Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

А Ренье с дамой, которую звали Бриме де Меген, проводили эти дни в согласии и веселье. Но, чтобы не погубить души своей любезной, пикардиец по-прежнему приходил и уходил через окно.

Как-то Бриме сказала ему:

– Ты и вправду отчаянный, Ренье. Кажется, ты ничего не боишься. Обидно, что такой молодец сидит над плесневелыми книгами. Из тебя вышел бы хороший ландскнехт, не хуже тех, что служат римскому королю.

– Я люблю кровяную колбасу, но не хочу ею становиться, – ответил Ренье.

– Да, жизнь солдата короткая, зато нескучная и пышная, как его костюм. А какие камзолы были у ландскнехтов в Шиме! Сколько великолепия, какие ленты, нашивки, разрезы! Разве такой костюм подошел бы тебе не лучше, чем этот унылый плащ?

Тут пикардиец стал ее целовать, и Бриме замолчала. Потом, разомлевшая и счастливая, она лежала у него на груди.

Вдруг ее лицо стало печальным.

– Будь ты солдатом, милый, – прошептала она, – пошел бы служить его преосвященству, стал бы капитаном его охраны и отправился бы с нами в Мехелен.

– В Мехелене тебе будет, чем утешиться, – сказал Ренье.

– Ах, нет! Его преосвященство хочет сделать меня дамой герцогини Маргариты, а она так набожна и строга, что почитает грехом даже шутки и песни во славу Божью. Говорят еще, что герцогиня скупа и не любит тратиться на стол, оттого весь двор вынужден поститься. Никаких развлечений там нет, а фрейлины, словно монахини, носят только черное и серое, целыми днями молятся и вышивают алтарные покровы для церквей.

– Я слышал, что бургундский наследник сейчас живет в Мехелене, а при нем – много молодых кавалеров.

– Да, кавалеры там есть, но герцогиня следит, чтобы они не смели подходить к дамам ближе, чем на длину руки. Всякие любезности, прикосновения и поцелуи запрещены, а девушек, застигнутых на этом приятном деле, секут, точно гулящих девок! – И Бриме заплакала, как будто розга уже отметила ее нежную кожу.

А Ренье развлекался, губами ловил слезы, текущие из прекрасных темных глаз.

– Не плачь, – говорил он. – Птицы не плачут, когда им вырывают перышки, они лишь поют звонче. А ты, моя красавица, стоишь всех птиц на свете. Твой голос звенит, словно ручей, твоя кожа бела и чиста, точно снятое молоко, а губы – слаще земляники. Прелестей твоих не скроешь и под монашеской рясой, и нет такой клетки, чтобы тебя удержала. Пока не пришло время улететь, мы еще споем с тобой песенку, да глядишь – и не одну.

– Господи, благослови болезнь его преосвященства! – благочестиво произнесла Бриме.

XIV

Тем же вечером, когда зашло солнце, Ренье оставил свою любезную.

В башнях и на стенах замка горели огни, но внизу было темно, как в колодце. Вдруг у ворот послышались голоса, и какой-то всадник въехал во двор. К нему подошел стражник с фонарем в руках, и пикардиец увидел, что конь весь в пене и тяжело дышит, а прибывший заляпан грязью до самой шляпы. Бросив поводья конюху, он соскочил на землю и заторопился к лестнице, ведущей к хозяйским покоям; пикардиец услышал слова, сказанные им сидевшим у двери караульным:

– От князя Шиме – послание его преосвященству. Он ждет.

«Не в этом ли причина болезни епископа? – подумал Ренье. – Чтоб мне пропасть, если назавтра преосвященный не будет здоров».

Вывернув плащ наизнанку, пикардиец опустил капюшон пониже и скользнул следом за вестовым. Стражник окликнул его, но Ренье не обернулся, только сердито заворчал себе под нос. Второй караульщик сказал:

– Это чертов астролог его преосвященства, пусть идет.

– Не помню, чтобы сегодня он спускался из своей башни, – возразил первый.

– Дурак ты, если думаешь, что ему для этого нужна лестница, – сказал второй. – Хочешь, беги за ним, хватай его, а я с места не сдвинусь. Астролог это или дьявол, его господин – пусть святой отец с ними разбирается, коли сам пригласил не того, так другого.

