Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

XXV

Улучив момент, Ренье шепнул другу:

– Не тревожься, брат. – Он указал на астролога и добавил: – Я буду не я, если не намотаю эту гадюку на кулак.

– Я тревожусь не о себе, а об учителе, – ответил философ. – Хорошо, что ты не назвал его. Думаю, нам и дальше следует хранить его присутствие в тайне.

– Об этом я позабочусь, – сказал пикардиец.

Теперь их отвели в северное крыло, занятое епископом Камбре и его свитой. Комната астролога находилась под самой крышей, вдали от любопытных глаз; небольшое помещение рядом с ней надлежало превратить в алхимическую лабораторию. Попасть сюда можно было только по лестнице, ведущей к личной епископской молельне, но никто, кроме астролога и его слуги, в эту часть дворца не заглядывал.

Тесная каморка с трудом вместила все необходимое для делания. Даже в полдень свет едва просачивался сквозь узкие, как бойницы, окошки; зато сквозняки вольготно гуляли из угла в угол. Однако здесь была печь – Андреас осмотрел ее снаружи и изнутри и вполне удовлетворился увиденным. Инструменты и материалы он получил без промедления. Астролог скрывал злость и держался любезно с ним и с Ренье; в его отсутствие слуга, угрюмый голландец, должен был помогать им во всем. Но пикардиец заметил, что он также приставлен следить за каждым их шагом.

Желая проверить догадку, Ренье спустился в сад и стал прохаживаться по дорожкам. И, правда, скоро он увидел голландца, наблюдавшего за ним из галереи.

Тут он услышал, как нежный голос окликает его, и увидел белую ручку, машущую ему из-за шпалеры. Он хотел поймать игривую длань и увидел Бриме де Меген. Сквозь решетку она сделала ему знак и скользнула дальше в густую тень шпалер, где их не могли увидеть. Там она бросилась ему на шею.

– Вот и ты, – прошептала она, жадно целуя его. – Я знала, что увижу тебя снова.

Ренье прижал ее к себе и ощутил жар женского тела даже сквозь одежду.

– Ты скучала по мне? – шепнул он между поцелуями.

– А ты по мне? – спросила она. Ренье усмехнулся, и Бриме высвободилась из объятий в притворном гневе.

– Не так уж сильно, я погляжу, – сказала она, надув губы. – На мое счастье, здесь столько видных кавалеров, что я тебя почти забыла.

– Значит, никаких молитв и розог в придачу? – спросил пикардиец, вновь привлекая ее к себе. – Не клетка, а райский сад?

– И даже змей тут как тут, – шепнула Бриме.

И они вновь стали целоваться, пока у обоих не перехватило дыхание. Потом Ренье сказал:

– Во дворце трудно остаться незамеченными…

– Это правда, – вздохнула Бриме. – Здесь столько глаз – фрейлины герцогини следят друг за другом, как ревнивые кошки. Я едва улучила момент, чтобы тебя обнять, а теперь не могу разнять рук – ведь нам не скоро удастся побыть вдвоем.

– А у меня свой надзиратель, – сказал Ренье и показал на голландца, который торчал в галерее, как пень: – Я задолжал хозяину, и теперь слуга караулит каждый мой шаг.

Бриме поглядела на него лукаво.

– И не напрасно. Ведь ты сбежишь, лишь только представиться случай…

– Не уйду, даже если меня начнут гнать взашей, – со значением ответил пикардиец. – Разве что выберусь ненадолго в бегинаж, но вернусь так скоро, что ты и глазом моргнуть не успеешь.

– Что за дело у тебя в бегинаже? – спросила Бриме ревниво. Он рассказал, и она воскликнула:

– А ведь это и есть случай, удобный нам обоим! Герцогиня покровительствует бегинкам: раз или два в неделю в общину посылают девушек раздавать милостыню от ее имени. Я попрошусь сегодня сама, и поеду в закрытых носилках; а ты спрячешься в них, и никто тебя не увидит.

– Прелесть моя! – расхохотался Ренье. – Да ты и дьявола обведешь вокруг пальца!

Бриме шлепнула его по губам.

– Не богохульствуй. Нам, женщинам, хитрости дозволительны, ведь мы не столь умны, как мужчины.

Но, говоря так, она смеялась, и Ренье тоже. Потом они поцеловались еще раз десять или двадцать и расстались. А пикардиец позвал Стефа и велел ему найти для голландца дело. Мошенник не подвел, и случилось так, как сказала Бриме. И по дороге к бегинажу пикардиец на радостях измял ей платье. Но недовольной она не осталась.

