Текст книги "Дитя чумного края (СИ)"

Автор книги: Натали Абражевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Гертвиг схватил листок и разорвал на мелкие куски.

– Забудь эту херню! – зло гаркнул он. – Какой-то пиздорукий хер намалевал, а ты с собой таскаешь, будто оберег! Там был не я. Я – вот такой! Нравится или нет! Такого представлял отца? Такого ждал?!

Йергерт шарахнулся, и еще больше испугался сокол – он забился, заорал, с руки сорвался и повис на путах, и тогда продолжив биться. Мальчишка судорожно попытался посадить его обратно – не сумел, и перепуганная птица цапнула его за руку, не желала отпускать, как он ни вырывался.

– Да отцепись! – взвизгнул он, вырвал-таки палец и озлобленно ударил сокола. А когда тот забился лишь сильней, с обидой окунул его в корыто.

– Ты, сука, что с птицей творишь! – не удержался Гертвиг. – Прекрати сейчас же, идиот! Не можешь справиться, так не бери. Верни назад, пока в край не испортил!

Он наотмашь отвесил подзатыльник и, с усилием поднявшись, поволок мальчишку за загривок к птичнику.

– Скажу, чтоб больше тебе не давали соколов, дурнина!

Его хватило лишь зайти за угол, а затем ноги заметно заплелись и ослабели, и под аркой галереи он не удержался и упал.

– Да сука! – в бешенстве ударил землю Гертвиг. Он хотел завыть от злости, от бессилия, от унижения – перед поганым сопляком! И только больше взвился, когда перепуганный мальчишка лез его поднять.

На шум в распахнутую дверь фирмария сунулась Вельга, огляделась, охнула и подскочила.

– Ну и чего ты натворил?! – теперь уже она за шкирку оттащила Йергерта и на излете дотянулась подзатыльником, прежде чем опуститься перед мужем. – Вот послали же Духи щенка! Освобожусь, так выдеру, что не присядешь!

Сверкая взглядом, она поднатужилась и умудрилась поднять Гертвига, позволив тому навалиться на себя всем весом. Он еле-еле шевелил ногами, пока она волокла его в фирмарий, матерясь под нос.

Мальчишка провожал их взглядом, не решаясь пискнуть и не смея всхлипывать.

Он так же сдерживался, чтоб не разрыдаться, когда вернул сокола и объяснил, что с ним стряслось. Стерпел уж третью оплеуху – от сокольничего, но соплей не распустил. Только понуро извинился, повторяя про себя, что если бы не Линденау, то его отец таким бы не был, мать была бы ласковой, как раньше. Он знал, что виновата во всем ересь, отравившая и осквернившая все то, чего он ждал, о чем мечтал.

И, повторяя это, чтобы совладать с зудом в глазах и надоедливой влагой в носу, он плелся в хорошо знакомую каморку. Та приютилась возле круглой высоченной башни, наверху какой был зал капитула; туда вела витая лестница – и вместе с нею вились витражи. Мальчишка задержался, глядя, как причудливо цветные лучики ложатся на ступени и как на них изламываются сложные символы древнего языка. Он запрокинул голову и пристально смотрел, пока сам не поверил, что просто любуется, а не пытается сдержать настырный всхлип.

Забившись в кладовую, он уже не сдерживался – только говорил себе, что это из-за пыли слезы потекли. И снова повторял, что виноваты мерзкие еретики из проклятого Линденау, и что мало он ввалил девке оттуда – много больше надо, чтоб она ответила за все то зло, что принесла.

Под эти мысли он нашел старую лютню, бережно обтер от пыли, тронул отсыревшие, нелепо провисающие струны. Злые обиженные слезы собирались на них каплями.

* * *

К занятиям их собирали в комнатке с соломой на полу – та пахла пыльной сухостью и временами шебуршала. Порой мелькал крысиный хвост, порой – темная тень, похожая на кюра – поди разбери, какого.

Йерсена вспоминала, как мать силилась привлечь в дом Западного, чтоб не портилась еда, не снашивались вещи да пожара не было, и как годами все болтали, что однажды шультхайс зазвал чародейку в дом, чтоб та вытравила Северного – сынок его надумал бросить землю и пойти в художники и так и не одумался, пока колдунья маленькую тварь не прогнала.

