Текст книги "Полуночное танго"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– Что верно, то верно. Один тут сунулся, так его с яра ссунули. Царьковы, они такие – свои секреты при себе держат.
– Ты это про Михаила, что ли? – навострил уши Плетнев.
– Пьяный он, вот и несет Бог знает что, – поспешила вмешаться Лиза. – После жалеть будет.
– Это ты уже недозволенный прием применила. За такой прием тебе полагается… Э, да ничего не полагается. – Саранцев махнул рукой, поднялся с трудом со скамейки и сел на землю возле Волчка. – А насчет жалеть, это ты правильно выразилась. Я и по сей день жалею, что попутал голубку с мокрой курицей. Вот и пришел, чтоб ясность навести. А они тут, Волчок, не любят ясности. Эх, Волчок, Волчок, ты один меня понимаешь, только сказать не можешь. Даже хозяйка твоя с ее ясной душой ни черта не понимает. Я-то думал, она все на свете понимает.
– Ладно, не тяни резину – рассказывай, что тебе Михаил в ту ночь говорил. – Плетнев наклонился к Саранцеву. Волчок злобно ощерил клыки.
– Он тебе расскажет – держи ухо востро! – снова вмешалась Лиза. Она говорила непривычно дерзко и была явно чем-то взволнована.
– Когда-то ты мне верила. Пока эта добродетельница не вмешалась, из-за которой нынче закопали Михаила. Ты мне и сейчас веришь, только тебе, как и твоему дружку, проще в тумане блукать.
– Ты будешь на человеческом языке говорить? Или тебе помочь его обрести?! Из-за кого закопали Михаила?
Плетнев собрался было встряхнуть Сашку за грудки, но Волчок кинулся на него с грозным рыком.
– Всему бабье виной. Нашего брата силой не возьмешь, а на соблазн ихний сами на брюхе ползем. Да еще так сладко скулим. Правда, Волчок? Ишь, жирный ты какой. Это от спокойной жизни. А Лизка вон вся как жердина высохла. Оттого, что не как другие живет. По-своему. Свои, видите ли, законы придумала. А оно, как ни живи, все одно перед людьми отвечать придется. По ихним законам.
– Отвечу. Тоже мне испугал!
– Так ты ему и ответь. Вместо меня. Подскажи, на какой стежке-дорожке меньше всего репьев. Не то ведь исцарапается, бедняжка, ежели ты его своей поведешь. Он же не знает…
– Он знает все, что нужно, – сузила глаза Лиза.
Они говорили о нем в третьем лице, и от этого Плетневу стало не по себе. Он понимал, что отношения между Лизой и Саранцевым складывались годами, что они за это время узнали друг о друге то, что он, посторонний, знать не может.
– Ну, как хочешь. А я все-таки свою душу облегчил. Хоть и не совсем, а полегчало на ней. Эх, хозяйка, налей-ка на дорожку стопарик. Стременную… Вот спасибочки. – Он осторожно взял из Лизиных рук стакан с вином. – Он не оценит, как должно, а мне бы его счастья на целую жизнь хватило.
– На целую не хватит, – возразила Лиза. – Жизнь длинная, а счастье – как вспышка молнии.
Она снова зашла в тень, и Плетнев не успел разглядеть выражения ее лица.
Пошатываясь, Саранцев поднялся и со всей силы зашвырнул пустым стаканом в забор.
– Вот тебе и вспышка! Нет, уж лучше я золой тлеть буду. Зато целый останусь.
Он направился к калитке, сопровождаемый Волчком. Возле забора нагнулся.
– Слышь, Лизка, стекло собери. Не то кобель лапы порежет, покуда вы будете миловаться на мягкой перине. Осколками разбитого счастья.
– Мне кажется, он что-то знает. Михаил у них последнюю ночь провел. Эй, Сашка, постой!
Плетнев бросился было к калитке, но Лиза схватила его за руку. Крепко. Властно. Приблизила к нему свое лицо, неузнаваемо чужое в неверном лунном свете.
– Ничего он не знает. Хотел внимание к себе привлечь. Пьяные любят, когда им внимание уделяют.
– Нет, Лиза, нет. И ты от меня что-то скрываешь. Зачем? Тайны только от чужих хранят.
– От самых близких тоже.