Явившись к госпоже Хеди, Ренье отдал ей три серебряные марки. Весьма довольная бегинка поведала ему о том, как Виллем Руфус провел ночь, а потом проводила его в пристройку и оставила там со стариком.

Виллем Руфус спал, и Ренье сел в стороне, чтобы его не тревожить.

На философе была чистая рубашка, под ним – свежие простыни, и тюфяк взбит, как следует. Но лицо его стало таким, что сердце у Ренье екнуло: это было уже не лицо, а изжелта-бледная восковая маска, с коричневыми пятнами старости на лбу и щеках, с набрякшими синеватыми веками, с заострившимися, как у мертвеца, чертами, с запавшим подбородком и зубами, косо торчавшими из приоткрытого рта. Прежде столь мягкое и добродушное, оно выглядело теперь совсем иначе: в нем проступило что-то непримиримое, жестокое, отталкивающее и одновременно столь жалкое, что пикардиец невольно отвел глаза.

Ему захотелось уйти, и он встал, но тут же опустился обратно. Жалость и отвращение накатывали на него поочередно; и то, и другое шло из самой глубины души. Он подумал, что есть смысл в том, чтобы умереть молодым – ведь смерть не так жестока, как старость, она разрушает, но не обезображивает. Самое прекрасное тело старость превращает в кусок гниющего мяса; не освобождая души, разъедает плоть и выпускает наружу все самое гнусное и уродливое. И печать смерти на лице дряхлого старика выглядит вдвойне отвратительней. Думая об этом, пикардиец впервые устыдился своих чувств. Но поделать с ними он ничего не мог.

Наконец Виллем зашевелился и открыл глаза. Поначалу он водил ими вокруг, точно слепой, потом его взгляд прояснился.

– Христос с тобой, юноша, – сказал он рассеянно. – Скажи, утро сейчас или вечер?

– Ближе к вечеру, мэтр, чем к утру, – заметил пикардиец.

Старик покосился на него, часто моргая, и вдруг спросил:

– Это ты, Ренье? У меня в глазах мутится. Я принял тебя за другого. Да ты и похож на него, сынок.

– На кого же мэтр? – спросил Ренье.

– На него, – повторил Виллем, – на моего друга. Бог знает, сколько лет назад мы с ним водились – кажется, тогда я был не старше, чем ты сейчас… Память меня подводит, но то, что случилось давно, я помню лучше того, что было вчера. Вот сейчас мне приснилось, что тот мой друг вошел в комнату и сел рядом со мной, но комната – не эта, а другая – та, что мы когда-то делили в Гейдельберге… И мой друг Исаак ничуть не изменился… Мы говорили с ним, как в прежние времена, а потом я увидел тебя и принял за него…

– Как чувствуете себя, мэтр? – спросил Ренье, когда старик замолчал.

– Лучше, право, лучше, – ответил Виллем, перебирая руками по одеялу.

– Брат Андреас волнуется за вас.

– Ах, не стоит. Болезни – удел стариков, так уж мир устроен. Дай Бог вам, дети мои, исправить его к лучшему… – Философ беспокойно шевельнулся и попросил воды.

Напившись, он горестно вздохнул и впал в глубокую задумчивость. Желая развлечь старика, Ренье стал рассказывать о том, как их принял епископ, но вскоре заметил, что философ не слушает его. Он сказал:

– Вы устали, мэтр, отдохните. Я приду в другой раз.

И Виллем ответил:

– Ничего, сын мой. Скоро у меня будет остаточно времени, чтобы отдохнуть.

– Такого отдыха я никому не желаю, – сказал пикардиец.

Старик снова вздохнул.

– Когда ты говоришь, сын мой, я слышу эхо. Как будто кто-то уже произносил эти слова. Когда это было? Кто это говорил? Ты это или мой друг Исаак? Вы так похожи, что я теряюсь. Я словно распят между прошлым и настоящим, и будущее мое возвращается к прошлому, как змей, кусающий собственный хвост. Все повторяется… Если бы ты знал, Ренье, сколько мучений причиняет новый виток жизни в момент, когда твое время истекает. Голова кружится от этих видений…

– Что вам привиделось, мэтр? – спросил пикардиец с любопытством.