– Когда-нибудь ты лишишься языка за богохульство, – сплюнув, произнес первый. Однако он остался на месте, и Ренье без помех добрался до покоев епископа. Под аркой при входе он наткнулся на трех пажей, игравших в кости. Один из них, рослый детина, более годный в алебардщики, чем в пажи, грубо спросил его:

– Что ты здесь забыл, приятель?

– Я ищу свою тень, – ответил ему Ренье. – Обычно я привязываю ее к ногам рыбьими кишками, но сегодня на меня налетели собаки и, не успел я оглянуться, сожрали их подчистую. Тень испугалась и бросилась бежать, я – за ней, но в темноте ей удалось ускользнуть. Господа, не пробегала ли она мимо вас?

– Что ты болтаешь? – смеясь, спросил паж. – Твоя тень у тебя за спиной.

– Эту я одолжил у эконома, чтобы не ходить совсем без тени. Пока он спит, она ему не нужна. Но если не найду свою, ее тоже придется вернуть.

– Так пойди и поищи, – сказал паж. – А не найдешь – поделом тебе. В другой раз не будь раззявой.

Но пока он говорил, двое других подменили игральные кости.

– Раззява тот, кто во время игры упускает из виду стакан, – заметил Ренье.

Обозленный паж принялся награждать приятелей тумаками, а пикардиец, убедившись, что этим троим теперь не до него, без помех прошел по гулкому коридору, в конце его свернул и очутился в старой навесной башне у внешней стены. В давние времена здесь постоянно находился дозор; теперь же башня была пуста и заброшена и все чаще служила отхожим местом. Ее крыша прохудилась, бойницы понемногу осыпались. Зато до окна епископских покоев отсюда было рукой подать, и Ренье с детских лет знал, что, если встать снаружи на козырек, можно услышать, о чем говорят по соседству. Однако к своей великой досаде он обнаружил, что от козырька осталось лишь несколько расшатанных камней, которые не выдержали бы и мальчишку, не то что здорового пикардийца.

В окно было видно, как епископ расхаживал вокруг жаровни с углями и взволнованно потирал руки. За ним, словно тень, двигался человек в серой выцветшей мантии с оловянными бляхами у ворота и на рукавах – в нем Ренье узнал астролога, которого Якоб де Круа повсюду возил с собой. Вкрадчиво изогнувшись, он что-то отвечал нетерпеливо бросающему вопросы епископу и поминутно облизывал губы тонким, как у змеи, языком. Но тщетно пикардиец вытягивал шею, напрасно напрягал слух – до него долетело лишь несколько отрывочных фраз.

Епископ сказал:

– Все кончено, это опала… – И еще: – …он не потерпит, многие дворяне Брабанта, Фландрии и Геннегау пойдут за ним… – И еще: – …французский король будет рад этому и поддержит его во всем…

А астролог произнес:

– Им управляет Марс, злое светило, а также Сатурн… злое со злым – хорошее сочетание, но в аспекте дает мало удачи…

И епископ сказал:

– Мой брат, князь Шиме, слышал от него, будто он никогда ни в чем не пойдет против римского короля, своего родственника, и молодого эрцгерцога, своего господина…

А астролог добавил:

– Светило короля – Венера, а еще Плутон… соединение доброго со злым – злое… – И еще: – …Юпитер, к которому он стремится, поврежден – это говорит о чрезмерной расточительности, недальновидности и крупных просчетах…

Епископ спросил:

– Есть ли третий? – И еще: – Случится ли война?

И астролог ответил:

– …Луна в Тельце – доброе светило, в Козероге – злое…

Большего пикардиец не услышал. Из башни ушел он, раздраженный, как гуляка, не получивший веселья в праздник. А на следующий день епископ со всей свитой и Бриме де Меген отбыл своей дорогой.

И Ренье в дурном настроении вернулся в Лёвен.

XV

У городской заставы он увидел несколько повозок, перегородивших путь к воротам, и группу встревоженных крестьян. Подойдя к ним, Ренье узнал, что по «указу о сборищах» все городские рынки отныне должны быть открыты не более двух дней в неделю, и в остальное время торгующих там крестьян велено не пускать в Лёвен, вплоть до особого распоряжения магистрата. Для многих это было тяжелым ударом, и лица людей были бледны от растерянности и страха.

