Текст книги "Дитя чумного края (СИ)"

Автор книги: Натали Абражевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

И потому Йотван не слишком понимал всех тех, кто до сих пор любил Ильбойский полуостров. Пора бы позабыть.

Но эту тему начинать он не хотел, поэтому вместо того спросил:

– Так что с девчонкой-то? Чья она будет?

– Духи знают. Кольцо-то Линденавское, но толку, если не проверить ничего никак. Даже была б сестра жива – сомнительное было б дело ей писать, – яд с этих слов пролился едкий, застарелый. – Ну а теперь, когда там перебили всех…

– Ну может хоть лицом она в твоих племянников?..

– Что там лица того? Грязища, кости и глаза… Я пригляжусь еще, конечно, только, думается мне, все это без толку. В мамку могла пойти – и обсмотрись тогда. Но я другого не могу понять: ну нагулял ее кто из племянников с какой-нибудь селянской девкой – пусть. Только кольцо-то для чего им оставлять?

– Может, решил, что отыскал любовь всей жизни – и оставил перстень.

– Фамильный? Я тебя прошу, таких безмозглых у нас не рождалось. У них, то есть, – поправилась она, неловко поджимая губы. Уж слишком непривычно говорить о собственной семье, как о чужих, как о еретиках.

Йотван смолчал. Мог бы сказать, чтобы следила за словами и не оговаривалась при других, но она знала и сама.

Йегана тоже не спешила еще что-то говорить. Закончила с косой, небрежно перекинула за спину. Солнце опустилось ниже – луч теперь бил Йотвану в глаза. Он по привычке заскреб бороду: пусть вшей повывели, но струпья до сих пор надоедали зудом.

Скрипнула дверь и покачнулась. Заглянул мальчишка, чуть неловкий, но серьезный и ужасно важный.

– Вы извините, настоятельница, не хотел мешать! Ризничий повелел записку передать.

– Давай сюда.

Он юркой тенью шмыгнул через комнату и поспешил назад – в проеме только пятки промелькнули. Ему смотрели вслед.

– Гертвигов сын, – вздохнула настоятельница. – У меня на попечении сейчас. Старается, из нидерветов чуть ли не выпрыгивает… Слышал, что там?

– Слышал, что Гертвига живым приволокли.

– Приволокли. Только вот он такой живой, что лучше б мертвый, Духи да простят меня. Вельга с него на стену лезет, а мальчишке достается так, что, вот, его ко мне пристроили, в приют, лишь бы подальше. Платить они, конечно, не платили, но гонять его стараемся поменьше.

– Гертвига ведь как раз под Линденау взяли? – вспомнил Йотван.

Он тихо радовался, что не заходил проведать его в госпитале. Тогда, перед войной, юнец был славный, только вспоминать те дни Йотвану не хотелось: не просто так сбегал из них в месиво боя.

– Угу. А после протащили через половину Полуострова, собрал все их застенки. А ведь такой был славный паренек… – словно специально повторила его мысли настоятельница. – Ну да увидишь, чего от него осталось.

Йотван лишь головою покачал: не слишком-то хотел он это видеть. Порою служба Духам обходилась дорого, а некоторым – даже чересчур. Он не любил смотреть на тех, кому пришлось платить полную цену.

– Ну ладно уж, чего теперь, Южные Духи б это драли… – Йегана вяло отмахнулась. – Скажи лучше еще раз, как ту девку звали?

– Йерсена… а, ты не про то. Йерра, как будто, если ничего не путаю.

– Ну имя-то как будто наш…

За дверью что-то хлопнуло и скрипнуло.

Йотван нахмурился и выглянул – мальчишка, в наглую подслушавший, смотрел во все глаза, а чуть опомнился – и прочь понесся, точно ветром его сдуло.

– Подслушивал, стервец.

– Услышал про отца небось… О Духи. – Йегана в утомлении потерла лоб. – Ему бы лучше этого не слышать, но чего ж теперь… Ладно, пошли уже, потом с ним разберемся.

Йотван замешкался на миг, подумав, не спросить ли как здесь его дочь. Какая она выросла, как тут живет… Но не решился начать этот разговор.

И они медленно пошли во двор. Оттуда уж тянулась целая процессия, что поднималась в горы по тропе, подсвеченной огнями – где-то настоящими, где-то магическими. Их череда сияла между скал, мерцала и указывала путь.

