Текст книги "Алхимики (СИ)"

Автор книги: Наталья Дмитриева

XXV

По истечении положенного срока судьи вновь собрались в тюремной башне, где согласно приговору maleficius должен быть подвергнут пытке.

К девяти часам утра школяра привели в застенок и спросили, не желает ли он облегчить душу признанием. В ответ он произнес лишь: «Tres animas»[30]30
  Три жизни.


[Закрыть] – и более ничего; и поскольку никто не мог объяснить этих слов, было решено, что его устами говорил дьявол.

По приказу судьи палач заставил осужденного выпить стакан воды с солью, но Андреас все изверг обратно. После этого его подвергли пытке тисками для пальцев, однако он продолжал твердить: «Tres animas», пока не потерял сознание от боли. Лекарь привел его в чувство и осмотрел: три пальца на левой руке оказались раздроблены, остальные целы.

– Крепкие кости у молодчика, – сказал палач, и лекарь с ним согласился.

Судьи обратились к молчавшему доселе Иманту с вопросом, следует ли продолжить пытку. Но дознаватель как будто и не услышал их: едва глянув на осужденного, он устремил глаза на кусок пергамента, который держал в руке, то сминая, то вновь расправляя. Вид у него был рассеянный и угрюмый. Таким он оставался со вчерашнего дня: словно холод тюрьмы проник в него, и мрак застенков окутал его невидимым ореолом. Люди, и без того обходившие дознавателя стороной, теперь старались даже не смотреть в его сторону – одним видом своим он вызывал в них трепет.

Судьи тщетно ждали от Иманта ответа, но едва был отдан новый приказ палачу, как дознаватель поднял голову, и его взгляд пригвоздил последнего к месту.

– Я вижу, страдания не сломили его упорства, – произнес он, – и это повергает меня в глубокую печаль. Скажи, юноша, неужели союз с дьяволом столь дорог твоему сердцу, и ты предпочтешь, чтобы твое тело было растерзано на куски, нежели отречешься от него?

Андреас покачал головой. Его губы, искусанные от боли, скривились, и он повторил:

– Tres animas.

Дознаватель некоторое время отстраненно рассматривал школяра, будто думая о чем-то другом, затем велел дать заключенному воды. После этого Андреаса увели обратно в камеру, а Имант сказал:

– Имея дело с колдунами, для выявления истины приходится прилагать гораздо больше усердия, чем при изгнании бесов из одержимого. Тем, кто предан ему устами и сердцем, дьявол дает силы для защиты: если он накрепко овладел душой этого несчастного, то, терзая тело, мы лишь понапрасну тратим время. Не все болезни лечатся одним и тем же лекарством, а умный судья, как врач, должен принимать во внимание различные признаки, по которым определяется нечестивец, и изменять форму допроса в соответствии с личным опытом и личным разумением.

И он добавил, что в отношении Андреаса умеренная пытка не дала нужного действия, а в подобном случае канонисты советуют отложить допрос на день или два.

На вопрос, для чего нужна такая отсрочка, он ответил:

– За это время либо черт сам откажется помогать еретику, либо Бог прикажет ему оставить его.

После этого дознаватель покинул тюрьму и направился к священнику, известному сочувствием к осужденным. Ему Имант сказал, что, проникнувшись состраданием и радея о спасении заблудших душ, он решил просить помощи у набожных людей, дабы те силой благочестивого слова привели maleficas к покаянию. Священник ответил, что будет рад помочь в благом деле, но про себя удивился этой внезапной милости.

Дознаватель сказал:

– Известны случаи, когда преступников приводили на место, где свершилось злодеяние, и раскаяние настолько овладевало ими, что они теряли волю к запирательству. Как мне видится, несчастный юноша имел достаточно почтения к покойному дяде. Если смерть последнего на его совести, чувство вины проявится с большей силой там, где это произошло. А, признавшись в одном, признаются и в другом.

– Я слышал, что так бывает, – кивнул священник.

– Отче, – произнес Имант, – вы бы сотворили доброе дело, если бы согласились вместе со мной сопроводить Андреаса Хеверле в дом Звартов. Лучше всего сделать это сегодня во время вечернего богослужения. Ибо завтра несчастному юноше вновь предстоит допрос под пыткой…

– Благослови, господь! Будь по-вашему. Я помогу, – ответил священник.