– Расходись, – говорили им стражники. – Нечего вам, голодранцам, тут делать. Прочь! Отправляйтесь по домам! А то и вас назовут мятежниками и станут поступать с вами, как того велит закон.

– Что мне твой закон! – крикнула в ответ крестьянка, стоявшая рядом с Ренье. Она и еще одна женщина, помоложе, держали на плечах жердь с мотками льняной пряжи. – Разве закон накормит моих детей?

– Мятежи поднимают городские, – сказал ей коробейник в сером колпаке, с рожей цвета протухшего яичного желтка. – Господа безобразничают, а платят бедняки.

Крестьянка злобно сплюнула, а ее товарка залилась слезами. Движимый состраданием Ренье подал ей серебряный флорин, но при виде монеты женщина расплакалась еще горше.

Поскольку люди отказывались расходиться, стражники пригрозили, что опустят решетку. Но делу это не помогло, и пикардиец направился к Льежским воротам. У крестьян они пользовались дурной славой, потому Ренье не без основания полагал, что там-то помех не будет. Так и случилось.

Войдя в город, он прежде всего увидел Андреаса. Ренье хотел окликнуть его, но удержался. Показалось ему, или действительно неподалеку мелькнула кислая рожа Якоба ван Ауденарде? И вместо того чтобы подойти к философу, пикардиец встал неподалеку, разглядывая его, как в первый раз.

Привалившись к кладбищенской стене, Андреас смотрел перед собой затуманенным взором. Сейчас он сам немногим отличался от каменных изваяний на иных могилах – может, неспроста его так тянуло к этому месту?

Ренье пришли на ум паломники, которых он встречал на Турской дороге: многие из них постоянно пребывали в состоянии молитвенного экстаза, и не было такой вещи, такого суждения, в котором они не усмотрели бы связи с Христом. Они находили ее во всяком обыденном деле: кусок хлеба делили на четыре части, три из которых съедали во имя святой Троицы, а четвертую – во славу любви, с которой Дева Мария давала пищу своему милому дитяте Иисусу; питье выпивали в пять глотков, по числу ран на теле Господа, и пятый делали двойным, ибо из раны на боку Христа истекали и кровь, и вода. По дороге они не пропускали ни одной церкви, ибо верили, что не ослепнут и не умрут от удара в день, когда ходили к мессе. Также верили они, что, пока длится месса, человек не стареет.

Но были и другие – эти так страстно искали Божьего знака, что ко всему остальному делались будто слепые. В своем рвении они порой доходили до исступления: из собственной души создавали храм и целыми днями усердно зазывали туда Господа. Когда же религиозный пыл исчерпывался до донышка, они уходили в сны и фантазии, почитая их за чудесные откровения. Их глаза, как и глаза Андреаса, не видели дольнего мира; вместе с тем им как будто открывалось что-то иное.

У Виллема Руфуса не было такого выражения – взор старика, хоть и подслеповатый, все еще не утратил живости и интереса к тому, что его окружало.

Ренье, чье раздражение не только не прошло, но по прибытии в Лёвен даже усилилось, ощутил, как в нем закипает злость на друга. В былые времена такое тоже случалось. Но достаточно было наградить Андреаса увесистым тумаком и получить такой же в ответ – и в тот же вечер все противоречия легко смывались рекой пенного ламбика. Пикардиец спросил себя, не вернет этот старый испытанный способ их прежнюю дружбу, не омраченную тенью Черного дома; но когда он уже готов был окликнуть приятеля, Андреас повернул голову и посмотрел на него в упор. Он не кивнул ему, не разомкнул сложенных на груди рук, не сделал шага навстречу, но его лицо изменилось, как в зеркале отразив чувства, обуревавшие пикардийца. На миг разделявшая их стена дала трещину, и каждый ощутил жар и бурление крови в жилах другого, нетерпение, притаившееся в уголках плотно сжатых губ, и вызов в упрямо выставленном лбе, как свои собственные. Оба напряглись, и их взгляды скрестились, как копья на ристалище. Потом, не проронив ни слова, они разошлись: Андреас остался стоять на месте, а Ренье широкими шагами устремился в центр города.

На Старом рынке солдаты Яна де Берга заняли все трактиры. Горожан почти не было видно. Неподалеку от «Лебедя» пикардиец наткнулся на компанию школяров, громко распевавших:

 
Жжет внутри,
И гнев силен,
Горькой желчью напоен.
Сердце вторит,
Плачут очи —
Ах, терпеть уже нет мочи!
 