В углу стояло кресло, крупное и мягкое, и в нем сидел старик – казалось, он и вовсе не вставал. Сквозняк чуть шевелил на почти лысой голове смутную паутинку белых волосков, ложащихся на плечи. Когда он злился и был недоволен детворой, он начинал рассказывать, как крысы жрали людей заживо в дурные годы, и добавлял, в задумчивости потирая пальцы, искривленные суставной хворью: “… а нынче год – дурнее некуда. Да, Духи ищут, на ком выместить свой гнев”.

После того шорох в соломе вызывал мурашки и желание вскочить и убежать. Но кто бы позволял?

– Да сядьте уж! Долго вас ждать? – рявкал старик из раза в раз вместо приветствия.

И, не дождавшись, омерзительно скрипучим голосом брался рассказывать про Книгу – лишь складки на лице, что почти полностью скрывали мелкие глаза, потешно шевелились.

Порой он спрашивал о том, что рассказал. Когда Йерсена в первый раз ответила, с уверенностью повторив все то, что Йотван говорил про Духов Запада, какие покровительствовали работе на земле, про Духов Юга, что не знали равных в силе, чтобы уберечь посевы, и всех остальных, старик ужасно больно всек ей хворостиной.

– Не смей коверкать! – кричал он. – Там было “охранить”, не “уберечь”!

Она тогда обиженно смотрела на горящий красный след, а тот все бесновался.

– Каждое слово важно, – учил он, – каждое слово ценно! И ни одно нельзя забыть или же изменить. К нам сквозь века дошел бесценный дар – летопись тех времен, когда мы были к Духам так близки! И непростительно так обращаться с этим даром – это вам не песенка похабная, чтобы хоть все слова сменить – а все едино! Каждый из вас, тупиц, заменит по словечку и в этом искаженном виде понесет святые строки дальше. За вами повторят другие и заменят что-нибудь еще, а следующие – еще. И так родится ересь. И повторится снова то, что было на Ильбойском полуострове. Хотите этого? Хотите, чтобы снова много верных братьев пало? Вы, бестолочи, здесь сейчас именно потому, что там, на западе, вспыхнула погань нечестивая и мерзкая, и ваши мамки с батьками мертвы именно потому. Нет! Непростительно забыть ни слова, ни строки! Вы выучите все, иначе я вам ух! – и он тряс хворостиной.

Покончив с книгой, он приказывал им взять дощечки – порою в глине, а порою в воске – и выводить на них слова, учась писать. Дети скребли по ним тонкими палочками – получались лишь каракули, и из-за них старик стегал всех по понурым спинам и рукам.

– Учите буквы! – говорил им он. – Учите! Это самое простое, чем вы Орден можете за милость отблагодарить.

И так изо дня в день. Йерсена быстро перестала отвечать, пока не спросят ее лично, прятала глаза и про себя клялась: все, кто ее обидели, однажды ей ответят – и этот вот старик, и рыцари, и мерзкий Йергерт…

После занятий их ждала работа. На ноющих ногах все волоклись к приютской спаленке, где грузная строгая женщина, чье имя так никто и не назвал, давала поручения. Порой везло и доставалась легкотня, но иной раз и что-то сложное.

В тот раз Йерсене было велено отдраить комнату на третьем этажа. Та про себя вздыхала: воду далеко тащить и со двора, и с водосборника на крыше – с того даже дальше. Вот только выбора-то не было, и она поплелась с ведром во двор, теряясь в коридорах.

Дети болтали в спаленке, что в резиденции Верховного Магистра чудо есть: два краника в стене, какие подавали воду – только покрути. Она не знала, правда или нет, но горячо завидовала – ей бы было легче, будь здесь так, но дом конвента мог похвастаться только колодцем во дворе.

Ведро пришлось набрать неполное, иначе бы не унесла, и она знала, что придется ей ходить еще не раз. В комнатке, как показывали, вытирала пыль, щеткой выскребала трещинки и щели, силилась быть аккуратной, ничего не упускать – чтобы не наказали за небрежность. Вниз в самом деле бегала с ведром еще не раз.

