом моргнуть не успел, как очутился в гуще драки. На него налетели с двух сторон, и он вынужден был отбиваться. Но хотя он, не жалея сил, отмахивался посохом, его схватили за плащ и в тот же миг повалили на землю и едва не затоптали.

Потом раздались крики:

– Стража! Стража идет!

И подобно бочонку, из которого выбило затычку, Старый рынок начал стремительно пустеть. Толпа отхлынула к улице Намсестрат и коллегии Святой Троицы. Тех, кто едва мог двигаться, товарищи тащили под руки. На площади остались лишь немногие, кого не успели унести: в беспамятстве они валялись на булыжной мостовой среди вывернутых камней, лоскутьев одежды, обрывков бумаги, вырванных волос и выбитых зубов.

И такие стычки еще не однажды вспыхивали в тот день в Лёвене.

А Ренье, зализывая свежие ссадины на руках, в большой досаде ушел с площади и отправился искать себе пристанище.

VIII

Когда случалось так, что искатели тайного знания сходились, дабы обсудить свои дела, местом их встреч часто становились церкви, и чаще те из них, что посещались многими людьми. В этих местах философы Великого Делания собирались, не таясь, но соблюдая разумную осторожность, почти каждую неделю в любой день, какой был им удобен, не исключая праздничных и воскресений. В Париже такими местами были церковь Сен-Жак-ла-Бушри, ставшая местом упокоения великого алхимика Никола Фламеля (если только он и вправду умер), и Нотр-Дам-де-Пари, в Лондоне – церковь святого Петра в Вестминстере, в Лёвене же – церковь святого Иакова, известная своим колоколом.

Поговаривали, что Маттеус де Лайенс, ткач-архитектор, сплетающий из камня дворцы и соборы также легко, как умелая мастерица сплетает кружева из шелковых нитей, зашифровал в стенах и колоннах, арках и розетках церкви тайные герметические знаки. По этой ли причине или же, оттого что лёвенские алхимики предпочитали держаться поближе к своему небесному покровителю, но два десятка лет люди, как ученые, так и вовсе без образования, приходили сюда, дабы предаться размышлениям и поговорить о трудах, коим они отдавали свое время и деньги, а случалось – и всю жизнь без остатка.

Ренье и его товарищи тоже бывали тут, но предпочитали встречаться подальше от любопытных глаз, в маленькой церкви святого Антония, что притулилась у восточной стены. Здесь, в бедном университетском квартале, ютились ученые мужи, не имевшие ни рент, ни бенефициев, ничего, кроме скудных доходов от своего труда. Университет давал им крышу над головой, но взамен связывал их жизнь всяческими ограничениями. Им запрещалось иметь семью и трудиться вне университетских стен, запрещалось вступать в иные сообщества, нежели те, что имели поддержку университета. Их жизнь подчинялась строгому распорядку, за которым следили назначенные старосты.

Оттого здесь всегда было тихо, даже в такой день, как этот.

Солнце уже коснулось крыш, когда Ренье подошел к церкви, после того, как оставил свои пожитки на улице Портных у знакомой Kotmadam[42]42
  Домохозяйка; так называли женщин, сдающих комнаты студентам и преподавателям.


[Закрыть]. Немногочисленные прихожане разбрелись по домам; но двери храма еще были открыты.

Якоб ван Ауденарде стоял у алтаря и наблюдал, как служка гасит свечи. Наконец он нетерпеливо дернул рукой, и мальчишку как ветром сдуло; субдиакон же принялся расхаживать по проходу. Временами он останавливался перед алтарем и опускал голову к сложенным ладоням, будто в молитве. Но Ренье, наблюдавший за ним от дверей, готов был побиться об заклад, что не служебный долг и не благочестие держит субдиакона в церкви.

Бесшумно отступив, пикардиец укрылся в тени растущего рядом куста сирени, поплотнее закутался в плащ и приготовился ждать. На его губах играла довольная усмешка, а в глазах мерцали зеленоватые огоньки. В нем вновь пробудился азарт. И пусть добыча еще ничем себя не обнаружила, он чувствовал ее присутствие, как терьер чует крысу в глубокой норе, и знал, что ничего не упустит.

Время шло. Холодные сумерки растеклись по улице, как чернила по затертому пергаменту, и впитались в нее без остатка – от дощатой мостовой до ветхих соломенных крыш. Ренье успел продрогнуть и несколько раз приложился к фляжке, которую заботливая Kotmadam сунула ему за пояс. Наконец его терпение было вознаграждено: к церкви подошел человек, которого пикардиец принял было за монаха. Осенив грудь крестным знамением, незнакомец тихо скользнул внутрь и без шума прикрыл за собой дверь.

Ренье обошел церковь и прижался носом к боковому оконцу. Отсюда ему было видно ту часть алтаря, у которой сошлись две темные фигуры; пикардиец мог рассмотреть лицо Якоба ван Аудернарде, но его собеседник стоял к окну спиной. Он был немногим выше низкорослого субдиакона, а то, что Ренье принял за монашескую сутану, оказалось изрядно поношенной коричневой накидкой с широкими рукавами и длинным капюшоном.