Они с вызовом глядели на солдат, а те отвечали им ругательствами. Но стоило хоть одному солдату приблизиться, как школяры бросались врассыпную, словно верткие рыбешки, чтобы собраться в другом месте. При этом они хохотали и пели:

 
Я несусь,
Как Божий свет,
Словно птица из тенет.
Ни цепей
Ни замков,
Век бродяжничать готов.
 

А на улице Портных Kotmadams из окон осыпали солдат бобовой шелухой.

Виллем Руфус, кутаясь в шерстяное одеяло, сидел в своем кресле.

– Как здоровье, мэтр? – спросил его Ренье.

– Благодарение Господу и нашей любезной хозяйке, сегодня я чувствую себя гораздо лучше, – улыбаясь, ответил старик. – И тебя, слава Богу, я вижу в добром здравии. Ты отсутствовал несколько дней, сын мой. Поведаешь ли, что за нужда погнала тебя с места?

– Нужда остается нуждой, как ее не назови, – сказал пикардиец. – Наш брат ученый вечно сидит в ней по уши. Нужда – его хлеб, и питье, и молитва на сон грядущий. Нужда сосет его изнутри и глодает снаружи. На тот свет он уходит под плач нужды, и она же бросает последнюю горсть земли в его могилу. Не знаю наверняка, но может статься, что за все наши грехи мы расплачиваемся нуждой, и по нужде каждому будет отмеряно на том свете.

– Ты как будто не в духе, – заметил Виллем.

Ренье шумно выдохнул.

– Сам не знаю, мэтр, – произнес он нетерпеливо. – Я – точно крепость, осажденная врагом. Сердце мое гудит, словно набат, кровь кипит и зовет на битву. В моих руках столько силы, что я мог бы подбросить землю к небесам, а потом расколоть ее одним движением пальцев, как пустую скорлупку. Я… Да что там! Сейчас я видел солдат римского короля – они шныряют повсюду, помоечные крысы. Я видел их рожи, как вижу ваше лицо – сизые от пьянства, бледные от блуда, жадные, вороватые, тупые рожи – и расквасил ли я хоть одну, как мне того хотелось? Тронул ли я хоть одного из этих поганых ублюдков, явившихся сюда проливать кровь своих соотечественников? Начистил ли загривок хоть одному из мерзавцев, паскудников, паршивых псов, рожденных ледащими суками? Нет, я просто проходил мимо, хотя кулаки у меня зудели, как у чесоточного. Спросите меня, почему? Уж не потому, что страх вылился у меня в штаны!

– Почему же, сын мой? – кротко спросил Виллем.

– Не знаю, мэтр, не знаю! – с мукой в голосе повторил Ренье. – Но я чувствовал, будто бы на каждую мою руку повешена пятидесятифунтовая гиря, а на шею – жернов весом в сто фунтов, и от их тяжести плечи у меня ломило и выворачивало. И сейчас еще ломит.

Старик смотрел на него, подслеповато моргая.

– Тебя лихорадит, – сказал он с тревогой. – Не болен ли ты, сынок?

– Мне было бы легче, будь это болезнь, – ответил пикрдиец. – Но телом я здоров, как бык.

– Стало быть, причина в душе, – вздохнул Виллем. – Смятенный дух обнимает землю и овладевает плотью человеческой…

– Объясните, мэтр.

– Приглядись и прислушайся, и сам все поймешь. Воробьи тревожно пищат под крышей, воздух тяжел и влажен, хотя грозы нет и близко, хозяйская кошка целое утро таскала котят из подвала на чердак, из углов тянет плесенью, а люди не находят себе места и мечутся, подобно каплям ртути на железном подносе. Мой сын Андреас… – Старик снова вздохнул и провел по глазам трясущейся рукой. – Мой сын, да… Сокровенные свойства человеческой души рано или поздно выходят наружу. Чаще всего это происходит, когда, как сейчас, в природе усиливается Меркурий, неустойчивое начало.

– Стало быть, в нем все дело? – спросил пикардиец.