В последний уже вечерело и смеркалось, стылость наползла со скал. Возле колодца во дворе стоял отряд из рыцаря и нескольких серых плащей, вернувшихся откуда-то с предместий – ездили селян избавить от очередной напасти. Теперь же они жадно напивались и небрежно ополаскивали сапоги, и стоять возле них с ведром Йерсена застеснялась – пошла к дальнему колодцу в форбурге.

Она с усилием крутила ворот, до какого в верхнем положении едва ли доставала, когда снуло неживые сумерки прорезал крик. От неожиданности она отпустила руки, и ведро ударилось о воду где-то в глубине.

Кричали возле скал. Йерсена сунулась туда, но различила только то, как темный силуэт утаскивал визжащего мальчишку вверх по тропке – они быстро затерялись в полумраке. Крик стих с опозданием.

Никто не обратил внимания.

– Там… утащили… – попыталась было она указать полусестре, лениво глянувшей вверх на ходу.

– Ага, – ответила она. – Вам говоришь не лезть по вечерам на тропы, а вы вечно там. Вот, может, ты хоть уяснишь теперь.

Йерсена пальцами прикрыла рот, не в силах отвести взгляд от темнеющей тропы, и лишь тогда опомнилась, когда ей примерещились глаза, смотрящие из темноты в ответ. Тогда она заторопилась вытащить ведро и почти побежать наверх, подальше.

Надраивать старые вещи было скучно. И даже удивление и страх быстро сменились отупляющим унынием, когда вокруг сомкнулись стены, а возня сморила. Сюда бы не достал взгляд красных глаз.

Йерсена пялилась в окно, но думала не о мальчишке, что исчез в горах, и не о том, как удивительно спокойно все воспринимали это – о занятиях. Ей чудилось, что если она будет больше знать, и если выучит, что только можно, то сумеет все понять. И это безразличие к тем, кто спускался с гор, и странную и чуждую ей жизнь… Даже войну и то, зачем она нужна, то, почему так надо было вырезать деревню, принявшую чужаков радушием и хлебом… А еще думалась, что если все поймет, то сможет отомстить – за страх, за боль, за одиночество и за обиды, за каждый след от хворостины, что горел на коже, и за глупую работу.

Если бы только дали ей дощечку на ночь, она выучила бы уже все символы, что им показывали – только ведь и надо, что побольше их писать. На вид она их даже будто бы уже запомнила – и от того только обиднее. Если б не глупая работа, не бессмысленное натирание полов – уже бы знала все. Она пришла сюда, чтоб выучиться, а учили ее только убираться и трудиться – и она была до жути недовольна.

И тут ей пришла мысль. Она нашла в камине уголек с остреньким краем и взялась писать – в углу, где между сундуков торчала белая стена. Старательно выписывала буквы, повторяла про себя, как наставлял старик: налево не заваливать и вверх так не тянуть.

Ряды неловких символов тянулись по стене. Йерсена и не замечала, как летело время, пока вдруг не осознала: вокруг совсем темно.

– Чего ты тут в потемках? Все закончила?

Строгая женщина взялась в дверях, казалось, ниоткуда. Она зашла, неся фонарь, и от него зажгла парочку каганцов.

– А это еще что?!

Черные закорючки на стене зияли темными провалами. Женщина то на них смотрела, то на девочку, испуганно забившуюся в угол.

Густые тени на ее лице только сильнее подчеркнули желваки.

– На кресло, живо! Через подлокотник перегнись и котту задирай.

Слова звенели от бурлящей злости, а сузившиеся глаза запали в тень. Йерсена испугалась окончательно. Зашарила зубами по губе, ища чешуйку, только все уж за сегодня содрала. Она до боли сжала уголек в руке, втянула голову и поплелась исполнить, что велели. Только замешкалась, подол не задрала.

– Ну?

Йерсена шумно потянула носом, но послушалась. Глаза не поднимала.

– Считай, – велела женщина.

Она спустила с пояса ремень, сложила мелочи с него в сторонку, намотала и взмахнула – только свистнуло.

Йерсена закусила щеку и не пискнула.

– Ну?

Засвистел еще удар.

– Ну?! Пока не начнешь считать, хоть до утра буду лупить.

Тогда Йерсена все же выдавила:

– Раз.

Еще удар. Она зажала палец меж зубов, впиваясь в него так, чтобы боль эта пересилила боль ту.