Тем же вечером школяра в одной рубашке вывели из тюрьмы, и два стражника потащили его к Черному дому. Руки Андреаса были связаны, на шею надет венок из освященной вербы, педель нес перед ним зажженную свечу. За ними шли комендант со священником и писарем; процессию замыкал дознаватель Имант.

Прослышав об этом, на улице Суконщиков собрался народ. При виде Андреаса толпа расступилась, и люди осеняли себя знаком креста.

У Черного дома их встретил ландскнехт, поставленный для охраны, но и без него никто не решался подойти к дому ближе, чем на десять шагов. Он отпер дверь; комендант со стражниками остались на улице, дознаватель и священник вошли внутрь, а за ними спиной вперед втолкнули осужденного.

С трудом удержавшись на ногах, Андреас оперся о стену. Темнота и безмолвие дома оглушили его, напомнив тюрьму; даже свет, падавший с улицы, будто желал поскорее рассеяться, лишь бы не тревожить призраков этого места. Школяр оглянулся, и сердце его болезненно сжалось: лишившись хозяев, дом стал похож на склеп.

– Benedictio Domini sit nobiscum[31]31
  Благословение Господне пребудет с нами.


[Закрыть], – пробормотал священник. Его лицо побелело, как снег.

Имант сказал:

– Ждите здесь, – и, взяв свечу, пошел вверх по лестнице.

Ступени издали жалобный скрип, и вместе с ними дом как будто ожил. Но это был последнее судорожное движение умирающего. Стоило дознавателю скрыться на хозяйской половине, как снова воцарилась тишина, не нарушаемая ни единым звуком. Люди, стоявшие внизу, словно превратились в статуи.

Перед спальней Зварта дознаватель замедлил шаг, потом решительно отворил дверь и вошел. В лицо ему ударил тяжелый дух гнилого болота. Иной человек, наверное, лишился бы чувств, но Имант не повел и бровью; рука с длинными желтыми ногтями не дрогнула, в темных, глубоко сидящих глазах не отразилось ни капли брезгливости.

Подняв свечу, инквизитор спросил:

– Ты здесь?

В темноте вспыхнула искра; синеватое пламя поднялось в стоящей на столе жаровне, осветив серую котту и щетинистый подбородок.

– Здесь, – ответил Ренье.

– Ты один? – Имант бросил на стол пергаментный лист. – Твое послание?

– Мое.

– Кто ты такой? Впрочем, неважно. Книга у тебя?

– У меня.

Огонек свечи дрогнул и заплясал, норовя погаснуть.

– Отдай ее мне, – произнес Имант.

– Ты привел Андреаса?

– Да. Отдай книгу.

Пикардиец сделал легкое движение, и свет от жаровни упал на выцветшие, истрепанные по углам страницы.

– Что в ней такого? Чем эта книга отличается от других? – спросил Ренье. – Я прочел ее от корки до корки, но, признаться, так и не понял, стоит ли она загубленной души?

– Ты? – затрясся Имант. – Ты ее прочел? Ты? Ты утверждаешь, что прочел «Manu philosophum»? И ничего не понял? Милость Господня! Ты полагаешь, что эту книгу можно просто прочесть? Невежественный, самодовольный глупец, худший из тех, что мнят себя учеными, едва научившись складывать буквы в слова, а слова в строки. Знания – удел посвященных, запомни!

– А, стало быть, ты один из них, – сказал Ренье с насмешкой. Но к дознавателю уже вернулось былое спокойствие. Он протянул руку и повторил:

– Отдай мне книгу.

Вместо ответа пикардиец резко вырвал страницу, скомкал и швырнул в огонь.

– Что ты делаешь? – в ужасе закричал Имант.

– Лучше ей сгореть, чем попасть в руки чванливому выродку, – сказал Ренье.

– Стой! – крикнул дознаватель. – Андреас Хеверле там, внизу. С ним солдаты. Стоит мне крикнуть, и вам обоим конец. Тебе не уйти просто так. Отдай книгу, или отправишься на костер, как пособник колдуна.