В другие дни жители замка не ходили в горы к вечеру и не тревожили их обитателей после заката, но нынче почитали память тех, кто не вернулся с Полуострова.

Должно быть, перепуганные множеством людей, горные твари не показывались и не лезли. Порою чудился случайный силуэт в тенях: то тонкий стан изящной малахитницы, то крупная фигура копши, то промелькнувшие во тьме уголья глаз – но их заметить можно было только краем взгляда, а стоило чуть присмотреться – они исчезали без следа.

Тропа вилась среди камней, где-то взбиралась на них, точно на ступени, и убегала вверх по узкому ущелью, пока не поднималась на плато с полянкой, рощицей и еще круче нависающими скалами.

Здесь-то и высилось толстое дерево, что выбрали могильным – среди других, какие выбирались до того. В его корнях покоилось немало тел орденских слуг, в почти опавшей кроне проступали ленточки по каждому ушедшему – с годами эти ленточки не истлевали, сохраняемые Духами в их мудрой милости.

Детям рассказывали, что поляна эта выбрана недаром. В далекой древности, де, именно на ней Западный Йехиэль повесил ленточку по брату, что остался служить горной госпоже – и именно то древо первым выбрали могильным люди, строящие замок.

Теперь, впрочем, в корнях всей рощи оказалось столько мертвецов, что не найти ни дерева того, ни первой ленты – да и не искали. У каждого лежало тут достаточно родных и близких, чтобы был повод подняться по тропе.

К этому времени жрецы уж приготовили поляну. Смеркалось; факелы рвались на режущем горном ветру, а жреческие балахоны путались в тенях и пропадали. Листья летели вниз.

И снова осень, думал Йотван. Новая. Очередная. Он думал, что она покажется другой после ставшей привычной хляби Полуострова, но осени все были одинаковы.

Йегана отыскала мужа взглядом и пошла к нему. Брат Мо́нрайт кивнул Йотвану, заговорил с женой.

Сегодняшняя церемония была как раз для вот таких, как эти двое – два сына их в Лиесс не возвратились. Новости это были старые, и по ним будто бы давно отгоревали, но Йотван все равно не стал подглядывать за тем, как горбится всегда прямая и невозмутимо гордая спина приютской настоятельницы, за тем, как рыцарь, держащий лицо, сжимает ее руку среди складок ткани – ее подол и его черный плащ перемешались. Прежде, чем отвернуться окончательно, он разглядел, как Монрайт поднял полу и накинул на плечо Йегане – орденский толстый ватмал защищал от ветра хорошо.

Словно назло, взгляд следом натолкнулся на другую пару. Вельга ловила шаль, что норовила улететь с усталых плеч, и одновременно держала Гертвига – тот, тощий и полуседой, стоял кривой и еле держащийся на ногах – подъем не дался ему без труда.

Йотван поежился и отвернулся поскорей, но мысль его опередила – он подумал, что, быть может, в следующий раз Вельга придет сюда повесить ленточку по мужу.

И много было их таких – пар сломленных и наконец позволивших себе не прятать свое горе, и одиночек, каким не с кем было это горе разделить. Почти приятно было отыскать в толпе макушку Кармунда, гладко прилизанную даже на ветру; этот стоял спокойный и невозмутимый, как всегда. Немудрено: терять-то было некого и не из-за чего переживать.

Устав от этого всего, Йотван решил, что лучше бы разглядывать Верховного Магистра. Тот, пожилой, но еще крепкий и здоровый, как скала, стоял среди ландмайстеров из малого капитула. По их сигналу жрецы вынырнули из теней и с вязким, навевающим тоску напевом потянулись ближе к древу.

Рыжие отсветы огней легли на складки, треугольниками осветили лица, скрытые под капюшонами. Вперед вышел верховный жрец.

Все мигом смолкли, перестали перешептываться и топтаться, замерли, подняв глаза, и даже ветер улетел вдаль по ущелью и затих, чтоб в абсолютной тишине верховный жрец запел.

Величие и ужас всех ритуальных песен в том, что пусть никто, кроме жрецов, не знал слова древнего языка, без них все понимали. Без них щемила сердце застарелая тоска – и твоя собственная, и совсем другая, древняя, пришедшая из глубины веков; без них мелодия и эхом отдающийся напев объединяли множество разрозненных людей, разбившихся на пары и на группы, воедино. И вот уже не ты один стоишь на продуваемом плато, не ты один скорбишь – вот все вы, как один, единые в своей печали и потере – не личной, Орденской. Не ты лишился близкого – Орден утратил верного слугу, Духи – последователя.