– Два.

– Громче! Я не слышу.

– Два!

Свистнул еще удар. На этот раз Йерсена промолчала.

– Ну?

Еще раз.

– Ну?!

– Я дальше не умею.

Женщина замерла. Перевела дух и поправила острую пряжку, что врезалась в руку.

– Ну тогда сначала.

И еще удар.

Когда все кончилось, Йерсена поняла, что зубы разжимать больнее, чем и дальше кусать палец – на нем каплями набухла кровь. Соленый мерзкий привкус намертво осел на языке.

– Вставай. Долго ты собираешься валяться голым задом кверху?

Йерсена принудила себя шевельнуться и неловко поднялась. Решилась вскинуть взгляд на краткое мгновение – злой и горящий, спрятанный под челкой. Взгляд человека, что не раз сказал себе: придет рассвет нового дня, и в этот день ты отомстишь им всем.

Женщина только хмыкнула и сжала губы. Достала из ведра забытую в нем тряпку и в лицо швырнула – только брызги полетели. Противный затхлый запах сырости свербел в носу.

– На, оттирай. Пока стена не будет белая – не выйдешь и на ужин не пойдешь. Увижу в ремтере – приволоку обратно за волосы и отдраю стену твоей мордой, поняла?

Вонючая и грязная вода текла с лица на грудь мерзкими струйками.

Женщина удалилась, громко хлопнув дверью, а Йерсена поплелась к стене, губу кусая. Урчало в животе.

Она уселась, тщательно оттерла с пальцев угольную черноту, тряпку к стене прижала, замерла. Руки тряслись. И как она ни упиралась, как ни сились болью в губе себя перебороть, а все же унизительно и громко разрыдалась.

Темная ночь до самого утра тому свидетелем была.

Глоссарий

Амтскетт – “должностная цепь”; тяжелое ожрелье, лежащее на плечах и являющееся официальным знаком отличия.

Хохма́йстер – то же, что и Верховный Магистр.

Часть I. Глава 5

Прошло немало дней, в течение каких Йергерт не смел попасться Вельге на глаза. Он не заглядывал в фирмарий и во время трапез в ремтере старательно прятал глаза и силился прийти попозже и уйти пораньше. Он боялся.

Когда его послали отнести в фирмарий простыни и наволочки, он молился, чтобы мать уже забыла и простила, или – лучше – вовсе не заметила его прихода. Нагруженный тюками, он старался проскользнуть в дверь тихо, аккуратно, никого не потревожив, и также тихо скинуть ношу где-нибудь в углу.

В фирмарии стояли крики. Присмотревшись, Йергерт различил, что это была Са́фия, рыдающая и заламывающая руки перед мужем. Брат Ви́нгард сидел неподвижный и не реагировал, глядел перед собой, и только губы слабо шевелились, что-то бормотали.

Йергерт отвернулся. Он прежде слышал болтовню, что дар берет свое и, как и всякий шепчущий, брат Вингард постепенно расстается с разумом – срок подходил: почти что половину века тот смотрел, как год сменяет год, а дольше полувека шепчущие, как известно, не живут.

И все равно смотреть, как от доселе гордого и опытного брата остается только оболочка, было тяжело. Йергерт не знал, куда девались вот такие шепчущие, сожранные даром, но знал, что ни один из них не задержался при фирмарии надолго. Они куда-то исчезали вскорости после того, как расставались с разумом; куда – Духам известно.

Мальчишку, что замешкался в дверях, небрежно отпихнули в сторону, и в госпиталь влетел брат Ви́ланд. Он замер перед койкой и смотрел во все глаза, не говоря ни слова – братья не только лишь по вере, но по крови, они делили вместе с ней и дар. Когда-нибудь его ждет то же самое.

Стараясь не таращиться на них, Йергерт заметил мать. Она, угрюмая, смотрела на него и хмуро поманила. Смиряясь с неизбежным, Йергерт подошел.

Не говоря ни слова, Вельга ухватила его за загривок и втолкнула в комнатку, грубым рывком свалила его ношу на кровать.

– Пришел-таки, засранец. Думал, вечно бегать сможешь?

Он молчал, разглядывая пол.

Ее это лишь разозлило, и она схватила его за ухо, чтоб запрокинуть голову и вынудить смотреть в глаза.