Пикардиец рассмеялся.

– Костер и веревка – верные помощники инквизиторов. Слышал, вы умеете заговаривать пламя? Велите, оно будет лизать еретика, как сука – щенка новорожденного, а нет – закусает до смерти. Правда, что ли? Раз так, вели ему погаснуть.

И он бросил в огонь вторую страницу.

Глядя на дымящийся пергамент, дознаватель издал приглушенный хрип и бросился к столу. Ренье легко перехватил его вытянутые руки, притиснув их к столешнице.

– Что, сердце обливается кровью? – спросил он. – А как кровоточили сердца тех, чьи родные отправились на костер по твоей милости? Если бы вся эта кровь вылилась на тебя, ты бы захлебнулся в ней, как пьяница в бочке с пивом; будь уверен, в аду ты будешь плакать кровавыми слезами, чертов палач!

– Что ты знаешь об этом, глупец, мальчишка? – задыхаясь, ответил Имант. – Был ли ты в аду хоть раз? Видел ты смерть такой, какая она есть на самом деле? А я, я вижу ее повсюду: в каждом городе, в небе, в воде и на земле; в каждом человеческом лице, будь то лицо старика или невинного ребенка; в каждом вздохе чувствую ее приближение, с каждым ударом сердца ощущаю ее неумолимый ход. Я вижу, как разрушается и истлевает живая плоть; тела, такие красивые на вид, полные жизни, силы, здоровья, уже охвачены мерзостным тлением, и черви уже копошатся в их внутренностях. Каждый несет на себе печать разрушения. Что есть человек, как не вместилище слизи и крови, влаги и желчи, гнили и нечистот? Как быстро все это иссыхает, превращается в прах. В тысячу раз счастливее те, чьи тела были отданы очистительному огню! Терзает ли их души адское пламя, или Господь вернул им свою милость, но они навеки избавлены от мерзости разложения. А оставшимся в живых его не избегнуть.

– Если бы сатана дал тебе силы, ты бы весь мир превратил в костер, – сказал Ренье.

– Оглянись вокруг, юноша, – усмехнулся дознаватель. – Что такое костер в сравнении с гибельной пропастью, в которую мир катится? Вера попрана, и само священное имя Господне затрепано, точно ветошь. Добрые горожане превращают науку в бесовское ремесло и занимаются им едва ли не в открытую. Девицы и женщины на Страстной неделе ходят в храм прельщать мужчин, а мужчины для их внимания рядятся, точно шуты. В дни сугубого поста христиане пьют вино и шляются по блудилищам, бесчинствуют, не чураются ни грабежом, ни убийством… Посмотри на себя. Кто есть ты? Глупец и ерник, безбожный проходимец, прожигающий жизнь в кутеже и распутстве. У тебя не душа, а душонка, не ум, а умишко, куцый и ничтожный. Что ты знаешь, что видел в жизни? Что понял, из чего извлек уроки? Кто дал тебе право судить?.. – Имант покачал головой и добавил:

– Я скажу одно: огонь должен гореть, пока свершается священное действо Великого Делания. С божьей помощью и простому человеку по силам преодолеть бремя первородного греха, но чего стоит одна спасенная жизнь? Тот, кто может спасти сотни и тысячи, – станет он обращать внимания на такую малость? Господь позволил мне узреть свет истинного знания, которое единственное лишь способно вывести человечество из объятий смерти и возродить мир в блаженном совершенстве. Так неужели я хоть на миг помедлю, когда Он потребует от меня искупительной жертвы?

Глаза пикардийца сверкнули, но выражение их изменилось.

– Значит, ты из тех приверженцев тайного искусства Гермеса Триждывеличайшего, что называют себя философами? Но зачем инквизитору вонючие смеси и взрывающиеся колбы? Или ты так уж жаждешь богатства и всемогущества?

Имант поглядел на него с презрением:

– Юноша, твои речи столь же бессмысленны, сколь беспомощен твой разум. Они не трогают меня. Мое дело – свидетельствовать Истину.

– И ты ищешь ее, – сказал Ренье, – в страданиях и смерти, в то время как другие постигают через природу и свет, которым Господь изначально озарил человеческую душу.