– В конце концов, мне все это надоело! Этот ваш эзопов язык. – Плетнев резко высвободил руку, взбежал по ступенькам. – Вы сплели вокруг меня хитроумную сеть, убаюкали мои подозрения. Вы даже не позволили мне повидаться с Михаилом перед его смертью. А теперь Саранцев на что-то намекает, оскорбляет меня, просто смеется надо мной. И ты будто заодно с ним. Лиза, ну зачем ты принимаешь этого пьянчугу и…
Он замолчал, услышав тихий Лизин смех. В самом деле смешно. И он смешон в роли оскорбленного супруга… Алена уже давно не провоцировала его на подобные сцены. Алена слишком хорошо знает его.
Лиза очутилась с ним рядом. Лизины руки нежно легли ему на плечи. Лизины глаза излучали страсть. Лизины полураскрытые губы призывно тянулись к нему.
«Мы оба угодили в эту сеть», – подумал Плетнев, почти теряя сознание.
* * *
Алена ответила открыткой, в которой просила его не задерживаться «в стране ковыльного детства», потому что и она, и Светка очень по нему скучают. В конце как бы невзначай сообщала, что общество в этом году собралось «сугубо кинопромышленное», и она чувствует себя как на выпускном вечере во ВГИКе.
Плетнев представил себе Алену на фоне серебристо-жемчужной Балтики с ее янтарными закатами. Оживленную, остроумную, изысканно изящную. «У нее дар притягивать к себе людей солидного возраста и положения, – думал Плетнев. – Запросто толкует с теми, к кому иной раз не без внутренней дрожи идешь на прием. У нее врожденное обаяние, которое не раз и не два сослужило мне добрую службу. Хотя дело, может быть, в таких случаях и в моем таланте».
Плетнев представил себе, как рассказывает Алене о покушении на Ларису Фоминичну, о загадочной гибели брата и его многолетней связи с Марьяной и слышит ее безапелляционное: «Прямо в духе Агаты Кристи… Ну, а это уже ближе к позднему Бергману – власть прошлого над человеческими душами. Ничего себе, какие страсти разыгрываются за стенами стародевичьей обители».
Странное дело, он не чувствовал никакой вины перед Аленой. Тот уголок его сердца, в который он впустил Лизу, вряд ли интересует его жену. Так глубоко она не заглядывает.
Он составлял Алене телеграмму, в которой обещал приехать, самое большее, через неделю, когда к нему без стука вошла Даниловна.
– Ну вот, разбилась макитра, и все тесто наружу полезло, – заявила она с порога.
Плетнев недоуменно посмотрел на нее.
– А глотка-то, глотка у нее – настоящее радио. Не слыхал, что ли, ничего?
– Не слыхал. А что случилось?
– Она ж на всю станицу орала, аж у вербняка слышно было. Я уток тем временем по-над берегом звала. Кинулась сломя голову через репьи, чуть в Калмычихину копанку не угодила.
– Что все-таки случилось, Даниловна?
Старуха придвинула к столу табуретку и, присев на краешек, расправила на коленях черную сатиновую юбку.
– Людка Фролова с автолавкой к нам приехала. Выше почты стали. Где раньше баз был. Помнишь?
– Марьяна говорила, Люда болеет.
– Куда там болеть, когда дело денежное. – Даниловна даже рукой махнула. – Вся хворь, какая была, разом вышла. Тут же все через голову друг друга лезут, спешат, а она кому пятак, кому двугривенный не додаст. А кого и вовсе на рублевку целую обсчитает. Как Саранчиху нынче. Отчего и скандал вышел.
– Да, с Саранчихой лучше не связываться. – Плетнев усмехнулся.
– Вот и я так считаю. Саранчиха Людку воровкой обозвала. «Ты, – говорит, – всегда на чужое добро рот разевала. А теперь накось выкуси – бабка все Лизке отписала. А ты за свою жадность в тюрьму сядешь. Я в свидетели пойду».
– Тоже мне напугала! Людку этим не проймешь, – сказал Плетнев.