– Смотри, стервец, не думай отворачиваться. Нравится?

Лицо у матери и в самом деле было изможденное, измученное, с мешками под запавшими глазами и усталым взглядом. В неверном свете узкого окошка чудилось, что из под забранных рыбьим хвостом волос на лоб сползал синяк – такая кожа была бледная и жухло синеватая.

Йергерт молчал.

– А знаешь, это почему? – продолжила она. – Да потому что ты, засранец, только добавляешь мне работы. Ты что, решил, что батька твой слишком здоров вернулся – надо хуже сделать? Ты хоть на миг этой пустой башкой, – Вельга отбила ему по виску дробь острыми костяшками, – задумался, сколько работы мне добавишь? Насколько дольше Гертвиг теперь будет на ноги вставать? Или тебе плевать?!

Йергерт сдержался, чтоб не потереть больное место, и старательно косил глазами в пол.

– Смотри сюда! Смотри, засранец, что бывает, если так себя вести. Тебе ведь мало было тело Гертвигу увечить, надо было его доводить – так, чтобы он теперь и день, и ночь видел свои видения, орал и спать всем не давал! Мне от него не отойти, ночами хоть привязывай, чтобы не вскакивал и не кидался на людей, а утром жопу отмывай и всю постель перестилай! Сестре Югетте руку перешиб – и кто за это будет отвечать? Полубезумный Гертвиг? Я?

Она с остервенением толкнула его прочь и прописала звонкую пощечину. Пихнула на кровать, забыв про новое белье, про стену, о какую он ударился, схватила за волосы и взялась тыкать лицом в постель с таким усилием, что если бы не ворох тряпок, перешибла бы и нос, и скулы.

Слюни и сопли вымарали простыни, лишь слезы он сдержал. И, скалясь и скуля, пытался вырваться или хоть упереться, только руки путались в бессчетных простынях.

– Ну хватит! Хватит! – кричал он, и где-то на краю сознания прекрасно понимал, что сорванный надрывный плач по брату Вингарду он не перекречит. – Не смей!

Рванувшись еще раз, он влетел в стену лбом, но все-таки сумел освободиться, отскочил и вжался в угол, пачкая ногами чистое белье.

Вельга дышала тяжело.

– Не сметь? – переспросила она между вдохами.

Йергерт смотрел затравленно и мешкал, только все-таки решился вякнуть:

– Да, не смей!

Она нехорошо прищурилась.

– Отец мой – рыцарь! – еще более тонко и жалко пискнул Йергерт. – Не смей так говорить, как будто он какой-то жалкий идиот. Он рыцарь! И герой! А ты…

– А я?.. – переспросила она вкрадчиво, когда он замолчал.

– А ты – никто, – почти что шепотом договорил мальчишка. – Полусестра. Простая баба. И без крови и без рода, и твоя работа – вытирать тут жопы всем. Ну а отец мой – рыцарь Дома Сорс Геррейн! И я таким же буду рыцарем! И ты должна нас уважать и почитать!

– Ах рыцарем ты будешь! – взвилась Вельга. – Рыцарем! Да хера с два! Я мужа потеряла с этим рыцарством, но сына – не отдам! Не смей, молокосос! И думать позабудь! Ты в Орден попадешь через мой труп, усек?!

– Ты говоришь как еретичка! – пискнул он. – Нас учат, что из-за таких вот малодушных все зло и случается. А я исправлю все, как стану рыцарем! И за отца я отомщу, и каждого еретика убью! Понятно тебе, да?!

Лицом Вельга заледенела. Сжала кулаки, втянула воздух через нос, и крылья его, побелевшие, дрожали.

– Ну хорошо, – произнесла она с обманчивым спокойствием. – Так хочешь сдохнуть? Или как отец закончить? Хорошо! Пошли!

– Куда?!

Она рванулась к нему, запросто сломила слабое сопротивление, стащила Йергерта с кровати. Он кричал и отбивался – безуспешно.

– Куда-куда! Пойдешь повесишь ленту по себе на древо! Хочешь сдохнуть – сам себя похорони!

И она волокла его к двери, словно забыв, что там полно людей. Мальчишка, растерявший смелость, рвался и орал, давясь слезами.