И голоса жрецов, звучащие теперь единым хором, окунали в это чувство с головой, топили в нем, но вместе с тем не отпускали и не оставляли, чтобы потом, когда уж ночь займется над горами во всю силу, и взойдет растущая луна, когда затихнет эхо голосов и черные хламиды потеряются во тьме, все, вдруг лишенные страшного, но чарующего наваждения, смогли вздохнуть и отпустить свои потери.

Да, многие не возвратились с Полуострова, и их тела сгниют в омытой кровью еретической земле, может, непохороненные и рискующие возвратиться вершнигами. Но по ним всем Магистр на ветвь повесил ленточку, единую на всех, специально для того расшитую – и лента эта сбережет память о них и об их жертве для всех тех, кто спустя много лет придет сюда почтить своих ушедших.

И потому и боль потери тоже будет здесь, совьется меж корней толстого дерева и будет смирно ждать до Дня Поминовения – но никого не потревожит в остальные дни.

По крайней мере в это верилось в тот миг, когда под затихающий речитатив хвостики ленты в первый раз плеснулись на ветру.

Глоссарий

Да́нцкер – оборонительная башня, сильно выдвинутая за периметр замка и соединенная с ним высоким переходом. Чаще всего строились над реками или другими источниками воды и использовались в качестве туалетов.

Дом конвента – основное здание в орденском замковом комплексе, представляет из себя самостоятельную крепость. Чаще всего четырехугольное, с внутренним двором.

Ри́зничий – в рыцарском ордене: должностное лицо, заведующее одеждой.

Фе́лле – меховая безрукавка.

Гу́гель – средневековый головной убор в виде капюшона с длинным хвостом, переходящего в воротник или пелерину.

Сюрко́ – элемент верхней средневековой одежды в виде хламиды с короткими рукавами или без рукавов вообще. В светской моде носился поверх котты, в военных условиях – поверх доспеха. Носился как женщинами, так и мужчинами.

Фирма́рий – госпиталь в орденском замке, при котором могли доживать пожилые или увечные братья.

Обла́т – в рыцарском ордене: ребенок, обещанные ордену, которые живут и обучаются при нем, чтобы по достижении нужного возраста быть принятыми в орден.

Фо́рбург – внешний двор замка, построенный для защиты основного прохода к центральной части оборонительных сооружений и одновременно служащий местом размещения вспомогательных зданий, для которых не нашлось места в цитадели.

Миннези́нгер – средневековый поэт-музыкант, чаще всего происходящий из рыцарского сословия. Поэтов-музыкантов из бюргеров называли майстерзингерами.

Ландма́йстер – руководящая должность в орденском государстве; чиновник, управляющий Землей.

Часть I. Глава 4

Йерсена пялилась в высокий потолок, и сумрак ночи мельтешил перед глазами. В нем на ветру вздымались ветви, распускались дивные цветы, и пауки с кулак размером медленно спускались на почти неразличимой путинке, чтобы через мгновение все разлеталось россыпью крупинок. Девочке не спалось.

После туманов и промозглой стылости тепло старательно протопленного замка, пышущее от лючков в полу, давило, камнем прижимало грудь. Без смутного треска костра и его мягкого дрожащего свечения, без перешептывания почти опавших крон, без топота и воплей зверя в лесной тишине Йерсене было неуютно.

На смену этим звукам ночи пришел гомон голосов – дети шептались и переговаривались, изредка решались подходить друг к другу. Стоило строгой женщине со скрипом закрыть дверь, как словно бы вся комната вдруг оживлялась суетной возней, и будто сами стены, пол и потолок брались шуршать, шептаться, оживать. А вместо илистого запаха реки и прелого – опавших листьев, весь замок насквозь пропах табаком, какой курили братья чуть не поголовно.

Йерсене было страшно. Ей не привыкнуть к этому, хотя она не первую уж ночь лежала на приютском тюфяке. Едва смыкалась темень тесной комнатки, как становилось ясно, что назад дороги нет, и Йерры деревенской нет – из прошлой жизни не осталось ничего. Есть только странная, чужая, незнакомая ей девочка – ее зовут иначе и другого ожидают от нее, и даже выглядит она совсем не так. Жизнь у нее такая же чужая, незнакомая и непонятная, и как Йерсена ни старалась, не могла взять в толк, что с этой жизнью делать.