– Ага. И я так думала. Ну, говорю, держись, Раиса, счас она тебя отбреет. А она, гляжу, на землю спрыгнула и за Саранчихой вдогонку. «Я, – говорит, – тетка Рая, нечаянно тебя обсчитала, по привычке. Ты уж на меня не серчай. Хочешь, я тебе в следующий раз байки на халат привезу? Красными розами по черному полю?» А Саранчиха ее и не слушает. «Михаил все про вас с Шуркой рассказал. А вы напоили его да с яру спихнули. Чтоб жилось вам спокойней». Людка за ней до самой калитки бежала. Федор из хаты вышел, Райку дурой обозвал. Она еще от сарайчика что-то крикнула. Что-то про ружье вроде бы, да Федор над ней кулак занес. Людке что-то тихо сказал. Никто не расслышал что. Она хвост поджала и к автолавке пошла. Больше никого не обсчитала, Максимовне даже себе в убыток сдачу дала, но та ей вернула.
– Она сказала: «Михаил все про вас с Шуркой рассказал». Что же он мог про них рассказать?
Даниловна пожала плечами.
– Небось про жульничества ихние. Шурка с керосином шельмует. У него всегда в сарайчике бензин имеется. Небось не покупной. Ну а Людкино шельмовство известное – в промтоварном как-никак торгует.
– Откуда Михаил мог про все это знать? Он же в охотничьем хозяйстве жил?
– Знал, выходит. Теперь поди докажи, ежели они его на самом деле с яру спихнули.
– Людка в хороших отношениях с отцом?
– Поди разбери. Последний ее мужик поил Шурку, чтоб мотоциклет бесплатно бензином заливать. Потом у них драка вышла. Не знаю, правда, из-за чего. Шурка зятя по башке веслом огрел. Людка отцову сторону взяла. Витька тоже грозился их на чистую воду вывести. Как же – вывел! Она у него еще мотоциклетку отсудила. Я, говорит, на свои денежки в рассрочку брала. И весь промтоварный подтвердил. А что, она баба лихая – получше мужика управляет. Бывало, Витьку пьяного по всей станице ищет. В люльку закинет и домой везет. По дороге еще по шее врежет. Людка на казенной квартире живет. Возле аптеки. А Шурка, когда трезвый, тихий такой. Да только он редко бывает трезвым.
* * *
Плетнев нашел Федора Саранцева за сарайчиком. Он чинил прогнившее днище лодки, старательно прилаживая свежеобструганную планку между старых досок.
Старый Саранец слыл мастером на все руки и за работу брал по-божески. Мог и деревянный баркас соорудить, и, если надо, металлический сварить.
– Я пришел у вас про одно дело узнать, – сказал Плетнев, едва поздоровавшись с Саранцевым. – Мой брат в ночь перед своей смертью у вас ночевал. Думаю, он рассказал вам про то, что у Царьковых видел. В ночь выстрела. Точнее, кого он там видел. Мне говорили, он много чего вам порассказал.
– Вот у того, кто вам это сказал, и спрашивайте. – Федор вдруг сердито швырнул стамеску и молоток в траву возле сарайчика. – Хотя бы у той же Раисы – она уже всю станицу оповестила, а сама в ту ночь в старой хате дрыхла. Как радио испорченное – только бы громче всех орать.
– Так… Вы с Сашкой, значит, в новой хате спали. Михаил к вам среди ночи пожаловал? Неспроста это. Явно неспроста.
– Они с моим Сашкой друзьями закадычными были, хоть Сашка, считай, на десять годов от него моложе.
– Мне кажется, ваш Сашка много знает, но разыгрывает из себя простачка. Вы, дядя Федя, тоже.
– Мало ли что меж людьми случается. Бывает, и счеты сводят семейные. Чужим людям про это знать ни к чему. Вот Раиса, та любит языком ляскать.
– А вы, я вижу, помалкивать предпочитаете. И в углу отсиживаться. Смолоду привыкли по углам прятаться.
Саранцев сплюнул в сердцах, выругался себе под нос.
– За то, что смолоду было, я сполна ответил. Перед нашим законом. И срок свой честно отбыл.
– Перед совестью своей тоже ответили?
Плетнев понимал, что нет у него никакого права разговаривать с Саранцевым подобным образом, но его все больше раздражала уклончивость, с какой Лиза и оба Саранцевых отвечали на его расспросы, касающиеся Михаила.
– Ответил. Перед собой-то я ответил. Хотя и не тот ответ получил, на какой рассчитывал. Так вот жизнь взял и сгубил. Э, да что теперь… Ты-то про те года что можешь знать?
– Ладно, Федор Игнатьевич, простите, что сорвалось. Я не затем к вам пришел, чтоб прошлым вас попрекать.