– Не хочу! Я не пойду!

– Пойдешь!

Он завизжал еще пронзительней, рванулся и под треск рвущейся ткани все же высвободился и мигом полетел к двери, лишь краем глаза разглядев, как Вельга оседает на пол и рыдает.

Йерсена бухнула об пол ведерко щелока, и рядом скинула перчатки из дубовой и затертой чуть не насквозь кожи, щетку, тряпки. Вздохнула, поплелась к колодцу за водой.

Брат И́штван проходил здесь, сунув вилку в рот, споткнулся – два зубца воткнулись в небо до упора, насмерть. Кровь растеклась большим пятном и въелась накрепко.

Йергерт воспользовался случаем и подобрал перчатки, сунул их за пояс, скрылся вновь, бесясь, что девка ходит слишком медленно.

Он предпочел бы от души плеснуть ей морду все это ведерко – видел, как слезает кожа и какие жуткие ожоги остаются после щелока – но опасался: по коридору то и дело кто-нибудь сновал. И потому вместо того он терпеливо ждал.

Одно он знал наверняка: она поплатится. И за отца, больного и увечного, и за усталую, озлившуюся мать. Пусть это недостаточная плата за страдания его семьи, но это что-то, а со временем он отомстит и беспощаднее. В конце концов, орденским братьям ведь положено карать еретиков. Особенно таких жестоких и прогнивших, как родившиеся в Линденау.

Из-за угла он наблюдал, как девка возвратилась и в недоумении осматривалась, как искала запропавшие куда-то краги, как втянула голову, поняв, что ей влетит за их потерю так же, как и за немытый пол. Как наконец решилась и взялась за щетку, обмакнув ее в ведро едва-едва, чтобы не прикоснуться пальцами…

Дочь проклятого комтурства здесь получала то, что заслужила, и он был собой доволен.

С не меньшим удовольствием он позже видел, как ругалась воспитательница Бри́нья и секла девчонку по и без того красным рукам.

Он предпочел бы делать это сам.

* * *

Серое, мутное и неказистое, небо казалось низким до того, что длинные вихрастые клубы дымки тумана с ним сливались, прятали вершины гор. Оттуда эта дымка скатывалась по ущельям, длинными клоками оползала и тянулась вниз; самый проворный из таких клоков лизал Орденский флаг краем белесой поволоки: тот набух и напитался влагой. Нечастые порывы ветра не могли заставить его развеваться, и он сыро щелкал, точно самая простая тряпка.

В такие дни толком не рассветало, света в замке было мало: и в полдень приходилось жечь светильники. Они казались блеклыми и неестественными, не способными прогнать рябящий полумрак; дрожь пламени лишь раздражала своей суетой.

Йерсена волоклась по коридору. Забинтованные руки ныли – и от щелока, и из-за хворостины. Ее так утомила отупляющая боль, что сил придать ей хоть какое-то значение уж не было. Она бездумно шевелила пальцами, не в силах прекратить; от этого боль делалась заметнее, но и сносить ее так было проще.

По вечерам, когда все затихали в детской спаленке, ей, как всегда без сна смотрящей в потолок, порою приходила мысль вот этими вот самыми зудящими руками взять подушку и тихонько ненавистного мальчишку придушить.

Он ей признался. И со спесью тряс перед лицом украденными крагами и заявлял, что девке из еретиков не будут верить, если она обвинит его, поэтому пусть не пытается. Ничто не помешало ему отхлестать ее перчатками по раскрасневшимся щекам, и убежать только тогда, когда глухое эхо донесло чьи-то шаги. Он напоследок заявил, что вот такая еретическая погань должна гнить на Полуострове или сидеть в темнице, где ждут казни те, кого оттуда привезли. И что он сделает все, чтобы она отвечала, как они.

За что ей отвечать, она так и не поняла.

Теперь же подходил к концу второй осенний месяц. Осталось два денька: сегодняшний да завтрашний – и вот уже начнет отсчитываться первая декада третьего. Она дохнет на лужи серебром несмелого и ломкого ледка, сожрет и растворит немногие еще не потерявшиеся краски; останутся лишь ветки, скалы и туманы – армия нечетких силуэтов в светлой пелене, ведомая своим извечным господином – Повелителем Туманных Троп. Вступало в силу его время.