– Я видел змея, пригвожденного к кресту, и белое покрывало над телом мученика. А за ним – сонм огней, растянутых между небом и землей… Ах, сынок, я вижу так много, но уже не понимаю, что значат эти видения. Разум мой не в силах принять их, он слабеет, мысль притупляется… Запомни, потеря рассудка страшнее смерти. Перестав осознавать себя, человек подлинно исчезает из мира. Сохранит ли душа свое осознание после смерти, или, возвращаясь к Богу, все мы делаемся безлики? Я узнаю это – скоро, очень скоро…

– Даст Бог, вы проживете дольше, чем думаете, мэтр, – сказал Ренье.

– Я был бы рад этому, сынок, – произнес философ ласково, – ради Андреаса. Из-за него я прошу Господа продлить мои дни. Что с ним будет? Прошу тебя, Ренье, не оставляй его, когда меня не станет. Будь ему братом, поддерживай во всем. Жизнь для него – тяжелое бремя, которое трудно нести в одиночку. Во имя Господа и его крестных мук, не бросай друга… И скажи ему, что он до последней минуты останется в моем сердце. Я взял эту ношу на себя, а теперь не в силах с ней расстаться – я люблю его сильнее, чем можно выразить словами.

– Лучше ему будет услышать это от вас, – сказал пикардиец.

Но Виллем Руфус закрыл глаза и отвернулся.

– Нет, не приводи его сюда, – прошептал он. – И если захочет придти, не пускай.

– Почему, мэтр? – спросил Ренье.

– Таково мое желание. Исполни его, и Господь вознаградит тебя за доброе дело. А Андреасу передай мое благословение. – Мутная слеза выползла из-под морщинистого века и превратилась во влажный след на щеке старика.

В гнетущем молчании Ренье склонился перед философом и оставил его. На сердце у пикардийца было тяжело; неведомая прежде тоска стискивала горло. Он не заметил, как миновал ворота бегинажа, а после, спохватившись, вернулся, чтобы дождаться Бриме де Меген. Слова Виллема не выходили у него из головы. Он прохаживался взад и вперед, сердито встряхивался, потом принялся напевать, в надежде вернуть себе прежнюю бодрость. Занятый этим, Ренье не услышал шагов за спиной, как вдруг его голову обхватили чьи-то шершавые ладони, гибкое женское тело прильнуло к нему, и горячие губы обожгли быстрыми поцелуями щеки, и лоб, и рот, и все лицо.

Ренье хотел схватить незнакомку, но она вырвалась и убежала так быстро, что он не успел ее разглядеть.

XXVI

Вернувшись во дворец, пикардиец увидел, что слуга-голландец, как привязанный, ходит за Стефом.

– Что за песню ты ему продудел? – спросил Ренье у суфлера. Мошенник хихикнул:

– Эта дудка до того проста, что на ней сыграет и ребенок. Всего-то дел было занять у болвана денег, пообещав, что верну втрое, когда господин философ сотворит свой эликсир.

Ренье нахмурился, и Стеф торопливо добавил:

– Знаю, что ваша милость обмана не жалует… Взгляните сами: с невежды взять-то нечего. Кабы все зависело от меня, не видать простаку своих денежек. Но господин философ – не чета бедному суфлеру: раз пообещал сделать эликсир, стало быть, сделает, а коли нет, так не моя в том вина.

– Поди прочь, – смеясь, велел Ренье. И Стеф убрался, и голландец за ним.

А пикардиец отправился в лабораторию и застал друга за работой – тот замазывал щели в печной кладке. Ренье ждал расспросов, но, к его удивлению, философ ни словом не обмолвился об учителе. Равнодушие его, искреннее или напускное, пришлось пикардийцу не по нраву; он решил ответить молчанием на молчание и в тишине принялся наблюдать за другом, в надежде прочесть по лицу то, что скрыто на душе. Но философ, как видно, более него поднаторел в этих играх, и Ренье, два дня без толку просидев в лаборатории, вынужден был признать, что его затея провалилась.

К тому же долгое молчание пикардийца изнурило. На третий день он почувствовал, как его язык прирастает к небу, и тут же воскликнул:

– Брат Андреас, не молчи! Скажи что-нибудь, пока не онемел вовсе! Что за дурак придумал это молчание? Почему нам нельзя говорить друг с другом? Если из-за астролога, который вертится тут, как голодный пес вокруг куска колбасы, то сейчас он убежал лизать хозяйские ноги. Что с тобой, брат? Почему ты не смотришь в мою сторону? Неужели я чем-то обидел тебя? Если это правда, скажи, ничего не скрывая.

