Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

XXVII

Он сам не мог сказать, как случилось, что никто не остановил его; как удалось ему миновать епископские покои и выйти из дворца; как он прошел по городу и не был задержан стражей.

Один раз глаза философа различили свет факелов: он принял их за призрачные огни и потянулся следом, как завороженный. Но они вдруг исчезли, оставив его в душной темноте улицы, и от внезапного головокружения он едва не лишился чувств. Густой воздух облепил город, как мокрая горячая вата, и люди стонали во сне, оттого что им трудно было дышать.

Андреас вдруг забыл, куда он идет, и стал оглядываться с рассеянным любопытством. Перед ним была церковь святых Иоаннов: острый, как игла, шпиль колокольной башни гордо возвышался над кварталом. Вокруг церкви теснились особняки членов Большого совета Мехелена – мрачные каменные строения в два и три этажа, украшенные гербами именитых родов.

Дом из красного кирпича с вычурными башенками по углам привлек внимание философа. Ему представилась огромная холодная печь, забитая пылью и золой: из ее пустого зева вылетали клубы невесомого пепла из открытой пасти и покрывали все вокруг бледным саваном. Вскоре Андреас увидел, что сам окутан целиком, точно покойник, – но он тут же забыл о том, что видел. Его голова вновь потяжелела. Он сдавил виски руками, стараясь поймать ускользающую мысль, но она не давалась, кружась перед ним, как перышко в воздушном потоке. Сердце билось редкими неровными толчками, по телу струился пот, пропитывая рубашку. Андреас сбросил плащ, потом поднял его и потащил по земле. Все это время ему казалось, что он не двигается – меж тем он чувствовал, что приближается к цели. Неведомая сила сдвигала для него пространство, подтягивала улицы и дома. В очередной раз подняв голову, он увидел перед собой ворота бегинажа и, наконец, вспомнил, зачем пришел сюда.

А в это время Виллем Руфус проснулся и позвал:

– Пить… прошу, воды…

Ему никто не ответил.

Старик попробовал подняться, опираясь на локти. В ребрах у него неприятно кольнуло. Он заморгал, пытаясь разглядеть в темноте хозяйку или ее служанку, ночевавших в пристройке по очереди, но его глаза не различали ничего, кроме серых пятен. Старик подумал, что женщины спят, и окликнул громче:

– Сара! Госпожа Хеди!

Большое пятно, более темное, чем другие, сдвинулось с места и подплыло к нему. Виллем услышал, как кружка стукнула о горло кувшина и в нее полилась вода. Жесткая рука приподняла ему голову, и его губ коснулась холодная влага. Он удовлетворенно замычал и сглотнул. Тонкая струйка сбежала по подбородку на грудь, приятно защекотав кожу. Виллем растер ее пальцем, откинулся на подушку и выдохнул:

– Благодарю.

Потом он услышал треск свечного фитиля и прикрыл лицо ладонью, а когда глаза привыкли к свету, разглядел стоящую у постели фигуру – она ничем не напоминала бегинку.

На ночном госте было облачение законника, но мантия толстого черного сукна казалась слишком свободной, а складки ворота слишком тяжелыми для узких плеч и бледной худой шеи с выступающим кадыком; маленькая шапочка с наушниками, напротив, плотно облегала вытянутый череп. Неизвестный горбился и дрожал, зябко потирая костлявые пальцы с желтыми ногтями. Тень делила его лицо на две половины, и один глаз ярко блестел, отражая огонь свечи – другой же, тусклый и запавший, казался мертвым.

– Кто вы? – спросил философ с любопытством, но без страха.

Человек молчал.

– Присядьте, – сказал ему Виллем Руфус. – Ведь вы пришли сюда не просто так?

Гость повернул голову.

– Ты спрашиваешь, кто я? – внезапно произнес он. – Я – Имант Эйтхетниц[61]61
  Iemand uit het niets – некто из неоткуда. Имант – никто.


[Закрыть].