Йерсена попривыкла шнырять меж людей, и шла теперь в общем потоке ловко, хоть и не спешила – не хотелось ей. Ее ждала лишь новая работа, от какой сильнее разболятся руки, и отсрочка – пусть и крошечная – ободряла.

Вдруг показалось, что идущий мимо рыцарь ей особенно знаком – она теперь уже запоминала лица, и, порою, имена. В сумраке пасмурного дня все они делались похожими как братья-близнецы, но только этот чем-то зацепил внимание.

Пока она присматривалась, он небрежно мазнул взглядом и пошел уж было дальше, но вдруг задержался, пригляделся. Ей стало неуютно: она хорошо усвоила, что это не к добру. Безликой тенью, до какой нет дела никому, спокойнее.

Но рыцарь оказался перед ней и заступил дорогу. Она попыталась мимо прошмыгнуть – поймал за руку, и Йерсена ойкнула.

– Ну подожди, куда бежишь.

– Мне нужно сделать все, что приказали, – пискнула она и только после этого узнала голос, вскинула глаза и присмотрелась.

Это мосластое лицо как не узнать? Хоть и без бороды теперь, черты ни с кем не спутать – слишком уж приметные; на скулах еле-еле различались метки Духов.

– Скажешь, брат-рыцарь задержал, – небрежно отмахнулся Кармунд. – Подойди к окну поближе, к свету. Тебя отмыли так, что не узнать.

Она позволила поставить себя в смутном сизовато-сером ореоле – никакой не свет, одно название.

– Ну надо же… – он изучал ее задумчиво и пристально, а ей было ужасно неуютно, даже неприятно. Хотелось сжаться, растворившись в пожирающих углы тенях. – И кто бы думал, что под слоем грязи прячется такая милая девчушка.

Он говорил как и тогда, в первую встречу, мягким теплым голосом, какого ей почти не доводилось слышать в этих каменных стенах. Слух с непривычки резало.

– Ну, расскажи, как ты устроилась здесь? Нравится? – рыцарь присел, чтоб оказаться с нею наравне.

Теперь ей ясно было видно, как айну покрыли скулы ледяным узором и как гладко забраны в хвост волосы. В мутном свету глаза казались ярче и прозрачнее. По векам разошлись морщинки. В нос бил горьковатый запах табака.

Ей не хотелось отвечать. Хорошего ей было нечего сказать, а говорить плохое – просто страшно. И слова Йотвана она запомнила, но даже без того хорошего от Ордена и рыцарей его нисколько не ждала.

– Мне правда надо поспешить. Иначе наругают, – она спрятала глаза под челкой и заковыряла стык камней ногой.

– Не наругают. Полусестры не перечат рыцарям, поэтому и ничего тебе не сделают, если ты скажешь про меня.

Йерсена не поверила: рыцарям, может, ничего они не делают, но ей – еще как сделают. Никто не церемонится с мелкой девчонкой. И потому она молчала и еще старательнее ковыряла пол.

А Кармунд посмотрел на это да и рассмеялся. Он подпер щеку, а второй рукой поправил ее встрепанную челку.

– В кого же ты такая нелюдимая молчунья? Не улыбаешься и слова из тебя не вытянуть. Не знаешь разве, что погода портится, когда грустят такие маленькие девочки? Вон, – он кивнул в окно, – из-за тебя все это.

Йерсена бросила короткий взгляд, но различила только бесконечную серую муть.

– Почаще поднимай глаза. Красивые они, нечего прятать.

Она мгновенно опустила их, сцепила руки за спиной.

– Мне надо идти. Можно?

Она зажала щеку меж зубов и вынудила себя посмотреть в лицо, раз уж он любит это. Брат Кармунд склонил голову и посмотрел в ответ – глаза спокойные-спокойные, как зимние поля под снегом. И цветом подходящие – такими в ясную погоду были теневые стороны сугробов.

– Я видел тебя с Йотваном, – медленно и задумчиво сказал он вслух, но будто сам себе, – ты не пугалась так и не отмалчивалась. Ты меня боишься? Почему?

Она опять уставилась в затертый пол.

– Что, подучил кто? – тон его сменился, вкрадчивым стал, давящим. Макушкой чувствовался въедливый прищур.