Могла лишь каждый вечер обещать себе, что не забудет, повторять:

“Сиди и жди утра! Сиди, покуда ночь не истечет…”

Возня стихала, засыпали дети, возвратившиеся к своим тюфякам, весь замок замолкал, и становилось тихо, словно смолк весь мир. Лишь только горный ветер щелкал флагами, свистел и завывал, пока Йерсена не могла уснуть и уговаривала себя ждать, когда наступит новый день.

Он наступал. Из раза в раз сменял вязкую черноту и плотное безмолвие, но каждый раз она не замечала этот миг: зыбкий тревожный сон все-таки смаривал ее чуть прежде, чем ночь умирала.

Детей будили, и вся спаленка мгновенно оживала суетной возней, почти как вечером – все быстро одевались, умывались и причесывались.

– Шустрее! Вы чего копаетесь? – угрюмо торопила их строгая женщина. – Уж постыдились бы! Братьев ждать заставляете! Быстрее шевелитесь!

Гораздо больше ее криков подгонял тянущий голод.

Они одной большой гурьбой плелись на кухню, по пути вдыхали запахи и чуть не капали слюной, прекрасно зная: им все это не достанется. Ни сочное жирное мясо с хрусткой корочкой, облепленной душистыми листками, ни суп – густой, нажористый, с кусками овощей и смутной поволокой белизны жирка, ни смалец, густо пропитавший крупы, вытомленные в горшках…

Йерсена потерялась в общей толчее, рассматривала коридоры, в каких путалась, не в силах их запомнить, и брела понуро и покорно, сцеживала в руку жуткую зевоту.

На кухне толкотня и суета. Дети брались таскать посуду и приборы, котелки и блюда; тяжелое брали по двое, иногда по трое, и несли наверх под крики:

– Бегом! Чего стоите! Сколько вас еще прождут?

– Ты, мелкая, чего стоишь? Ишь, тощая какая – и не донесешь ведь ничего… Тарелки на неси – попробуй только хоть одну разбей!

Йерсене тех тарелок стопка чуть не выше головы. Она усердно прижимала их к груди так сильно, как могла, и все равно прекрасно чувствовала, как они упрямо скользят вниз. Пока тащила, в животе урчало – запахи дразнили, словно издевались – ведь и палец ей не облизать. Вместо того она сдирала пленочку с губы и глубоко вдыхала, семеня шажочек за шажочком, чтоб выдохнуть только тогда, когда сумеет наконец сгрузить ношу на стол. Едва расставила – тут же назад, теперь уж за кувшином, и так за разом раз, пока столы все не накрыли к завтраку.

Большой просторный ремтер несколько ее пугал – ей не случалось видеть до того огромных комнат прежде. Амбар в родной деревне – и тот меньше был, а уж чтобы вот так рядком выстраивались окна, забранные стеклами, она представить прежде не могла. Косые лучики, скользящие сквозь них, подсвечивали наборные плашки пола. Стрельчатый потолок ложился на ряды стройных колонн, тянулся вверх. И среди этого – невыносимо длинный ряд столов, мест за какими ей не перечесть. И сытый бы проголодался, бредя из конца в конец.

Дети шеренгой встали вдоль длинной стены – их было много, и постарше, и помладше, все смирные и тихие, не смеющие даже пошептаться: стали собираться рыцари.

В детских глазах дрожало восхищение от вида череды черных плащей с зеленым пламенем, от гордой и уверенной походки опытных вояк. Йерсена представляла, что однажды будет среди них – на плечи так же ляжет черный плащ, она усядется за общий стол и есть будет со всеми, а не стену подпирать.

Встречались тут и женщины в черных плащах. То орденские чародейки – единственные женщины, каким происхождение и дар давали зваться сестрами, не полусестрами. Заметить сложно: они одевались на мужской манер, плащи фигуры прятали, а волосы небрежно подбирались. Только у нескольких густая челка до бровей, как у самой Йерсены – это мода светская, не орденская.