Старик повторил:

– Садитесь же, господин Имант. Ноги вас едва держат.

– Вы видите больше других, господин Ротеркопф, – сказал Имант, тяжело осев на край постели, – хотя и слепы.

– Как вы назвали меня? – удивился философ.

– Разве это не ваше имя?

Старик пожевал губами.

– Я отказался от него много лет назад, – пояснил он. – Теперь меня зовут…

– Виллем Руфус, – оборвал его гость. – Я знаю. Руфус, Ротер[62]62
  Руфус (лат.) – рыжий; Ротер (нем.) – красный.


[Закрыть] – не все ли равно? Мне нет разницы, какого цвета ваша голова. Дайте мне то, что в ней!

– Вы хотите убить меня? – кротко спросил философ.

– Ваша смерть не угодна Богу, – ответил Имант. – Потому вы в безопасности. О вас станут заботиться, как следует.

– Благодарю. Стало быть, госпожа Хеди служит вам?

– У меня достаточно слуг, господин алхимик. Хеди Филипсен послушна мне: по моему приказу она взяла вас в дом и сделает все, что я велю. Этой ночью ей было велено оставить нас одних.

– Что за нужда у вас в умирающем старике? – спросил Виллем со вздохом.

– Ваша голова, – повторил Имант, – все, что есть в ней.

– Боюсь, вы опоздали, – сказал философ. – Моя голова уже не служит мне, как раньше, она – сосуд пустеющий. Этот предмет утратил цену…

– Ты лжешь, старик! – воскликнул Имант в ярости. – Твои слова говорят об обратном!

Он поднялся, сжимая руки так, что ногти впились в ладони, и несколько раз повторил: «Ты лжешь!». Потом дыхание у него прервалось…

– Я не лгу, – сказал Виллем Руфус, более огорченный, чем напуганный этой внезапной вспышкой. – И готов услужить вам, чем сумею. Все, что есть в моей голове, теперь принадлежит Богу. Мне нечего скрывать.

Гость кивнул, соглашаясь, и вновь опустился рядом.

– Так и есть, – хрипло произнес он. – Хвала Ему, что надоумил вас быть покладистым. Впрочем, иного я от вас не ждал… Слушай, старик, я знаю о тебе все. Ты прожил жизнь в безвестности и, когда умрешь, никто не вспомнит, как тебя звали. В этом мире твое имя – ничто; ты отверг земные соблазны, а вместе с ними – славу, известность, богатство и почет, которыми мог обладать по праву; ты пожелал стать отшельником среди людей для того лишь, чтобы не было помех твоему делу. Чего же ты достиг своим отречением? Умираешь здесь один, всеми забытый и брошенный, без гроша за душой. Чужая милость оплатит твои последние дни, и ты примешь ее без стыда, но со смиренной покорностью Божьей воле… Любой, посмотрев на тебя, скажет – он не достиг ничего. Но я не любой. Господь наделил меня даром видеть тайное. Я, Имант Эйтхетниц, говорю: смирение твое – ложь! Пусть другие верят в него, но я знаю – твоя гордыня безмерна! Ты пожелал прибрать к рукам сокровище, на которое смертный человек не смеет покуситься! И ты овладел запретными знаниями, чтобы возвыситься над людьми и выделиться перед Богом!

Имант схватил старика за руку и впился в него горящим взглядом. Склонившись еще ниже, он прошипел:

– Признайся, признайся мне во всем. Только этим ты спасешь свою душу от вечного проклятья, потому что надежды твои напрасны. Господь не отметит тебя, не обратит на тебе взор. Не сидеть тебе в числе праведных на небесном пиру. Дьявол поманил тебя и указал неверную дорогу. Но хочу, чтобы ты осознал: я здесь, чтобы твоя душа не погибла.

– Господин Имант, – попросил Виллем кротко, – не дадите ли мне еще воды?