– Говоря «дело», философы подразумевают «Делание». Делание никогда не свершается в одном лишь тигле, но всегда – в природе, человеке и Боге. Весь мир подобен философскому яйцу, так же как человек есть фоб, в котором беспрерывно происходит выработка добродетелей. И оба они – сосуды в печи Господа, разогреваемые Божьим огнем. Процессы, операции, цвета, воздействия – все сходно с тем, что видит философ в своем атаноре.

– И что видно вам, мэтр?

– Нынче на рассвете я увидел двух змей, одну крылатую, а другую без крыльев. Эта вторая свернулась клубком на полу почти на том месте, где ты стоишь: она шипела и разевала пасть, готовясь к атаке, и яд капал с ее клыков. Крылатая не давала ей поднять голову, кружила над ней и била крыльями по глазам. При этом она пыталась взлететь выше, но не могла, потому что их хвосты были связаны. Я пытался разгадать эту загадку, но ты, сынок, не ведая того, открыл мне ключ к ее решению. Я увидел, что Меркурий, летучая природа, неразрывно связан с Серой, природой устойчивой: усиливаясь, он одновременно усиливает и подавляет ее. А что это, как ни первая стадия герметического процесса? В сосуде влияние Меркурия дает материи пеструю окраску; в человеческом теле оно вызывает лихорадку и брожение жизненных соков; среди людей – смущение умов и выход подавленных желаний. Клятвы, данные в это время, все недействительны, ибо будут нарушены. Но господство крылатой змеи длится недолго – не пройдет и сорока дней, как Меркурий уступит Сатурну, господину черного цвета. Чернота – знак гниения; философы называют ее западом, затмением, головой ворона, смертью. Людям она сулит помрачение рассудка, телесную слабость, летаргию; миру – разрушение, порчу, торжество лжи, раздоры и предательство.

– Но, мэтр, – заметил Ренье, – куда уж темнее? Разве тьма египетская падет на Нидерланды. Порча, раздоры и предательство давно пируют в наших землях, и, думаю, сорока лет не хватит, чтобы выжить их отсюда.

– А я говорю – сорока дней не пройдет, и наступит «час тьмы», и хуже будет, если он не наступит! – воскликнул старик, стукнув по подлокотнику. – Движение природы и благодати противоположно, но благодатью и природа очищается. Природе противно умерщвление, но лишь из него рождается новая жизнь.

– Чью смерть вы видите, мэтр? – спросил Ренье.

Старик опустил взор.

– Того, кто будет призван Господом, – пробормотал он чуть слышно. – Кто принесет себя в жертву воле Божьей, в Боге же обретет покой свой. Огонь разожжен, и материя приведена в движение. Черный цвет – ключ и начало Делания, за ним приходит белизна, Сатурн уступает место Луне, душа воскресает, прах и вода делаются воздухом, а земля вступает в союз с небом.

Сквозняк прошел по комнате, леденя всех, кто в ней находился. Потом Ренье взмахнул рукой и рассмеялся, разрушив оцепенение.

– Если мир – яйцо, стоит хорошенько окатить его кипятком, чтобы стал белым с золотой сердцевиной. Зря я не вздул ублюдков господина де Берга, славный костер сложился бы из этих полешек. Спасибо за науку, мэтр, в другой раз уж не стану сдерживаться.

Виллем Руфус пришел в себя и поглядел на него с беспокойством.

– Не спеши, сынок, и не извращай мои слова. Отец де Лилль говорил: «Грейте умеренно философский раствор в сосуде». От сильного жара сосуд лопается, и материя пропадает. Также пропадет и жизнь, ведь тело человеческое – сосуд, нежнее и тоньше венецианского стекла.

Пикардиец рассеянно кивнул, но подумал о другом.

– Мэтр Виллем, уверен, книгу звезд вы читаете так же легко, как земные знаки. Астрология, верно, для вас, что букварь для школяра.

– Ох, Ренье, – покачал головой старик, – право же, не стоит придавать большого значения подобным вещам. Не спорю, астрология – подспорье философу, она дополняет наши знания о природе, но следует помнить, что земля и небо – книга, написанная на разных языках, но одной рукой. И на земле, и на небо все говорит об одном, а коли так – дважды перечитывать одну страницу надо лишь тогда, когда смысл не ясен. Мои глаза и раньше хорошо различали лишь то, что вблизи, поэтому я редко обращаю их к звездам. Если хочешь, вот тебе мой совет: не ищи ключ нашего Делания в астрологии, магии и каббале. Знаю, многие так поступают – никогда не начинают процесса, не осведомившись, благоприятно ли влияние планет… Astra inclinant, non necessitant[50]50
  Звезды склоняют, а не принуждают.