Порою ей случалось разглядеть айну – они бывали разные: на лицах, шеях и руках, разных цветов и разных форм, и всякий раз, приметив край узора, она вспоминала про себя, что Кармунд ей сказал: и про высокие Рода, и про значение подобных меток. Ей хотелось бы свои.

В общей толпе зашли и серые плащи, и полубратья с полусестрами без всяческих плащей вообще; они рассаживались за столы не смешиваясь – каждый место знал. И только самый первый стол, короткий и стоящий поперек, пока что пустовал. Еды никто не тронул, все переговаривались, и стоял веселый оживленный гам.

Тут вдруг все стихло, и все встали, как один – явились члены малого капитула. Их было восемь: семь ландмайстеров с Магистром во главе. В других плащах, с амтскеттами, отягощающими плечи, они казались почти Духами, сошедшими почтить преданных слуг.

Никто не сел и не издал ни звука, пока они все не уселись на местах. И лишь тогда весь ремтер поклонился, прежде чем усесться тоже.

И дети поклонились у стены – все в разнобой; новеньких, позабывших про поклон, с шипением тянули вниз, чтоб не осталось ни одной торчащей вверх макушки. Склонилась и Йерсена, только из-под челки взгляд не отводила от стола капитула.

– Братья и сестры! – гулко обратился к ремтеру Хохмайстер. Голос был старше, чем сам человек – пускай зима уже посеребрила ему голову, и лоб взрыли морщины, стариком на вид он не казался. – Духи послали нам еще один счастливый сытый день, чтоб мы могли нести их волю и искоренять порок и зло. Так возблагодарим же их и насладимся трапезой и отдыхом!

И он соединил ладони у груди, а вслед за ним и все. По залу прокатился гул всеобщего хлопка, столь слаженного, что, казалось, хлопнул лишь один. И только дети, непривыкшие, вносили разнобой: кто поспешил, а кто замешкался…

Йерсена повторила вслед за всеми, только ничего не поняла. По коридорам говорили, что в столицу пришел голод, и что после пары лет неурожаев и войны никто не знает, что им делать в зиму. Но каждый день Магистр говорил, что им был послан добрый сытый день, и все лишь молчаливо соглашались с ним.

Она не спрашивала, чтобы не казаться глупой.

Лестница вниз, на кухню, была стоптанная, но просторная, и дети шли по ней удушливой толпой.

Им не позволено было смотреть на трапезу – и к лучшему; невыносимо было слушать, как бурчит живот, когда перед тобой скребут тарелки и макают хлеб в натекший сок, когда бегут по подбородкам капли жира, а нос дразнят запахи.

Вместо того дети спускались вниз, и, стоило им скрыться с глаз, как тишина взрывалась болтовней, и все благообразие слетало без следа: простая ребятня, веселая и оживленная, да малость бестолковая.

Йерсена тихо шла среди толпы, когда ее вдруг кто-то от души толкнул в плечо. Она ударилась о стену, кожу на ладони содрала, но только едва слышно ойкнула и подняла глаза. Тягуче равномерное движение на лестнице нарушилось.

Йергерт стоял набычившийся и на удивление угрюмый; весь вид его показывал, что он чего-то ждет. Она не знала, что сказать, но выпрямилась и плечо потерла.

– Ты врунья! – заявил он громко, и кто прежде не взглянул на них, уставился теперь. – “Просто Йерсена”, говорила! Ха! Знала, что если скажешь правду, то никто не будет тебе рад! Ты – Мойт Вербойн!

Он выплюнул эти слова с остервенением, с каким произносили непростительные оскорбления, и хоть Йерсена смутно это поняла, она не знала, почему быть Мойт Вербойном – так уж плохо.

Только другие дети отчего-то зашептались. Она заозиралась, и тревожно содрала с губы чешуйку.

– Боишься, да? – злорадно улыбнулся Йергерт. – Страшно сказать, что из еретиков? Ты мерзкая! И наши рыцари из-за тебя поумирали!

– Никто из-за меня не умирал, – тихонько буркнула она. Хотела громче – голос не послушался, пропал.

И правда умирали ведь – в подвал за нею матушка так никогда и не пришла. И поутру, когда в лучах рассвета стало можно что-то разобрать, темные комья воронья привольно пировали на телах. Только совсем не рыцарских.

– Ты врешь опять! Я сам от настоятельницы слышал: ты из Линденау!