Имант нетерпеливо сунул ему чашку, после вылил остатки из нее себе в рот. От резкого движения в горле у него хлюпнуло, и лицо налилось кровью. Не в силах сдержаться, он надрывно раскашлялся, потом, содрогаясь всем телом, упал на покрывало и прижался лбом к мягкой ладони философа. От напряжения на его губах выступила пена. Виллем Руфус наблюдал за ним с тревогой. Наконец он спросил, не следует ли позвать на помощь?

Сделав над собой усилие, Имант выпрямился и оттер рот.

– Телесная слабость – ничто, – побормотал он хрипло, – в сравнении со слабостью души. Первое мне от вас не скрыть, второго же не увидите никогда.

– Я вижу, – мягко заметил Виллем, – что недуг ваш терзает не только тело, но и душу. Страх перед болезнью порой мучительнее самой болезни. А вы, господин Имант стоите от смерти дальше меня, но страдаете куда сильнее. Поэтому вы здесь?

– Ошибаешься, старик, – сказал Имант. – Ни страдания, ни болезни, ни смерть меня не пугают. Это плата за наши грехи, естественная и неизбежная. И я приму ее с легким сердцем, если буду знать, что дело, порученное мне Господом, завершено. Я поклялся Ему; а если нарушу клятву, то меня следует сжечь, как худшего из преступников.

– Что же за дело? – спросил философ.

Имант скрестил руки на груди.

– Хочешь, чтобы я исповедался перед тобой? – спросил он надменно. Но тут его лицо приняло иное выражение. – Впрочем, – прошептал дознаватель сам себе, – разве это может навредить? Старик слаб, брошен, болен… он скоро умрет… А я тем вернее узнаю то, что известно ему…

Он подумал немного, потом произнес:

– Господин алхимик, наши судьбы столь различны, но в одном схожи: много лет назад и я, подобно вам, отказался от того, что могло составить мою земную славу. Будучи совсем молодым, я готовился принять монашеский обет в ордене святого Доминика. Мои склонности побуждали меня служить Господу в составе святейшей инквизиции. Мое честолюбие подталкивало меня к этому, ведь я знал, что со временем эта дорога может привести к епископской или кардинальской шапке, а то и папской тиаре… И все же я сошел с широкого пути, чтобы идти торной дорогой во мраке и тайне. Вы спросите, как это случилось? Нет? О, я вижу, вы знаете! Возможно, вы сами когда-то испытали подобное… Но вас соблазнил дьявол, меня же призвал Господь – он открыл мне Истину и повелел охранял людские души от страшного проклятья. Его навлекла на людей праматерь Ева, и ради искупления человек был изгнан из рая; но до сих пор многие не желают внять голосу Божьему и тянутся туда, куда им путь заказан. По злому умыслу или по неведению эти несчастные предают себя дьяволу, и тот ведет их к древу греха, называя его древом познания. Через них, нечистых, еретиков, дьявол все сильнее овладевает миром, через них ведет его к гибели. Слушай меня, слушай! Много лет я в тайне собирал книги и записи, водил дружбу с алхимиками, хотя почти все они были отъявленными мерзавцами и безбожниками, коих следовало бы уничтожить без жалости. Суфлеров я не трогал – надутые куклы, пустышки, они не представляли угрозы… Настоящий вред могли принести лишь те, кто искренне верил, что посредством алхимии можно обратить порчу, очистить душу и вернуть человека в прежнее райское бытие. И хотя я в душе был уверен, что подобное немыслимо, моим долгом было разыскивать безумцев, обладавших особым талантом, из-за которого они становились опасны. И я делал это год за годом, терпеливо и добросовестно роясь в навозе, чтобы найти жемчужину… выводил несчастных из тьмы, в которой они скрывались, и отдавал в руки правосудия. Я знаю всех алхимиков Фландрии и Брабанта, в других провинциях у меня есть осведомители, я получаю сведения из Франции, Италии, германских княжеств… И однажды мне в руки попала книга… «Manu philosophum»… Ты знаешь, о чем я говорю!

Виллем, слушавший внимательно, вздрогнул.

– «Рука философа»?