В это время Андреас держал в руках глиняную купель для очищения серебра. Рядом с ним стояла еще одна, сделанная из оленьих рогов, он поочередно нагревал их в печи, и его лицо опухло от жара. Услышав Ренье, он повернул голову, и пикардиец увидел в его зрачках отблески пламени, как будто огонь горел не в печи, а в голове философа. Не прекращая своего дела, Андреас промолвил:

– Я на тебя не в обиде.

– Раз так, почему цедишь слова, точно воду из пересохшего колодца? – вновь спросил пикардиец.

– Я здесь не для слов, а для дела. – Философ вынул сосуд из печи и поставил на деревянную подставку.

– Вижу, – сказал Ренье. – Ты возишься днем и ночью, точно трудолюбивая плеча: все время свое проводишь возле печи, приказал доставить сюда эти колбы, чаши и тигли, эти ступки, и ложки, и щипцы, и стеклянную пластину, и подставки, и мехи…

– Я делаю то, что должно, – сказал Андреас. Ренье нахмурился.

– Ты попросил серебра и получил его – хорошо, оно было нам нужно. Но зачем еще медь, сера, ртуть и свинец? Зачем соли, купорос, селитра? Зачем крепкая водка, купоросное масло?

– Брат Ренье, не задавай пустых вопросов. – Андреас посмотрел другу в глаза. – Ты и сам знаешь ответ.

Ренье почесал в затылке.

– Хотел бы я знать, что у тебя на уме… Когда-то наши мысли были так сходны, что мы могли понимать друг друга без слов. А сейчас, признаться, я ни черта не смыслю в твоей затее. А ты закрылся от меня на все замки и молчишь, как этот камень у тебя под ногой… Признайся, для чего ты вызвался делать малый магистерий?

– А как бы ты поступил на моем месте? – тихо спросил Андреас.

– Я? Тянул бы время, сколько можно; набрал бы, как ты, инструментов и материалов и показал, что занят делом. Астролог – профан, его хозяин – профан вдвойне. И Стеф задурил бы им головы, обладай он моей смекалкой и твоим честным лицом. Но суфлерство – грубая игра, нам оно не к лицу. Я бы скорей поставил на алхимию человеческих душ – она действует наверняка и без обмана. Куда заманчивей извлекать наружу тайные желания, приправлять лицемерием, сгущать стыдом, подогревать на огне амбиций, охлаждать страхом, дистиллировать покаянием и выпаривать алчность, чистую и беспримесную. Овладев ею в полной мере, разве не сможет ты управлять людьми по своему желанию?

Андреас не ответил.

– И я, – воодушевившись, произнес Ренье, – думал об этом с тех пор, как мэтр Виллем ясно раскрыл передо мной принцип подобия трех миров – природного, человеческого и божественного. Его слова я запомнил, но главное мэтр поведал мне без их помощи. «Постигни законы своего мира, – вот что он вложил мне в голову, – и два других сами раскроются перед тобой». В философском яйце разглядишь самую малость, а Божество тебе не объять, как ни старайся. Люди же всегда рядом. Они – твоя Соль и Сера, они – Меркурий, Свинец, Золото и Серебро. Этот дворец – твой перегонный куб, его обитатели – твои колбы и реторты с разными смесями. Смотри, как идет между ними реакция, как разрушаются их тела, души превращаются в кристаллы или в шлак, а чувства вскипают и испаряются. Поверь, брат, неделя такого наблюдения даст тебе больше, чем годы бдений перед атанором. Так почему бы ни начать с епископа и его прихвостня со змеиным языком? Бери их, обрабатывай по рецепту – чем ни материя?

Андреас безмолвствовал. Тогда Ренье сказал:

– Вижу, твои мысли далеки от этого. Иначе стал бы ты сидеть перед огнем до тех пор, пока ногти не обуглятся и кожа на руках не покроется волдырями? Посмотри на себя! Твои волосы покрылись копотью, на зубах скрипит зола. Ты смердишь, как угольщик в его яме, постишься, бодрствуешь ночи напролет. Ты словно одержим. Никогда раньше я не видел тебя таким. Ответь, как на духу, – никто более нас не слышит – тогда перед епископом ты не лукавил, пообещав сотворить «белого короля»? – Пикардиец склонился к другу и увидел на его лице вызов.