– Ничего, я привычный. Каждый мне им в глаза тычет. Да что с людей взять – они ничего толком не знают. А вот что она меня прошлым попрекнула – этого я уже не стерпел.
– Люда, что ли?
Саранцев махнул рукой.
– Что Люда? С Люды взятки гладки. Дура она набитая, и за душой, кроме личной выгоды, ничего нету. Да Люда и не знает ничего. А вот Лариса знает, почему я в станице остался. Знать-то знает, а все равно взяла и бросила мне этот упрек. Через столько лет бросила…
Саранцев присел на корточки, повернул к Плетневу свое коричнево-красное от загара скуластое лицо.
– Она учительницей была, Лариса-то Царькова, а немцы учителей в концлагеря отправляли, а то и жгли на глазах у всего народа. Бензином обольют и… Я ей с самого начала говорил: уходи, пока дорога есть. Ей и председатель сельсовета то же самое говорил, и из райкома был звонок. В каждой станице непременно досужий язык сыщется. Сболтнет либо по злобе, либо по глупости, и останется от человека кочерыжка страшная. Лариса все упрямилась: мать жалко оставлять, да и сестра еще девчонка совсем. Царьковы, они все упрямые. Я еще попа старого помню, отца Ларисиного. В тридцать втором тиф в станице людей через одного косил. Сосед к соседу во двор зайти боялся, здоровались за версту друг от дружки. А Фома Куприянович в каждую хату смело заходил, живым добрые слова говорил, мертвым глаза закрывал. Как сейчас вижу: по улице шагает, патлы седые до самых плеч, ряса на ветру волнами ходит, а ноги босые. Хороший был человек Фома Куприянович Царьков. Говорили ему добрые люди: мертвых-то хоть в лоб не целуй – заразу получишь. А он все отшучивался. «Меня, – говорит, – ни одна зараза не возьмет. Зубы сломает. Я ее молитвой, молитвой по башке. Вместо палки». Сам в два дня сгорел. От тифа никакая молитва не помогает. Вот и Лариса упрямством вся в отца вышла. Ну, значит, осталась она, а тут немец станицу занял, стал свои порядки наводить. Помню, людей возле почты собрали и через переводчика сказали, чтобы все партийные и учителя добровольно в немецкий штаб явились. Тогда вроде бы их семьям помилование будет. Не то всех в Германию угонят. Сроку до вечера дали. Народ по домам разошелся, а я все под яром болтался возле дома Царьковых. Когда смеркаться стало, вижу, Лариса от калитки с узелком бредет. С лица белее снега, а взгляд как у отца…
Саранцев умолк, уставился в землю возле себя.
«Так вот, значит, откуда эта цепочка тянется, – думал Плетнев. – Оказывается, и старый Саранцев одно из ее звеньев. Может, даже и не второстепенное, хотя и привык в тени держаться, голову в плечи убирать. Если только не придумывает все в оправдание своего темного прошлого».
– Я ей дорогу заступил, стал за плечи трясти, – продолжал свой рассказ Саранцев. – У нее голова из стороны в сторону мотается, губы чуть ли не до крови закусила и молчит. «Одумайся!» – кричу ей. А она вроде глухой. Тогда я ее по щеке ударил и дурой приблажной назвал. Сказал, что, ежели не повернет домой, я к оберсту пожалую и сам на фашистскую службу напрошусь. Она и бровью не повела. Я вперед ее до штаба добежал. Спасибо, оберст ихний на месте был. И переводчик при нем. Покуда она добрела, мне уже и повязку выдали – очень уж им помощник был ко времени. Я ее на руку нацепил, грудь колесом выгнул и говорю на Ларису: «А это сестра моя сводная. Ее прошу при мне оставить и при матери больной. А уж за порядок в станице я вам головой отвечу». Вот так и записался я в полицаи. Силой меня туда никто не гнал. – Саранцев криво усмехнулся. – Ну а дальше чего рассказывать? Дальше дело ясное. Станичники косились на меня, но языком трепать боялись – все ж таки я над ними начальством был. Лариса сперва меня за три улицы обходила, а когда я бабку Нимфодору от виселицы спас – она партизанам хлеб пекла, – ласковей стала, хотя на людях этого не показывала. Да мне на людях и не нужно было. Что было потом – пускай другие расскажут. Про то, как она меня нынешней весной точно ножиком полоснула. Предатель ты, говорит, а тебе еще наше государство пенсию платит… Любит она других поучать да осуждать. Вот и ее кто-то…
– Федор, к тебе пришли! – услыхал Плетнев голос Раисы. – Проходите, он возле сарайчика с нашим писателем лясы точает.