– Я повинуюсь воле Господа и иду по дороге, которую Он мне указал, – ответил Имант. – Он привел меня сюда, Он предназначил мне эту книгу. Помехи на моем пути – это происки дьявола.

– И Хендрик Зварт был помехой? – спросил пикардиец.

В эту минуту сквозняк прошелся по комнате, взметнув почти угасшее пламя в жаровне. Неплотно прикрытые дверцы алькова качнулись, и из темной глубины его донесся приглушенный стон. Порой дух мертвеца приходит в этот мир, чтобы обличить преступника; кровь, выступившая на теле убитого, указывает на убийцу; на стенах появляются письмена, свидетельствующие о грехе и воздаянии. Но Имант лишь выпрямился и скрестил руки на груди; по его лицу нельзя было сказать, слышал ли он что-нибудь.

Он произнес:

– Я не желал Хендрику смерти. Так распорядился Господь.

– И по божьему соизволению твой приспешник задушил Хендрика тюфяком на этой кровати.

Имант не ответил. Он словно окаменел, и ни духи, ни огонь, ни гром небесный были бы не в силах потревожить его жесткую оболочку.

– А фокус с монетой? – спросил Ренье. – Славно придумано. Я и сам поверил бы, если бы не знал, что золото на пурпуэне было настоящим. Только тебе не составило труда подменить одну или несколько монет сплавом олова с ртутью, серой и нашатырем. Ты убедил судей, но выдал себя. Иначе я не скоро догадался бы, кто подписывается «ex nusquam sed Dei voluntate»[32]32
  «Из ниоткуда, но по воле Божьей.»


[Закрыть] в письмах к Зварту.

Дознаватель презрительно улыбнулся.

– Болтай, юноша, слова – ничто. Жизнь твоего друга по-прежнему в моих руках. А у тебя то, что нужно мне.

– Verum, – ответил Ренье. – Как только Андреас войдет в эту комнату, я отдам книгу.

Не говоря ни слова, дознаватель развернулся и вышел.

Священник и осужденный все еще ждали внизу, и священник беспокойно озирался.

– Отец, позовите солдат, – сказал Имант. – Пусть поднимут заключенного сюда. И сами идите ко мне.

Когда дело было сделано, он велел стражникам встать у дверей спальни, сам же вместе с Андреасом вошел внутрь.

Ренье протянул ему книгу.

– Теперь, каждый получил, что хотел, – сказал пикардиец

– Да, – ответил дознаватель, – но за дверью ждет стража. Деваться вам некуда. Лучше покайся и смиренно предай себя в руки божеского правосудия.

Ренье рассмеялся, потом сказал:

– В этой комнате умер дядя моего друга. Дай нам немного времени, чтобы помолиться за упокой его грешной души.

– Что ж, молитесь, – кивнул дознаватель.

– Молитва, сотворенная в тиши и уединении, быстрее доходит до Божьих ушей.

– Хорошо, я не стану вам мешать. Но если ты задумал взывать о помощи к дьяволу, не трать сил понапрасну – сейчас он тебе не поможет, – ответил Имант. После чего покинул комнату, оставив друзей вдвоем.

Священнику было сказано внимательно слушать, что происходит за дверью, а стражникам – быть наготове. Прошла минута, потом другая, и вдруг один из них воскликнул:

– Откуда столько дыма?

Толкнули дверь, но она оказалась заперта изнутри. Дознаватель кликнул подмогу, дверь вышибли, и в лица стражникам пыхнуло огнем: вся комната была им объята.

С криками: «Дьявол! Дьявол!» они бросились вон из проклятого дома, и пламя следовало за ними по пятам. А на улице жители Ланде с ужасом смотрели, как от жара лопаются стекла на окнах второго этажа, как оттуда черными клубами валит дым и тонкие огненные языки, словно когти, скребут облупившуюся краску на стенах. И никто не издал ни звука; слышно было только, как трещит горящее дерево и звенит раскаленная черепица.

Вдруг чей-то крик разорвал тревожную тишину. Охваченная пламенем фигура вывалилась из окна и забилась по земле. Толпа ахнула и подалась назад; неподвижным остался лишь один человек, дознаватель Имант. Откинув голову и сведя брови, он холодно озирал корчащийся у его ног человеческий обрубок, а когда тот, наконец, затих, молча поднял взгляд.