– Да, «Рука философа». Даже моих знаний оказалось недостаточно, чтобы постичь ее тайный смысл, но их хватило, чтобы понять – вот то, к чему вел меня Господь. Я должен был все узнать о ней. Книга была отпечатана в Гейдельберге; автор скрыл свое имя, но он посвятил ее «единственному брату Ротеркопфу» со словами «Caeci vident»[63]63
  «Слепой увидит».


[Закрыть].

Старик глубоко вздохнул, в его глазах блеснули слезы.

– Я помню, – сказал он взволнованно. – Я держал эту книгу в руках, но совсем недолго.

– Ты прочел ее? – спросил Имант.

– Да, в тот же день, когда мой друг Исаак принес ее мне. Это было давно…

– Человека, написавшего ее, звали Исаак?

– Исаак Философ – так он себя называл. Настоящего имени я не знаю. В Гейдельберг он пришел, кажется, откуда-то из Саксонии. Впрочем, не знаю… Мы сошлись в университете и три года были ближе, чем родные братья. Потом он ушел, и больше я его не видел.

– Он был алхимиком?

– Да, у Исаака был тот особый талант, и он очень быстро обошел признанных мастеров делания. Но своих секретов он не открывал никому… даже мне, хотя я по глупости не раз просил его об этом.

– Но книга – он написал ее для тебя? – хрипло спросил Имант.

Философ слабо улыбнулся.

– Он написал ее, потому что есть вещи, которые невозможно передать простым человеческим языком. Чтобы понять их, нужна целая жизнь и сердце, открытое для постижения Божественной любви. Но я был молод и мало что понимал тогда, поэтому Исаак забрал у меня книгу, а взамен оставил другую.

– «Oculus philosophum»****… – произнес Имант чуть слышно.

Виллем кивнул. Дознаватель подался вперед:

– Это ключ к первой. Она здесь, с тобой? Дай мне ее.

Философ помедлил.

– Я хотел передать эту книгу своему сыну. Но, если она так нужна вам, возьмите. – Он указал на сумку, лежавшую радом с постелью. Имант всем телом наклонился к ней, подхватил и прижал к груди.

– Вам зачтется, господин Ротеркопф, – сказал он радостно. Но перед тем как достать книгу, замер, и его губы искривила судорога.

– Что, если это обман? – пробормотал он, неподвижно глядя перед собой. – Тихий голос и смиренный вид часто скрывают ядовитое жало. Я всегда чувствую его рядом собой. И сейчас, в минуту моего торжества, почему, почему мне так тоскливо? О, этот смертельный холод на сердце… Руки немеют. Я не могу пошевелить пальцами. Старик, открой сам свою сумку.

Виллем Руфус не без труда отцепил медную пряжку и вынул из сумки маленький томик в неприметном кожаном переплете. Книга была размером в ладонь, а толщиной в полпальца.

– Это она? – недоверчиво спросил Имант.

Он протянул руку, осторожно взял книгу, раскрыл и стал перебирать страницы. Потом его лицо пожелтело, глаза вспыхнули, и движения сделались резкими и суетливыми. С раздраженным видом Имант быстро пролистнул книгу из начала в конец и наоборот, встряхнул ее и перевел взгляд на старика.

– Здесь ничего нет, – прошипел он яростно. – Совсем ничего. Пусто, пустые листы!

По губам Виллема вновь скользнула улыбка.

– «Око философа» – caeci vident…

– Ты смеешься надо мной! – воскликнул дознаватель.

– Нет, господин Имант. Жестоко осмеивать человека, который мучается так, как вы. Мне очень жаль вас. И я не могу облегчить ваши страдания – книга действительно пуста, такой она была с самого начала, такой сделал ее Исаак.

– Тайный шрифт? Особые чернила? – Имант исступленно потряс страницы. – Говори, что нужно сделать? Нагреть страницы? Смочить водой? Каким-то раствором?