[Закрыть]. Остальное – мишура, милая сердцу суфлера, и… Ренье! Ренье! Куда же ты?

Но пикардиец, не сказав ни слова, выскочил на улицу.

XVI

Он пришел на Овечью улицу и постучал в дверь старого каменного дома с соломенной крышей, раскрашенной под черепицу. На втором этаже скрипнули рассохшиеся ставни, и хриплый голос неприветливо прокаркал в открывшуюся щель:

– Кого еще дьявол принес, на ночь глядя?

– Здесь живет Симон де Врис, бакалавр богословия? – спросил пикардиец.

– А тебе что за дело?

– Такое дело, что я его ищу.

– Много таких шляется вокруг и ищет, что ни попадя. У меня на каждого хватит помоев – и на твою долю хватит, если не уберешься!

– Да тебе стоит лишь рот раскрыть, чтобы загадить все вокруг, – нетерпеливо крикнул Ренье. – Эй, старая волынка! Где Симон де Врис?

– Где, где! В хлеву, в луже, в трактире, под хвостом у сатаны – ищи, где хочешь, а здесь его нет! – Ставни захлопнулись, напоследок осыпав пикардийца древесной трухой. Ренье с досадой пнул косяк. Вдруг дверь приоткрылась, и пышнотелая девица, высунувшись наружу, как опара из горшка, громко шепнула:

– Если господин ищет Симона, то он на верном пути. Симон ушел, но обязательно вернется, не сейчас, так к утру. – Она подмигнула пикардийцу и скрылась.

– Благослови Господь добрые сердца и пригожие мордочки, – пробормотал Ренье.

Предстояло ждать, и он подумал, не отправится ли ему в трактир у Намюрской заставы, чтобы скрасить ожидание. Но, не пройдя и половины пути туда, пикардиец услышал неровный стук деревянных башмаков и увидел человека, который, качаясь из стороны в сторону, брел ему навстречу. Некогда черная, а теперь расцвеченная всеми оттенками грязи мантия клоками свисала с его тощих плеч. Шляпы на нем не было, и всклокоченные волосы закрывали опухшее от пьянства лицо, из-под них при каждом вздохе вырывались свист и бульканье и летели брызги слюны. Тяжелый винный дух плыл вокруг прохожего, как облако. В двух шагах от пикардийца человек внезапно согнулся, точно циркуль, и уперся ладонями в стену ближайшего дома – его рвало.

Ренье остановился тоже и недоуменно поскреб в затылке. Что-то в пьянице показалось ему знакомым. Дождавшись, пока он закончит свое дело, Ренье промолвил:

– Господь с тобой, брат Симон.

Пьянчужка выпрямился и оттер рот.

– Кто это сказал? – спросил он, икая.

– Друг, – ответил пикардиец.

Симон потряс головой, и лицо его расплылось в жалобной гримасе.

– Нет у меня друзей, все меня бросили…

– Скажи лучше, ты поменял их на выпивку, – произнес пикардиец, взяв его под руку.

– И то правда, – подумав, согласился Симон. – Я променял всех, всех своих славных круглых дружков, красненьких, и беленьких, и даже одного желтого – пропил все, что у меня было… хоть было-то совсем немного. А заведутся еще – и их пропью. Жалеть тут не о чем. Эти друзья мне не верны и никогда не будут… А ты кто таков? – вдруг спросил он, остановив взгляд на Ренье.

Вместо ответа пикардиец вытянул вперед руку и провел пальцами по ладони до запястья. Симон де Врис сплюнул:

– Не тычь в меня своими лапами. У тебя, чертов брат, язык отсох, что ли? Отвечай, как человек, или убирайся обратно в ад, откуда ты явился…

– Хорошо же тебе выполоскало мозги, – заметил Ренье. – И память отшибло, как я погляжу. Ну же, вспоминай: я – Ренье де Брие, два года мы с тобой качались в одной лодке.