Саранцев явно обрадовался посетителю, какому-то незнакомому Плетневу старику, который принес в промасленном мешке лодочный мотор. Засуетился, забыл про Плетнева, и тот понял, что время откровенности истекло. Честно говоря, он не до конца поверил в то, что рассказал Саранцев.
«Недоговаривает он что-то, темнит. А знает много», – думал Плетнев, возвращаясь в гостиницу.
– Тебе из милиции звонют, Михалыч! – крикнула с гостиничного крыльца Даниловна. – Вижу я, ты проулком подымаешься, и говорю ему: «Обожди, мил человек».
– Сергей Михайлович, я за вами «газик» послал, – услышал Плетнев в трубке бодрый голос Ермакова. – А то ведь ваш «жигуль» к нашим дорогам непривычный, тем более что от Заплавы страшенная туча кочегарит. Видите?
– Стряслось что-нибудь, Георгий Кузьмич?
– Да кое-кого тряхнет, это уж точно, – пообещал Ермаков. – В общем, Женя будет у вас минут через двадцать. Жду.
«Кого-то Ермаков нанюхал, – подумал Плетнев, медленно кладя трубку. – Ну и слава Богу. Станет все на свои места, и я смогу наконец уехать со спокойной душой».
Он вспомнил про недописанную телеграмму, оставленную на столе, но вместо того, чтоб закончить ее, скомкал листок и выкинул в окно. Сначала надо побывать у Ермакова.
* * *
У Терновой балки они нагнали Лизу.
– Куда же ты на дождик глядючи собралась? – удивился Женя, захлопывая за Лизой дверцу допотопного «газика». – Так в реку и смоет. Как щепочку. Гляди, как пообложило со всех сторон.
– Не смоет. За вербу уцеплюсь, – в тон ему ответила Лиза. – Не смыло же до сих пор. Правда, Сергей Михалыч?
– Правда. – Плетнев машинально кивнул. – Только ты все равно зря одна в путь отправилась.
– Мне нужно с матерью поговорить. И с Марьяной.
– Так срочно?
– Да. Я тебе вечером все объясню.
– Назад вместе поедем – я за тобой в больницу заеду.
– Ладно.
Дождь припустил уже при въезде в райцентр. Тяжелые тугие капли барабанили по брезентовой крыше «газика», плющились на ветровом стекле, растекаясь кривыми звездами.
– Дожди этим летом необычные, – констатировал Женя, вглядываясь в дорогу через ветровое стекло, по которому беспомощно скребли погнутые «дворники».
– Это лето вообще необычное, – задумчиво отозвалась с заднего сиденья Лиза.
* * *
– Моторочку мы нашли, – сообщил Ермаков, довольно потирая руки, едва Плетнев переступил порог его кабинета. – А в ней кое-что еще, по поводу чего я и стронул вас с места. Вот чуток прояснится, и мы с вами выедем, так сказать, на место происшествия.
– Все-таки что в ней, Георгий Кузьмич?
– Секрет. Потерпите немного.
– Я вижу, дело сдвинулось с мертвой точки.
– Как вам сказать… Поживем – увидим. Я, между прочим, успел с утра в охотничье хозяйство смотаться. Двустволка та вашему брату принадлежала. Это и старший егерь подтвердил, и сторож Волкогонов, у которого Михаил комнату снимал. И пуля вроде бы из той же пачки – мы с Семенычем у него на подоконнике початую нашли. Пули, что из одной пачки, обычно литьем схожи. Ну, если вы не охотник, вам не понять. Разумеется, весь этот товар мы пошлем на экспертизу. Но я думаю, это уже дело десятое. Да вы не огорчайтесь – это очень хорошо, что и двустволка и пуля его оказались. Оно и без того путаное дело. Хотя, если я все себе правильно представляю, – проще пареной репы.
Моторка стояла напротив нефтебазы. Возле нее дежурил милиционер и ватага пацанов.
– А доктор наш в городе, на совещании, – сообщил Ермаков, вылезая из «газика». – Мы с ним утром пари заключили на эту моторку. Он мне говорит: «Даю тебе, Кузьмич, три дня сроку, по истечении которых ставишь мне ведро тех самых раков, которые мою моторку стащили, и полдюжины пива в придачу. Как возмещение за материальный, а более всего моральный урон. Я, – говорит, – на совещании как раз три дня пробуду, так что встречай раками и пивом». Придется на привозных перейти, с городского базара. Эх, люблю я городских раков!