– Никакие средства не заставят проявиться то, чего нет. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Эти листы и от меня претерпели немало. Чего я только не испробовал, прежде чем мысль, заложенная Исааком, нашла путь к моей душе. Ее трудно выразить словами, потому, боюсь, мне будет не под силу объяснить то, о чем говорил мой друг с самого начала. Пустота равна полноте в истинном знании, которое есть образ Божий; его же следует искать не в книгах, а в человеке – любимом творении Господа. Ни один алхимик не заберет себе чужой опыт. Чтобы достичь цели, каждый сам должен пройти дорогу от начала и до конца.

Имант встал. Книга выскользнула из его ладоней и упала на постель, но дознаватель не удостоил ее взглядом. Ногтями он впился себе в щеки так, словно хотел разорвать их, и из открытого рта вырвался хриплый стон. Потом скрюченные пальцы разжались, руки Иманта бессильно упали вниз, и на его лицо наползла угрюмая тень.

– Пусть так, – сказал он, помолчав. – Я шел за обманкой. Мне не достичь того, о чем ты говоришь. Такой путь не для меня. И все же они мои – эти книги, никто более не увидит их и не прочтет. Яд, которым они отравлены, отныне никому не принесет вреда. Господь свидетель, я исполнил обещанное. Осталось одно… – Имант внимательно поглядел на старика. – Твоя голова, алхимик.

– Возьмите и ее, – сказал Виллем и закрыл глаза.

Имант поднял книгу с постели и спрятал под мантию.

– Она имеет ценность до тех пор, пока едина с телом. Я возьму то, что в ней есть, не сейчас – сегодня достаточно тайн – но со временем. Уповаю на ваше благоразумие, господин Ротеркопф. Вы мудры – так не противьтесь неизбежному. Клянусь именем Христовым, вас ни к чему не станут принуждать силой, напротив, будут оберегать и заботиться, как о короле. Я желаю только, чтобы вы не сделались для меня книгой с пустыми страницами.

– Все в руках Божьих, – вздохнул философ.

– Истинно так, – произнес Имант, направляясь к двери. – Я навещу вас завтра, господин Ротеркопф. Набирайтесь сил. Наши беседы будут долгими.

– Завтра… – прошептал старик.

Имант открыл дверь и вышел.

Виллем Руфус устало опустил голову на подушку. Морщинистые руки философа бесцельно скользили по складкам покрывала, то разглаживая, то сминая вновь. Щурясь, старик глядел на свечу. Та почти прогорела, и ее огонек, совсем тусклый, чуть колебался на тонком крючке фитиля. Однако у старика не было сил задуть ее: его губы посинели, дыхание вырывалось из них с чуть слышным хрипом. Моргая, Виллем отвел глаза и вздрогнул – у двери кто-то стоял.

– Это вы, господин Имант? – прошептал философ.

Ответом ему был сдавленный смешок, более похожий на рыдание. Старик вздрогнул еще сильнее, его лицо исказилось.

– Андреас? – спросил он испуганно. – Сынок, зачем ты пришел?

Молодой человек оторвался от дверного косяка, за который он цеплялся, чтобы не упасть, и неверным шагом приблизился к постели.

– Я пришел к своему учителю, – ответил он с поклоном.

Виллем не мог отвести от него взгляд. В лице ученика не было ни кровинки, черты исказились, а глаза блестели странным блеском и безостановочно двигались, как будто он пытался уследить за обезумевшей мухой. Склонив голову к плечу, как любопытный ребенок, Андреас спросил:

– Это вы, мэтр? Вы – мой учитель?

– Ты всегда называл меня так, – ответил Виллем. Ученик кивнул.

– Мне следовало звать вас по-иному.

– Присядь, – попросил старик. – Послушай меня, Андреас… Ты стал мне больше, чем учеником, ты – возлюбленный сын моего сердца.

Он протянул руку, но молодой философ быстро отстранился.

– Черного лживого сердца. Быть сыном такого – не велика честь.

– Я никогда не обманывал тебя, – сказал старик.

Наконец Андреас остановил на нем свой взгляд.