И словно повинуясь невидимому знаку, дом вдруг вспыхнул разом, и огненный столб с ревом взметнулся над крышей в голубое небо.

XXVI

Тревожный звон набата разносился по округе, достигая предместий.

Люди суетились, как муравьи; и летела по Ланде весть о том, что Черному дому пришел конец.

Но в полях за городом стояла благостная тишина, нарушаемая лишь звонкими голосами птиц в придорожных кустах и плеском воды у речного берега; лягушки оглашали заводь раскатистым кваканьем. Легкий ветерок приносил ароматы расцветающих трав и свежей молодой листвы. Над пустынными тропами, сверкая крыльями, проносились стрекозы. По небу невесомыми хлопьями скользили перистые облака.

Здесь царили покой и безмятежность, не омраченные суетными страстями.

Одинокий путник шагал по дороге на Уи. Судя по одежде, это был ремесленник, ищущий заработка; перед собой он толкал прикрытую рогожей тележку. Его лицо, испачканное сажей, было задумчивым, но не печальным; в глазах под широким покатым лбом горел живой огонь. Шел он быстро, вздымая пыль башмаками; тяжелая сумка хлопала его по бедру.

Шаги и скрип колес разбудили дремавшего у дороги бродягу-виелиста – он подскочил, размахивая руками, точно вспугнутая птица. Старая виела покатилась под ноги путнику, и тот остановился.

– Побереги свое добро, – сказал он.

Бродяга подхватил инструмент и, ударив смычком по струнам, запел надтреснутым голосом:

 
Смерть танцует, смерть поет,
Без пощады, без сомненья
И без капли промедленья
Вовлекает в хоровод
Души грешные – толпой,
Знай, уводит за собой.
Коли жив ты, не забудь
Душу снарядить в дорогу,
Что ведет на небо к Богу,
В трудный и неблизкий путь,
А земле, что наша мать,
Тело бренное предать.
 

И, выводя жалобную мелодию, певец кривлялся, подмигивал и корчил рожи, словно это была невесть какая шутка. Под конец он и вовсе пустился в пляс вокруг тележки, но вдруг грозный окрик заставил его броситься наутек, зажав виелу под мышкой.

И путник, глядя на него, весело рассмеялся.

Потом он услышал позади торопливые шаги и, обернувшись, увидел, что его нагоняет запыхавшаяся девушка.

– А тебя каким ветром выдуло из Ланде? – спросил он.

– Не сердитесь, господин Ренье, – отвечала она. – Знаю, не надо было бежать за вами, но я не утерпела. Шла к Йоосу в красильню и вдруг увидела, как вы выходите из города. Господь свидетель, я ведь не хотела, ноги сами меня понесли – так и бегу за вами с тех пор.

Но пикардиец выглядел более удивленным, чем рассерженным. Потом грустная улыбка скользнула по его губам.

– Бедная птичка! Знаю, отчего ты летишь за мной, не жалея крыльев; ну да лучше будет тебе вернуться в свое гнездышко – там тесновато, зато спокойно. Лети прочь, храбрая птаха. Только вороны кружатся над мертвецами.

Он откинул рогожу, и Сесса вскрикнула, зажимая рот ладонью. В тележке лежал Андреас, бледный и холодный, как труп, в той же посконной рубашке; руки в повязках были вытянуты по бокам. Но девушка увидела, грудь него поднимается и опускается: он был жив, он дышал. Слезы хлынули из глаз Сессы, и она отвернулась, закрывая лицо руками. А Ренье смотрел на нее серьезно и печально.

Потом он сказал:

– Теперь мой брат все равно, что мертвец. Ему посулили костер, и он сгорел. Никому не нужно знать, что случилось на самом деле.

Сесса лишь кивнула, так как не могла вымолвить ни слова. Когда же слезы иссякли, она склонилась над школяром и на мгновение прижалась губами к его искалеченной руке.

Андреас беспокойно шевельнулся. С обритой, покрытой струпьями головой, с заострившимся носом и прокушенными губами он был так безобразен, так жалок, что ни одна женщина не бросила бы взгляда в его сторону, а Барбара Вальке, случись ей увидеть его теперь, брезгливо отвернулась.