Незнакомец молчал, говорил Якоб ван Ауденарде. Но, несмотря на то, что свинцовый переплет окна в нескольких местах отошел от деревянной рамы, открывая приличную щель, до пикардийца долетало лишь неразборчивое бормотание, прерываемое отрывистыми восклицаниями. В досаде Ренье едва не хватил кулаком по стеклу, но вдруг увидел, что незнакомец собирается уходить. Субдиакон шел за ним, вытянув руки, в его движениях чувствовалась угроза и одновременно – едва ли не мольба. Но собеседнику, как видно, было все равно: ни разу не обернувшись, он вскоре пропал из виду. Якоб ван Ауенарде что-то выкрикнул ему вслед, потом хлопнула дверь, и Ренье увидел, как субдиакон в отчаянии вцепился себе в волосы.

Не медля ни секунды, пикардиец обежал церковь и последовал за незнакомцем.

Но несмотря на все старание, порой Ренье терял его из виду. Пикардиец двигался тихо, незнакомец же скользил, точно призрак, а поношенная одежда делала его невидимкой среди старых закопченных стен бедняцких лачуг.

Пройдя по вдоль городской стены, они вышли к старым Льежским воротам.

Пикардиец невольно замедлил шаг.

Застава была погружена в глубокий мрак. Ни один факел не освещал темноту, ни один звук не нарушал царящее здесь безмолвие. Над воротами нависала древняя церковь, выстроенная прямо на городской стене; рядом на валу располагалось и кладбище, и живые, вступая в город, проходили среди мертвых. Ренье бывал в этом месте и раньше – ночью и при свете дня; он не раз слышал шорох осыпающейся земли и видел торчащие из нее желтые кости. Это зрелище никогда не пугало его. Но сейчас при взгляде на угрюмое безобразное строение, нависшее над черным зевом ворот, и толстый церковный шпиль, воткнутый, будто рог, в серое от облаков небо, внутри у Ренье что-то невольно сжалось.

Тот, кого он преследовал, остановился. Перед ним были стена, церковь и неряшливые ряды надгробий, изъеденных временем. Вдруг он откинул капюшон, опустился на колени и закрыл лицо ладонями.

А Ренье глядел на него в изумлении. И когда незнакомец поднялся, чтобы идти дальше, пикардиец загородил ему дорогу со словами:

– Здравствуй, Андреас, брат мой.

Андреас отступил на шаг, но быстро овладел собой и вновь натянул капюшон.

– Ренье де Брие, не думал встретить тебя здесь, – сказал он.

– И я, брат мой, и я тоже, – ответил Ренье. Он пристально поглядел на Андреаса, но тот еще ниже опустил край капюшона, спрятав лицо в его тени.

– Давно ты в Лёвене? – спросил пикардиец.

– С начала Великого Поста.

– Раньше ты говорил, что никогда не вернешься в Нидерланды.

– Правда, – сказал Андреас. – И я так думал.

– Зачем же ты вернулся?

Андреас не ответил и повернулся, чтобы уйти. Ренье схватил его за плечо.

– Постой, куда ты идешь?

– Я слышу шаги.

– Это сторож обходит кладбище. Не уходи, брат, постой! Откуда ты здесь? Что привело тебя в Лёвен?

– Уже поздно. Отложим разговор для другой минуты.

– Когда-то мы могли говорить ночь напролет. Смотри, брат Андреас, у меня фляжка, а в ней достаточно вина – оно горчит от пряностей, но согревает лучше всякого другого. Найдем себе местечко в тиши склепа и наговоримся всласть – мертвецы нам не помешают.

– Час поздний, – повторил Андреас. – В городе неспокойно. Не хочу, чтобы стражники приняли нас за бродяг или, того хуже, за смутьянов.

– Однако ты пришел сюда в этот час, – возразил Ренье. – Зачем?

Андреас молчал, и пикардиец решил, что ответа не услышит. Но тот вдруг заговорил:

– Помнишь, как много лет назад мы стояли здесь вдвоем, и ты сказал, что по смерти тебя страшит не суд Божий и не ад, а вечная жизнь? Ибо человек, уходя в мир иной, утрачивает все вожделения, весь разум, всякую форму. А что есть такая жизнь, как не смерть – вечная смерть в безвидной, безвестной пустоте? И сказал ты, что вечная жизнь хороша лишь в этом бренном мире, если зубы могут жевать, а уши слышат плеск вина в кружке. И ты засмеялся тогда, и я вслед за тобой. Помнишь?

– Нет, – ответил Ренье. – Но нахожу, что сказано верно.

– Опять смеешься. Значит, ты еще жив.

– Так ведь и ты пока не помер, – сказал Ренье и вздрогнул, потому что Андреас дотронулся до него холодной, как лед, рукой.

– Человек, умирая телесно, становится неспособен к движению, – тихо произнес он. – Но его душа не теряет этого свойства. А если душа не способна нести пред людьми свое действие и свой образ – что можно сказать о ней? Она мертва, и человек мертв, хотя его тело еще движется и дышит.

Ренье схватил его за руку.

– Пойдем отсюда, брат, – сказал он. – Ты продрог, это место погружает тебя в меланхолию. Пойдем в трактир к жаркому камельку, жирному мясу, сладкому вину. Тело отогреется, и душа оживет. Немцы говорят: geteilter Schmerz ist halber, geteilter Freude ist doppelte Freude – разделенная печаль – полпечали, разделенная радость – двойная радость. Повеселимся, как в прежние времена!

– Ступай один, – ответил Андреас.

– Мы не виделись много лет. Неужели ты так и уйдешь? – печально спросил Ренье.

– Сейчас каждому лучше будет отправиться своей дорогой. Но, если хочешь, мы можем встретиться завтра – после полудня мой учитель читает в коллегии Святого Духа. И я буду там.

И он, словно тень, растворился в темноте.