– Что бы я ни сказал, разве ты поверишь? – в свою очередь спросил философ.

– Поверю, если скажешь.

– Тогда слушай – я честен перед епископом.

– Значит, ты и вправду взялся за Делание? – спросил пикардиец с волнением.

– По-другому я бы не мог, – сказал Андреас.

Ренье вперил в него взгляд, словно хотел увидеть насквозь.

– Ведь ты уже делал подобное?

Андреас закусил губу.

– Нет, – ответил он неохотно, – но я знаю все: каждую операцию, состав, количество, температуру, степень очистки. Учитель дал мне свое благословение. И Господь указал, что мое время пришло.

– Указать-то, может, и указал, но верно ли ты понял указ? – Ренье пожал широкими плечами, и в его словах философ уловил насмешку.

– Брат мой, – произнес он чуть слышно, – искушения одолевают меня с той минуты, как я вновь ступил на брабантскую землю. Ни здесь, ни в Лёвене мне нет покоя. Иного пути не осталось – я либо погибну, либо навсегда покончу с мерзостной гнилью, отравившей мне душу. Да, – пробормотал он, уставившись в одну точку, – я не мог ошибиться. Сатурн преследует Меркурия и отрубает ему ноги. Видишь этот тигель? В нем Сатурн-свинец очистит Меркурий-серебро и сделает неподвижным, неизменным. Из Меркурия я приготовлю «земное тело», которое смешается с «солью небесной», Меркурием философов, и создаст малый магистерий. Белый король явится через четыре дня.

– Ты безумен, брат мой, если веришь в такое, – вздохнул Ренье.

– Как не поверить? – усмехнулся Андреас. – Ведь Меркурий – это я. Мое время настало. Через четыре дня прошлое, настоящее и будущее сольются в одно. Мое тело очистится и возродится, и душа успокоится. И я стану тем, кем должен быть.

– От всей души желаю тебе исполнить задуманное, – сказал пикардиец. – И все же выслушай меня, своего друга, который пока еще в пребывает в трезвом рассудке. Я бывал в разных местах и видел немало, потому в чудеса не верю. Зато я точно знаю, о чем философия говорит на самом деле. Не о трансмутации металлов, не о работе с материальными веществами и элементами, но о беспрестанном делании человеческого духа – свободной волей и открытым разумом. – Не выдержав, Ренье вскочил и принялся расхаживать из угла в угол. – Вот истинное золото и истинное серебро. Но только безумец будет бросаться ими там, где хватило бы простой обманки. Брат мой, твое намерение прекрасно, но подожди, не растрачивай сокровищ своей души на тех, кто этого не оценит. Ей-богу, когда я вел тебя во дворец, то не думал, что ты примешь игру всерьез!

Андреас застыл у печи. Его искалеченная рука мелко тряслась.

– Я сделаю то, что должно, – сказал он после долгого молчания. – И будет по сему.

Хмурый, как туча, Ренье оставил его, сам же отправился искать Стефа. Пройдя по дворцу, он заметил вокруг непривычную суету и узнал, что через четыре дня римский король возвратится из Антверпена. Весть эта показалась Ренье дурным знаком, но, не желая внимать ему, пикардиец сделал вид, что радуется больше других. Скоро он нашел себе товарищей, вместе они отметили грядущий приезд австрийца столь рьяно, что к вечеру едва могли держаться на ногах. Кое-как Ренье добрался до лаборатории и сразу лег спать, не сказав ни слова другу и даже не поглядев, чем он занят.

Андреас же, возблагодарив Бога за безветрие, в который раз проверил тягу в печи и принялся наблюдать, как плавится свинец в глиняной купели. Днем он уже пробовал купелировать серебро и счел результат неудачным. Но сейчас все проходило как надо, и философ ощущал непривычное умиротворение. Сомнения, вечные его спутники, наконец-то развеялись, и тревога перестала грызть сердце. Теперь Андреас был уверен, что все делает правильно. Он следил за стенками муфеля: меняясь, их цвет указывал на то, как прибавляется температура в печи. Простое это занятие требовало глубокой сосредоточенности. Андреас смотрел, как расплавленный свинец понемногу впитывается в стенки тигля, унося все нечистые примеси, и чувствовал так, словно это его душа очищается от разъедающей ее скверны, от всего тяжелого, темного, стыдного, что мучило его семь долгих лет.