– А! – завопил вдруг Симон. – Я вспомнил, чертов брат! Ты – мертвец, потопивший наш корабль! С того света ты явился по мою душу? Тьфу-тьфу, святой Квентин, защити от зла! Оставь меня, дух нечистый! – Он рванулся прочь, но, запутавшись в собственных ногах, во весь рост растянулся на земле.

Ренье поднял его за шиворот и перекинул через плечо, словно мешок с трухой. Пьянчужка дернулся раз или два, потом глаза у него закатились, руки и ноги обвисли, и весь он обмяк, а Ренье, грузно печатая шаг, понес его к дому. Служанка открыла дверь сразу, и ее пышная грудь затряслась от еле сдерживаемого смеха:

– Говорила же, господин бакалавр вернется. И до утра ждать не пришлось.

– Verum, голубушка. А теперь покажи-ка, где ночует господин бакалавр, да принеси ведро воды. И больше я тебя не потревожу.

– А хоть бы и потревожили, – хихикнула она, искоса поглядев на него. – Я ведь не из тех, кто без дела мнет подушку.

Ренье шлепнул ее по выцветшей юбке:

– Веди, красотка. Будет время и для ночных песен, а сейчас помоги сгрузить этот дырявый бурдюк, пока его содержимое не изгадило мне одежду.

Продолжая хихикать, девица стала подниматься по лестнице, а Ренье с его ношей шел следом. Она распахнула перед ними чердачную дверь и убежала, на прощанье обласкав пикардийца улыбкой и взглядом.

Внутри все было заставлено разным хламом едва ли не под самую крышу: дырявые сундуки, стол без ножки, стулья, старая жаровня, корзины с торчащими прутьями, разбитые или треснувшие горшки – все было свалено, как попало, и заляпано птичьим пометом. Наверху на темных стропилах сидели важные голуби и, курлыча, раздували сизые зобы. У окна стояла низкая дубовая подставка для книг и валялись покрытые пылью бутылки. Тут же в углу лежал продавленный тюфяк, на который пикардиец свалил свою храпящую ношу.

– Кто назвал эту конуру убежищем астролога, пусть подавится собственными зубами, – брезгливо отряхнувшись, пробормотал он. – Однако до утра толку от пьянчуги не будет. Бог знает, будет ли толк вообще… Дьявол привел меня в эту дыру! Похоже, мой друг Симон теперь видит звезды только на дне стакана. Если окажется, что все напрасно, я вывешу его за ноги в окно – там ему самое место.

Ренье поглядел вокруг, но не увидел ничего, что дало бы ему надежду. Симон де Врис спал мертвецким сном, на тюфяке под ним медленно расплывалось мокрое пятно. Острый запах мочи ненадолго перебил застарелую вонь. Ренье отступил к окну и сел на пол, вытянув ноги. Подставка мешала ему – он взялся за нее, чтобы освободить себе место, и услышал, как внутри что-то зашуршало. Откинув заляпанную воском и жиром крышку, пикардиец увидел аккуратно сложенные квадрант и бронзовую астролябию, завернутые в холст свитки и связку книг с потертыми корешками: «Альмагест» и «Тетрабиблос» Птолемея, «Introductorium» Альбумасара, «Opus majus» Рождера Бэкона, «Книга астрономии» Бонатти и «Эфемериды» Региомонтана – подлинное богатство астролога.

При виде них Ренье посветлел лицом и глянул на спящего добрее.

– Возможно, не такой уж ты болван, – пробормотал он и улегся на полу у окна, положив под голову «Тетрабиблос».

Еще до рассвета он был на ногах, бодрый и дрожащий от нетерпения.

Симон де Врис храпел, уткнувшись лицом в тюфяк. Без долгих размышлений Ренье схватил пьянчужку за шиворот и сунул его голову в ведро с водой. Через секунду гнусавый храп сменился бульканьем и стонами, потом Симон дернулся всем телом, запрокинул лицо и завопил, что есть силы:

– На помощь! Убивают!

– Врешь, холодная вода только на пользу, – сказал Ренье, придержав его за пояс, чтобы не брыкался. – Стоило бы окунуть тебя целиком, да купель маловата.

– Пусти меня! – прокричал Симон, фыркая, точно тюлень.

– Отпущу, когда протрезвеешь.

– Не хочу я трезветь…

– Придется, иначе висеть тебе за окном, – сказал Ренье. Ощутив на себе его железную хватку, пьянчуга перестал сопротивляться и сполз на пол.