Моторка была того же ядовито-голубого цвета, что и та, которая чуть не наехала на Лизу. Впрочем, такая же была и у Саранцева, и у Марьяны.
– Где же вы ее отыскали?
– В хитром местечке. Это ведь я тебе, тезка, подсказал, а? – обратился Ермаков к милиционеру в брезентовой накидке, ревностно следящему за тем, чтоб пацаны не переступали за черту, прочерченную им на сыром от дождя песке.
– Верно, Кузьмич, – кивнул милиционер. – Тебе, как охотнику, на том берегу известны каждый бугорок и ямка.
– А место и на самом деле хитрое. Возле белого бакена, что напротив парома, есть старое русло. В нем детвора мальков ловит. Оно километра полтора лесом петляет и вроде бы кончается возле лесхозовских владений. Ан нет: на самом деле оно камышом заросло так, что воды не видно. За камышом есть заводь. Только сушей туда не пройти – ежевика в человеческий рост стеной стоит. Я в той заводи прошлой осенью десятка полтора уток настрелял. Ты, тезка, никому про нее не рассказывай. Представляете, Сергей Михайлович, над ней вербы чуть ли не макушками смыкаются…
Он эту заводь знал. Они с Людой обнаружили ее весной, когда заканчивали девятый класс. Катались на лодке, по очереди сидя на веслах. Потом Люда предложила переехать на левый берег за желтыми кочетками, которые были там в два раза крупней, чем на правом. Они медленно плыли узким старым руслом, петлявшим между заросшими заячьей капустой и конским щавелем полянами. Люде вздумалось наломать прошлогодних камышин. Так они и обнаружили эту заводь. По пути домой Люда несколько раз предупредила его, чтобы он никому не рассказывал про это местечко за камышами. «Пускай у нас с тобой будет свой затишек, – говорила она. – А что, построим себе шалаш на плаву. Ты будешь ловить рыбу, а я корзинки из ивняка плести. Продадим все это добро на базаре, и я куплю себе капроновые чулки и босоножки на высоких каблуках, как у нашей исторички. Тогда ты сразу захочешь на мне жениться. А то кому я нужна в своих дырявых чулках с потресканными пятками…»
Плетнев так и не понял, шутила Люда или говорила серьезно.
– Вот, полюбуйтесь, Сергей Михалыч, – отвлек его от воспоминаний голос Ермакова. – Сорок четвертый размер. – Он вертел в руках резиновый сапог, который вынул из ящика под передним сиденьем лодки. – Можно сказать, новые. И след четкий оставляют. Ну точно как под окном. – Ермаков проворно стянул с ноги ботинок, обул его в резиновый сапог и топнул им по влажному песку. – Такой след был у Царьковых на порожке? А, Сергей Михалыч?
– Вроде бы такой. Но ведь Лиза… Елизавета Васильевна сказала мне, что в такие сапоги сельпо весь район обуло.
– Так-то оно так… – Ермаков быстро переобулся в свой ботинок. – А ну-ка, пошли к Фролову. А ты, тезка, на посту оставайся. Потом тебе все расскажем.
* * *
Фролов сидел на маленькой скамеечке в летней кухне и переливал керосин из канистры в большую бутыль с узким горлышком.
Ермаков поставил перед ним сапоги и, придвинув к себе табуретку, сел.
– Получай, хозяин, свою пропажу. Да моему тезке не забудь спасибо сказать. «Иду я, – говорит, – по-над топольками. Вижу, ноги чьи-то из кустов торчат. Я дернул за правую, чтоб проверить, жив ли человек, а сапог у меня в руке и остался». Пить, Фролов, меньше надо, не то, неровен час, голову в кустах забудешь.
– Мне и дочка то же самое говорит. Она мне их к рождению купила, а я их через неделю потерял. В тот вечер, как с поминок по Царихе вернулся.
– Выходит, от души напоминался. – Ермаков усмехнулся.