Но Сесса не сводила со школяра глаз, и когда Ренье вновь толкнул тележку, продолжая путь, девушка пошла рядом и все глядела, и глядела – и не могла наглядеться. Тогда пикардиец укрыл друга рогожей и сказал:

– Ступай, милая. Как бы жених не хватился тебя…

Сесса кивнула, но продолжала идти следом, постепенно отставая. Когда Ренье был от нее в десятке шагов, она догнала его, но потом опять отстала. И так несколько раз подряд.

И вот их уже было не догнать, и девушка остановилась, глядя им вслед.

А Ренье, толкая перед собой тележку, уходил все дальше и дальше.

Наконец, они скрылись из виду, но ей еще долго слышался звук шагов и скрип тележного колеса.

Часть II
Albedo

I

Весна тысяча четыреста восемьдесят восьмого года от Рождества Христова выдалась холодной и дождливой, и в дни, когда надлежало молиться о добром сенокосе и богатом урожае, крестьяне лишь горестно вздыхали, глядя на затопленные поля.

Как будто мало было шести лет междоусобной войны, опустошившей некогда цветущую страну; мало ненависти, вновь с необыкновенной силой захлестнувшей провинции; мало браней, разбоев, поджогов; мало разграбленных деревень и разоренных городов. Но, как возглашали в церквях, сам Господь, уставший от злобы в сердцах неразумных детей, обрушил на них чашу своего гнева – а, может, просто возжелал остудить горячие головы, покуда не все еще было уничтожено из того, что создавалось упорным трудом многие годы.

Но в людей – брабантцев, геннегаусцев, в особенности же фламандцев – точно дьявол вселился, и они не желали внять Божьему гласу.

Без малого три года назад мятежный Гент склонил голову перед Максимилианом Габсбургом, и старшины, признав его регентом и опекуном несовершеннолетнего сына, клялись отныне предать забвению прежнюю вражду.

Блистательный и гордый, облаченный в миланский доспех австриец проехал по улицам города, а за ним колонной по восемь человек в ряд шагали верные ландскнехты, потрясая пиками.

И позже, когда вместе с отцом-императором и малолетним сыном он объезжал покорившуюся ему страну, люди, сбегавшиеся ему навстречу, со слезами на глазах говорили: «Глядите же! Воистину образ Троицы перед нами: Отец, Сын и Дух Святой!». И они приветствовали своего повелителя.

Между тем перемирие оказалось непрочным, и затаенная злоба рвалась наружу. И по всей стране то там, то здесь вспыхивали беспорядки, словно зловещие зарницы, предвещавшие новую бурю.

И вот страшная весть облетела Нидерланды, словно пожар: регент захвачен в Брюгге! Жители города восстали против австрийца: его войско разбито, он и его слуги держатся под стражей в Broodhuis[33]33
  Хлебный дом – дом гильдии пекарей.


[Закрыть].

Для людей мудрых и осторожных это было дурное известие, поскольку оно означало новую войну. Не следовало думать, будто германский император стерпит подобное унижение – и верно: вскоре прошел слух о том, что он движется во Фландрию с большим войском, которым командует Альбрехт Саксонский, отважный воин и искусный полководец.

Но для Гента, всегда склонного к мятежу, случившееся стало поводом выступить против правителя. И воинственная толпа во главе с башмачником Коппенхоле двинулась в Брюгге, чтобы вопреки прежнему договору заставить австрийца отречься от регентства.

Три месяца гордый Габсбург томился в неволе, наблюдая за тем, как под окнами тюрьмы преданные ему люди гибнут на плахе. Под конец его, римского короля, вывели на торговую площадь и заставили поклясться перед алтарем, что он не станет мстить за смерть соратников и перенесенные оскорбления. И он поклялся, и подписал договор, умаляющий его права, и приложил к нему свою печать.

И австриец был отпущен на свободу, а его отец, император, стоял уже у ворот Брюгге.

И имперские солдаты, которым платили мало или не платили вовсе, грабили города и деревни, без зазрения совести отбирая у людей последнее имущество.