И имя проклятого комтурства среди детей набатом прокатилось. Гомону с шепотом на смену пришла тишина – все пялились. Йерсена разглядела чьи-то глупо выкаченные глаза и чей-то бестолково приоткрытый рот, прежде чем Йергерт снова взялся говорить.

– А знаешь, что там наши умирали? Очень много! Все говорят! И все из-за такой вот погани чумной, как ты! И никого ты не обманешь тут!

Он растолкал всех тех, чьи плечи преграждали путь, и оказался прямо перед ней. Встряхнул – на миг их лица оказались рядом; ей этого хватило, чтобы заглянуть в глаза и обомлеть. Он смотрел точно так, как та целительница у кордона, и только в этот миг Йерсена испугалась в самом деле. Но прежде, чем успела что-то осознать, он отпихнул ее, и она стукнулась затылком, а потом почувствовала, как противно обожгло хребет – тонкая ткань не в силах была сгладить грубой кладки. Перед глазами разошлись круги.

– Ты еретическая падаль! И чумная девка!

Она только тогда сообразила, что творится, когда оказалась на коленях, и снова сбила руки, прежде чем упасть. Мальчишка подскочил, схватил ее за волосы и потянул назад, а следом попытался приложить лицом о стену. Не смог – силенок не хватило, а она уперлась. И он только сильнее разозлился и взялся ее пинать.

– Тварь! Ненавижу! Все из-за тебя! – голос сорвался и крик обернулся сипом.

Удары сыпались, куда попало; Йергерт так усердствовал, что сам шатался. Йерсена заслонилась, как могла, и только чувствовала, как внутри тягуче отдавалось каждый раз, и вместе с этим вылетали мысли, пока окончательно не стало пусто и темно.

Тогда она взглянула мельком на него, увидела, как он шатается от слишком сильного замаха, и вдруг кинулась вперед, вцепилась в ногу, что есть мочи дернула. Йергерт упал, а она, даже не вставая, бросилась к нему по полу, точно ящерица.

И в этот миг он испугался – этой дикости ли и отпора, самого себя ли – но взгляд вдруг перестал быть таким жутким, а за ним ушла и спесь. И вместо драки он отдернулся, вскочил, и выплюнул распластанной девчонке:

– Бешеная!

Она лежала до тех пор, пока он не заторопился вниз, расталкивая остальных детей и перепрыгивая через две ступеньки. Тогда лишь поднялась и шмыгнула. Утерла нос – из-под него бежала струйка крови, вымаравшая рукав.

Вокруг стояла тишина. Дети смотрели.

* * *

– Эй!

В толчее она не сразу поняла, что обратились к ней.

Забитая детьми, кухня мгновенно стала душной и ужасно тесной. Они лепились к стенкам и столам, стояли группками и тесными кружками и болтали – и часто-часто пялились на хмурую Йерсену. Ей чудилось, что каждый небольшой обрывок фразы про нее, что всяческий случайный смех – над ней, и она только и могла, что утыкаться носом в кружку, прятаться за ней.

Все тело ныло и тянуло, и она старалась этого не замечать, но не могла.

– Ты как? – к ней подошла девчонка, старше и гораздо крепче – Рунья. – Не слишком-то переживай. Отца его под Линденау взяли в плен – вот он и разорался. Перебесится.

Йерсена ничего ей не сказала, но заставила себя кивнуть. Она не знала, что ей говорить, зато знала другое – не простит. Ее-то матушка и вовсе умерла – и ничего, не лезла ни пинаться, ни кричать, и даже пойти с рыцарем смогла, хоть страшно было и хоть много раз хотелось ночью подойти и удушить его – за всю деревню. И ей стало почти смешно, что этот вот, не потерявший никого, – такая неженка. И лишь теперь чуть развязался узел страха, даже губы дрогнули в улыбке.

– Ну вот, другое дело! – оживилась Рунья. – Ты не стесняйся так. Нас много тут – нравится или нет, а вместе жить. Привыкнешь, что к любому можно подойти.

Йерсена снова не ответила и сделала глоток – отвар не слишком помогал избавиться от голода. Живот урчал.

– Я есть хочу, – сказала она наконец. – Из-за чего нам надо ждать?

– Мы после братьев, – Рунья тоже сделала глоток и сплюнула листочки с раздражением. – Мы тут не гости, а нахлебники. И нам велят быть благодарными, что вовсе кормят, одевают, учат – а могли бы гнать.