– Да там-то не больно много выпить успели, потому как ссора вышла. – Фролов спохватился и кашлянул в кулак. – Мы после с Михеевым сообразили, Люда еще поллитру поставила, сама с нами выпила. Помню, мы с Михеевым на лодке курили, а вот как я в топольках очутился – не припомню. Дома с полатей зятьевы обноски достал. Правда, не знаю, от какого зятя они остались – от Сашки или от Витьки.
Плетнев машинально глянул на сапоги и вспомнил, что на Михаиле, когда он заходил к нему в гостиницу, были те же самые сапоги с разрезами с боков, чтоб не жали икры. Не такие же, а именно те же самые. Он головой мог поклясться.
– Георгий Кузьмич, выйдем на минутку, – попросил он.
– А мы и так уже уходим. Хозяин свою вещь признал, нам больше ничего и не надо. Ты, Фролов, керосин в другой раз на воздухе разливай. Уж лучше пусть соседи знают, что воруешь потихоньку, чем ты пожар устроишь на своем краю. Я ж вижу, ты тут и махру свою сосешь, и спишь, если ноги домой донесут.
По пути к берегу Плетнев высказал Ермакову свои соображения насчет сапог.
– Это только подтверждает мои догадки. Неужели, гады, скинули его с яра? Хотя какая разница: подвести ночью к обрыву вусмерть пьяного человека или спихнуть его туда насильно? И сапоги, сволочи, сняли.
– Фролова нужно арестовать.
– Он от нас никуда не денется. А вот ее и спугнуть можно. Ведь пока у нас с вами прямых улик нет.
– А сапоги? Одни и другие? Кстати, Георгий Кузьмич, как вы догадались, что это сапоги Фролова?
– Могли и не его оказаться. Я его на понт взял. Дело в том, что недельки две тому назад я встретил его на крыльце раймага. С новыми резиновыми сапогами под мышкой. А позавчера он попался мне на глаза уже в кирзовых. Не похоже, чтобы такой человек, как Фролов, менял обувь из прихоти, думаю, нужда припекла. А тут вы про следы на порожке рассказали.
– По дому ходила она одна.
– Совершенно верно. Вряд ли она станет докладывать папаше-алкоголику про свои ночные прогулки. Он небось и не подозревает, что сапоги взял у него тот же человек, который их ему и подарил. Наверняка убежден, что посеял их в топольках.
Дежуривший возле моторки милиционер сказал Ермакову:
– Вас продавщица из раймага спрашивала. Как же ее…
– Фролова, что ли?
– Да, да. Та, что промтоварами торгует. Я сказал ей, где вы. Не встретились?
– У нас эта встреча еще впереди. Эх, жаль, что ты ей наши координаты раскрыл.
– Я ж думал, у нее к вам срочное дело.
Ермаков сел в машину.
– Лодку гони к дебаркадеру, – велел он милиционеру. – А мы напросимся в гости к Фроловой.
* * *
Плетнев попросил шофера высадить его возле Терновой балки.
Тучи разошлись, брызнуло солнце, широко разбросав свои лучи по крутому с песчаными залысинами склону балки. Редкие кустики сиреневого бессмертника напоминали Плетневу припозднившиеся фиалки.
Здесь, на дне балки, остро пахло чабрецом и медовой кашкой. Сильные запахи всегда пугали его, казались ненатуральными. У него от них кружилась голова.
Каждая история имеет свой конец. Конечно же, хорошо, что с брата сняты подозрения. Но не слишком ли беспощаден такой вот конец?
Плетнев подумал о Лизе. Теперь он определенно знал, что Лиза догадывалась обо всем чуть ли не с самого начала. И мучилась от того, что не может открыть ему правду.
Уже прощаясь с Ермаковым, Плетнев узнал, что Царькова-старшая вызвала к себе в палату следователя и в присутствии дочери дала показания, которые, по словам того же Ермакова, «начисто отметают от Михаила какие бы то ни было подозрения». Ни она, ни Лиза в то время еще не знали о найденной моторке.
Плетнев долго сидел на теплом песчаном пригорке, откуда была видна крутая речная излучина, и думал о Люде – без жалости и сострадания, но и без гнева.
С полатей дома Царьковых, которые старая Нимфодора Феодосьевна называла по нездешнему «чердаком», тоже была видна излучина. На эти полати, он помнил, вел таинственный люк в потолке в самом дальнем углу полутемного коридора. В детстве ему страстно хотелось залезть на эти полати, – в их станице говорили, будто там, за трубой, прятали Царьковы в оккупацию раненого красноармейца, ставшего впоследствии Лизиным отцом.