– Я тоже так думал, потому верил вам, как Богу. Но вдруг я ошибся? Знаю я вас или нет? Кто вы? Тот ли человек, что был для меня самым лучшим, самым чистым и святым на земле? Никакая грязь не могла к нему пристать; он чурался грязи, обходил ее, отворачивался в сторону. А вы влезли в нее с головой… когда так мирно, так спокойно… вели беседу с палачом!

– Андреас! – воскликнул старик, хватая губами воздух.

Ученик сжал его плечи.

– Этот голос, это лицо!.. Я узнал его! Это он душит меня по ночам, его когти царапают мое горло, его руки ломают мне пальцы. Сколько проживу, я буду помнить его, как сейчас, как тогда, когда он приходил ко мне и шипел в мое ухо: «Отдай, отдай, отдай». Это был шепот дьявола!

– Сынок, зачем ты пришел? – простонал Виллем Руфус.

– Я хотел найти спасение от самого себя. У вас я хотел найти его. Но вы, отец мой и учитель, предались дьяволу, вы отдали ему душу вместе с книгой, предали все, чему я поклонялся, предали мою веру, предали меня… – Андреас прижался к философу, выплюнув последние слова ему в лицо.

Задыхаясь, старик схватился за грудь и бросил на ученика умоляющий взгляд. Но Андреас отошел от него, отвернулся и изо всех сил ударил кулаком по стене.

– Вы – худший из всех. Я ненавижу вас!

У него вырвалось сухое рыдание, заглушившее слабый шепот учителя.

Остаток свечного фитиля сполз в восковую лужицу и потух, выпустив напоследок дымный завиток. Темнота и наступившая в ней тишина внезапно испугали Андреаса. Его сердце заколотилось куда сильнее, чем недавно при виде Иманта, и тело охватила дрожь. Он медленно повернулся, потом, не сводя глаз со светлого пятна на постели, неуверенно шагнул вперед.

Слабый хрип донесся до его ушей и тут же оборвался.

– Учитель! – воскликнул Андреас, бросаясь к старику.

Виллем Руфус с запрокинутой головой и закаченными глазами тихо скреб руками по покрывалу, натягивая его на грудь. Ученик склонился над ним, пытаясь поймать в темноте взгляд учителя, но было уже поздно. Чуть вздрогнув, старик вытянулся и обмяк. Стиснутые пальцы медленно разжались, челюсть отпала, и из открытого рта на руку Андреасу сбежала липкая ниточка слюны. Смертная тень поползла по застывшему старческому лицу – ото лба в коричневых пятнах, вдоль пергаментных щек, к отвисшему подбородку и дальше – по шее, по груди в распахнутом вырезе рубашки.

И прикосновение ее было так ощутимо, что Андреас в ужасе отдернул руки, будто их обожгло ледяным холодом.

– Учитель… – прошептал он боязливо, не желая верить ни глазам, ни рассудку, говорившему, что перед ним лежит мертвец. Когда же, наконец, эта мысль проникла в его голову, Андреас удивился, потому что она почти не тронула его. И он вдруг понял, что ужасно устал.

Ему захотелось лечь на пол, но, превозмогая слабость, он опустился на колени возле постели, бережно расправил смятое покрывало, подоткнул края под тяжелое тело учителя и сложил его руки на груди, одну поверх другой. Он взбил подушку и устроил голову мертвеца так, чтобы она не заваливалась в сторону; с нежностью, почти любовно, разгладил тонкие, как пух, волосы, закрыл старику глаза и рот, зашнуровал ворот рубашки. И, не вставая с колен, надолго прижался к холодному лбу покойника такими же холодными губами. Потом он оперся подбородком о сомкнутые пальцы и попытался вспомнить нужные молитвы. Но слова не шли ему на ум. Вместо них Андреас ощутил в мозгу звенящую пустоту, которая все разрасталась. Силы окончательно оставили его. И он опустил голову на грудь мертвеца и впал в оцепенение.