– Чего ты хочешь, злой человек? – заныл он. – Какое тебе дело, трезвый я или пьяный? Отстань, Бога ради. Пока вино во мне, я счастлив. Что ты за злодей, если хочешь заставить меня страдать? Какой прок тебе от моих мучений? Мою душу уже не спасешь, а голова привыкла к хмелю и сроднилась с ним. Выгнать его, все равно, что высосать мозг из черепа. Зачем тебе это надо?

Ренье поднял его и усадил на стул.

– Слушай, жалкая образина, пей ты, сколько хочешь, залейся виной по самую плешь, плавай в вине, тони в нем – мне все равно. Но сейчас будь любезен, протрезвей настолько, чтобы выслушать меня и дать ответ. Иначе полоскаться тебе в этом ведре, пока мозги сами не вытекут.

Симон поглядел на него со злобой:

– Ты послан мне в наказание, не иначе… Ну же, говори, чего тебе надо, и убирайся.

– Так-то лучше, – кивнул Ренье. – А я-то вчера еле узнал тебя, брат Симон. Сейчас твоя рожа сгодится лишь на вывеску для захудалой корчмы, а два года назад ты был постником и чистюлей, каких поискать. Помню, ты неплохо составлял и толковал гороскопы. Тебя даже называли мастером-астрологом…

– Стой! Ни слова больше! – воскликнул Симон де Врис. Его лицо позеленело. – Заклинаю тебя именем Господа Всемогущего, прошу, умоляю – молчи! Молчи!.. О, горе мне! Чертов братец, ты явился, чтобы утащить меня в ад. Из твоего рта пахнет серой. Прочь! Прочь! Изыди! Тебе меня не взять!

Он оттолкнул Ренье, но тут же сам рухнул к ногам пикардийца. А Ренье взял ведро и стал поливать его сверху, приговаривая:

– Попей, попей водички.

Наконец, мокрый и жалкий Симон взмолился:

– Смилуйся, хватит… Хочешь, убей меня, только не мучай.

– Дурак ты, что ли? Надо мне тебя убивать? – сказал пикардиец. – Кому нужна твоя смерть? Что в тебе было ценного, так это ум, но ты и его растратил в попойках. Странно, что книги до сих пор здесь. Пропей и их, все, до последней страницы, как пропил свое умение. – И, не скрывая досады, он швырнул Симону «Тетрабиблос». Тот схватил книгу и крепко прижал к груди. Его глаза яростно вспыхнули.

– Кто позволил рыться в моих вещах? – спросил он, еле ворочая языком от гнева. – Руки прочь от книг!

– Неужто они дороги тебе? – спросил Ренье.

– Дороже твоей шкуры, грязный доносчик!

– Вижу, что так – уж больно смело ты заговорил. А как насчет твоей собственной?

– И моей, и всякой. Не смей даже касаться этих страниц.

– Значит, что-то в тебе осталось от прежнего Симона де Вриса. Если так, открой свой фолиант и скажи мне, кем нынче управляют Марс и Сатурн, и что значит: злое со злым – хорошее сочетание?

– За этим ты пришел ко мне? – спросил Симон. – Кто ты такой?

Он поднялся, вперив растерянный взгляд в пикардийца.

– Я – Ренье де Брие, магистр и лиценциат, я – Ренье, твой брат в герметической науке, – ответил тот.

Симон вздрогнул:

– Ты – Ренье? И, правда, теперь я тебя узнал. Но почему ты здесь? Ведь ты исчез без малого два года назад. Тебя взяли под стражу и подвергли пыткам в тюрьме, и ты не вынес истязаний и оговорил всех нас, и из-за твоих слов наше братство рассыпалось прахом.

– Опомнись, брат Симон, – сказал Ренье. – Что за глупость ты мелешь? Никто меня не арестовывал. Из Лёвена я ушел по собственной воле, а где был все это время – посмотри на мой плащ и узнаешь.

– Почему тогда взяли беднягу Дирка ван Бовена? – спросил Симон. – Он провел в заключение три месяца, а потом его, точно собаку, выгнали за ворота – вывезли на телеге, потому что ноги у него были перебиты, и идти он не мог. За что оттащили в тюрьму старого Антониуса?