Ключ от полатей старая Нимфодора Феодосьевна носила у себя на шее, и это еще больше разжигало его любопытство. К тому же однажды, когда он пришел звать Люду на реку купаться, Лариса Фоминична, стоявшая на шаткой стремянке с ключом в руке, вдруг быстро спустилась вниз и тут же убрала стремянку.
Но вот наконец ключ от полатей оказался у Люды.
– Я сперла его, когда бабка в корыте купалась, – хвалилась она. – Вместо него привязала старый ключ от лодки. Покуда хватятся, мы с тобой успеем туда слазить. А Лизку я услала к подружке на дальний конец станицы.
…В ноздри им ударил острый запах прели и сухого укропа. Люда осторожно закрыла крышку люка, приложила к губам палец и коснулась его плеча. Он вспомнил – его словно током пронзило от этого прикосновения. Люда увлекала его вглубь, туда, где валялись старые доски, висели какие-то тряпки.
– Вот в этом логове она и выходила его, – прошептала Люда, откидывая истлевшую тряпку, за которой оказалась лежанка из покрытой старой мешковиной соломы. – А знаешь, почему он к ней не вернулся? – Людины глаза весело поблескивали в душном полумраке полатей. – Потому что она сухарь заплесневелый. Ха-ха! Сухарь самый настоящий. Лизка, когда вырастет, в такой же сухарь превратится. Вот мы с мамой совсем другой породы.
Люда ластилась к нему, как кошка, а ему хотелось осмотреть все углы и закоулки таинственных полатей. В затянутое паутиной окошко, выходящее на реку, сочился желтоватый полумрак, потемневшие от времени балки над их головами складывались в загадочные геометрические узоры.
Лариса Фоминична выросла перед ними как призрак, когда Люда, прижавшись к нему всем своим разгоряченным телом, пыталась дотянуться губами до его губ. Лариса Фоминична схватила Люду за волосы и звонко хлестнула по обеим щекам. Люда завертелась волчком, стукнулась затылком о балку.
– Сухарь, сухарь заплесневелый, – дерзко твердила она, а Лариса Фоминична с перекошенным от злости лицом била ее наотмашь…
Плетнев очнулся от воспоминаний. Странно: уехав из Дорофеевки, он ни разу не вспоминал Люду, можно сказать, забыл о ее существовании. Теперь она помимо его воли напоминала о себе.
Солнце уже опускалось на заречный луг. В этот свой приезд он так и не побывал там, хотя Лиза несколько раз предлагала переплыть на левый берег. Лизу, как когда-то и его, манили просторы, дали, звезды. Лиза – романтик до мозга костей.
Он представил Лизу на торжественном банкете по случаю сдачи очередной картины в окружении известных актеров, режиссеров, сценаристов… Только это уже была не Лиза, а Алена. Это она успевала одарить всех своим вниманием, если нужно – подбавить огня в затухающее веселье или же, наоборот, если оно грозило разгореться уж слишком ярко, вовремя предотвратить опасность. Это Алена терпеливо ждала его после обсуждения на студии, угадывала по тому, как Плетнев хлопал дверью лифта, его результат…
Он слишком долго жил, не подозревая о том, что в реальной жизни может существовать эта возвышенная Лизина любовь.
* * *
Плетневу было хорошо и покойно во сне. Ему снилось, будто сидят они в большой комнате – мать, Лиза, Михаил и даже Алена. Алена с Лизой о чем-то секретничают. Ему же все время хочется спросить у Лизы, почему она отрезала свои чудесные волосы. Но ему так и не удалось сделать это – вдруг откуда-то появилась Люда и с веселым смехом сунула ему за пазуху букет мокрых душистых фиалок.
Последнее время ему часто снились сны. Будто он снова впал в детство.
Проснулся он поздно, вышел во двор. Лиза была одна в саду – он слышал шелест листьев, глухой стук падающих на размягченную недавним дождем землю яблок. Трясет яблоню. Спелые яблоки упадут, зеленые уцелеют. Зеленые только буря может сорвать. Однажды случилась такая буря – много-много лет назад. Вся земля в их саду была усыпана недозревшими яблоками. Они гнили, мешаясь с мокрой землей, их даже корова отказывалась есть. Не будь бури, в тот год был бы небывалый урожай. Лиза, наверное, помнит то лето. Лиза много чего помнит.