В последний раз удалив шлак, он заметил, что тигель полностью пропитался свинцом и на поверхности расплавленного металла появилась радужная пленка. Философ осторожно качнул сосуд, и ослепительный блеск серебра прорвался сквозь нее и на миг застлал Андреасу глаза. У философа перехватило дыхание. Острая вспышка ликования, подобно этому сияющему блеску, прорвала пелену спокойствия, которым он себя окружил, и пронзила его с головы до ног.

С гордостью и умилением Андреас взирал на дело своих рук, чувствуя, как его душа наполняется неизъяснимым блаженством. Действуя размеренно и неторопливо, он вынул тигель из печи, перелил серебро в приготовленную форму и поставил остужаться. Каждое движение доставляло ему ни с чем не сравнимую радость.

Не сводя взгляд с чистейшего серебра, Андреас опустился на колени и прошептал:

– Qui timetis Dominum laudate eum universum semen Iacob magnificate eum… quoniam non sprevit neque dispexit deprecationem pauperis nec avertit faciem suam a me et cum clamarem ad eum exaudivit me.[60]60
  Боящиеся Господа! восхвалите Его. Все семя Иакова! прославь Его… ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но услышал его, когда сей воззвал к Нему.


[Закрыть]

Его лицо пылало, а сложенные на груди руки источали жар. Он закрыл глаза.

Почва была подготовлена, и семена, упавшие в нее, уже дали всходы. Андреас ощущал животворную силу, тянувшую их вверх, и рос вместе с ними. Ему казалось, что он вот-вот оторвется от земли. Сознание его расширилось до самых дальних пределов мира; охватив их, он устремился ввысь, к лестнице, ведущей в небеса. Чудесный свет, которому нет названия, струился по ее ступеням. И Андреас коснулся их с глубоким благоговением и стал подниматься.

Чем выше он восходил, тем свежее и чище становилось вокруг, и воздух наполнялся сладостью. И вот он оказался на вершине великой горы, которая возвышалась над миром в окружении огромных сверкающих пиков. Белый снег окутывал гору, словно мантия, а над ней было только небо – бездонная синяя пропасть, наполненная светом, бесконечная и близкая одновременно. Один лишь шаг отделял от нее, но, сделав его, Андреас понял, что падает.

Он напряг все силы и не рухнул вниз, но, подобно сброшенному с пьедестала кумиру, перевернулся и увидел под собой еще одну бездну, столь же глубокую, беспредельную, но пустую и черную, как смерть.

И сияющие небеса и вершина мира уплывали от него все дальше. А он падал все ниже и ниже, и ничто уже не могло удержать его в падении.

Осознав это, Андреас беззвучно вскрикнул, и тело его свела мучительная судорога. Усилием воли он попытался дотянуться до вершины, чтобы вновь встать на ней. Но так как он висел вниз головой, ему не удавалось обрести опору. И тогда всем своим существом Андреас пожелал, чтобы небо вновь было над головой, а черная пропасть – под ногами. И едва он пожелал этого, как мир задрожал и перевернулся, и свет опустился вниз, а тьма вознеслась вверх.

Но человек в перевернутом мире по-прежнему уносился в бездну.

Тяжело дыша, Андреас открыл глаза. Вокруг было темно, только оранжевые огоньки изредка вспыхивали в печи. Андреас, как дряхлый старик, еле поднялся с пола. Его ноги тряслись, колени ныли, хребет утратил плотность. Он был опустошен, выжат досуха. От чувств, испытанных недавно, не осталось и следа, горделивое упоение сменилось безмерной усталостью, за которой, словно прилив, неотвратимо накатывало отчаяние.

– Почему, Господи? – шевельнулись его спекшиеся губы. – Почему так случилось? Что я сделал не правильно?

Остывая, потрескивал муфель, храпел Ренье, и мыши чуть слышно скребли под половицей. Но Андреас не слышал этого, он застыл в ожидании ответа. Потом до него донеслось, будто издалека: иди к тому, кто всегда поддерживал тебя, он объяснит и поможет…

Андреас вытянул руку и нащупал в темноте брошенный пикардийцем плащ. Машинально он набросил его на плечи и, шатаясь, поплелся к двери. Сознание его тускнело, рассудок цепенел. Единственная мысль еще теплилась в нем: прочь отсюда, идти… Ни о чем более не думая, Андреас направился к учителю.