Йерсена нервно мяла руки за спиной и смаковала боль, молчала.

– Ведь Йотван, да? Некому больше, – Кармунд словно мысли мог читать.

Не в силах выносить ужасную неловкость, она медленно сглотнула и переступила по полу.

– И в самом деле Йотван, значит… – он слова тянул. Она боялась, что брат Кармунд разозлится, только злости не услышала – напротив, он как будто был доволен, предвкушал.

– Послушай, – оживился он и руки ей на плечи положил, – ты хочешь до конца дня не работать? И никто не отругает, я предупрежу.

Она хотела бы, но слишком испугалась – блеска глаз, напора, всего разговора. Да и не верила: чего ж не отругают? Отвернется рыцарь – и кто помешает?

– Нет, не надо! Я лучше пойду… – она шарахнулась назад и выпуталась из опавших рук. Не знала, что ее так всполошило, но отчаянно хотела быть теперь подальше, пусть и за работой. – Мне пора!

Она скользнула мимо, и метнувшаяся вслед за ней ладонь схватила только воздух.

Йерсена смогла выдохнуть и оглянуться лишь тогда, когда умчалась далеко вперед, шныряя меж людей, и поняла: никто за нею не спешит, не окликает. Тогда она всмотрелась в орденскую суету и различила, что брат Кармунд говорит теперь с другой девчонкой.

Нескладную Странную Йишу можно было без труда узнать везде. Она внимательно слушала рыцаря с каким-то бестолковым выражением лица и наконец кивнула. Тогда он прикоснулся к ее тощему плечу и повел дуру за собой.

Йерсена выдохнула и заторопилась прочь.

* * *

Йерсена взбила тощую подушку и под спину подложила. Устраиваться толком смысла было мало – ей лишь на минутку разрешили заглянуть в почти пустую спаленку, но было не сдержаться.

Среди дня детям здесь не место – нечего бездельничать – и потому только облаты сбились в круг, болтали. У них не тюфяки с трухой, а лавки, свежая солома, ткань не распускающаяся на нитки. Изматывающей и отупляющей работы тоже нет: занятия с мечом и книгой, служба рыцарям. И со стола капитула едят.

Йерсена бы хотела быть одной из них. Но вместо этого последние часы сидела в темной душной комнатушке, так похожей на подвал, и перекладывала ткани по приказу ризничего, радовалась: наконец-то что-то легкое! И руки, без того больные, не увечащее лишь сильней. А дальше ее ожидал новый приказ и новая работа – ничего иного ей не полагалось.

И потому она могла только ухватывать минуточки, чтобы вот так вот посидеть в приютской спаленке, что среди дня была невыносимо светлой, непривычной – осенние дни коротки и блеклы: по утрам и вечерам за окнами темно.

Среди облатов сидел Йергерт – не на лавке, на полу, но все-таки почти на равных. И болтал, точно один из них. Йерсена силилась не привлекать внимание: уж знала, что здесь лучше, чтоб тебя не замечали, только чувствовала себя жутко одиноко. Ей не с кем было говорить – лишь Рунья изредка могла пристать, чего-то рассказать и дальше побежать, да остальные пару слов сказать. Совсем не то же самое, что было ей привычно по родной деревне – там любой мог подозвать.

Ей прежде не случалась оказаться среди столь ошеломляющего множества людей, но так же не случалось и столь остро тосковать по людям.

Орден – место одинокое.

Она и не заметила, как начала задремывать, едва смежив глаза. Уснула бы совсем, если бы дверь не хлопнула. Она перепугалась, сон слетел: увидит воспитательница – уши надерет.

Но в спаленку хмурая Рунья завела Странную Йишу.

Не то с ней что-то, мигом поняла Йерсена. Йиша выла. Лицо зареванное, раскрасневшееся, не похожее на ее прежнее рассеянное выражение, и интонации совсем иные: словно пес скулит.

Нескладное длинное тело все дрожало – от нелепо тонких, словно ломких ключиц в вырезе до бледных длинных пальцев, намертво сомкнувшихся на котте – мятой, перекошенной, будто ее задрали, а потом оправили неловко. Костлявые тощие ноги белые, аж в синеву, а ступни красные – не нужно трогать, чтоб понять, что ледяные.