– А почему всего два раза? Матушка учила, что днем надо есть, чтобы расти…

– А потому что Орден тут, не кухня мамкина. – Йерсене прежде показалось, будто Рунья разозлись, но теперь особенно отрывисто звучал угрюмый голос. – Сюда приходят служить Духам, а не наедать бока. “И должно скромными и сдержанными быть, и лишнего не есть, не пить и не носить, денег за помощь не просить, и кулака не поднимать на брата…” – Казалось, будто она сплюнет в раздражении.

Йерсена неуверенно потерла ноющую руку. Она подумала, что как Магистр врал про сытость и достаток, так и правила всем врали – можно руку поднимать выходит, раз никто не помешал ее ударить. В Ордене все время врут.

Тут вдруг какая-то девчонка сбоку вытянула руку и перевернула кружку – дети шарахнулись, но все равно капли на башмаки попали. Йерсена в удивлении смотрела на нее и ясно понимала: та специально. Так и стояла теперь девка, долговязая и вся белесая, и кружку дном наверх держала, пялилась на лужу.

– Кр-рас-сивое…

Казалось, что она намеренно коверкает слова.

– Не обращай внимания, – Рунья взяла Йерсену за плечо и отвернула. – Странная Йиша это. На голову слабая – уж Духи весть, за что.

Вот только было невозможно не смотреть – слишком нескладная была девчонка, длинная и будто бы кривая. Жидкие волосы заламывались на плечах соломой, выгоревшей добела, а странные глазенки, широко посаженные и косящие, казались жуткими из-за белесых мерзеньких ресниц. В ее уродстве было что-то, что приковывало взгляд.

Тут наконец-то звякнул колокол, что позволял им возвратиться в ремтер. И дети кинулись туда бегом, спеша урвать куски – немногое осталось после трапезы. Мальчишки и девчонки жадно подбирали капли и лизали миски, доедали корки, позабытые среди тарелок, с завистью глядели, как облаты обдирают пригоревшую ко дну корочку мяса за столом капитула.

Посуду после них хватило бы ополоснуть – шутили полусестры, когда дети приносили им ее обратно вниз. И каждый раз Йерсена вспоминала, как вертела носом дома, не желая есть остывшее с белым налетом смальца или нелюбимое.

Ей приходилось до крови закусывать губу, чтобы не плакать.

* * *

Гертвиг смотрел, как доцветали георгины. В саду фирмария они цвели из года в год, и в этом срок их истекал – скукоживались лепестки, и повисали головы, дряхлая седина вымарывала цвет.

Он сам увял в точности, как они.

В привычных, ставших за минувшие года родными стенах он почувствовал себя лишь хуже – помнил, каким раньше в них ходил. И помнил юную, смеющуюся Вельгу с сыном, что мог поместиться и в одной руке – такими никому из них уже не быть.

Он не решался пока задавать себе вопрос: а стоило ли выживать ради семьи, какой лишь хуже стало с его возвращением? – но эти мысли уже подступали и уже вились на грани осознания тревожным мороком. В моменты, когда он не мог их гнать, он даже будто бы немного понимал жену, какая совершенно не справлялась с ним и с сыном. В другое время он бесился до желания разбить ей голову: он еле выжил, а страдалицу строит она.

Гертвиг порою думал, что ему теперь нет смысла здесь торчать: быть может, проще было бы сносить все это в родном Шестиградье, и, быть может, его даже отпустили бы туда… Он только сомневался, что сумеет пережить дорогу. И потому смотрел на скалы, обрывающиеся в долину, с отупляющей тоской. Наверное, намного проще было бы, шагни он с них – им всем.

Мысли его прервал шустрый и оживленный топот – это торопился Йергерт. Бежать не смел – на маленькую руку натянули взрослую перчатку грубой кожи, доставшую едва не до плеча; на ней сидел некрупный сокол в клобуке.

Мальчишка подскочил, уселся рядом и подлез под руку, прижимаясь. Гертвиг не слишком обольщался обожанию в его глазах – знал, как легко его сменяет разочарование, какое не дано пока понять ребенку.

Теперешнему Гертвигу не оправдать детских мечтаний о великом рыцаре, вернувшемся с войны, и он не знал, себя за это больше ненавидит или сына.

– Ты разве в это время не работой должен заниматься?

– А я все сделал! И мне разрешили пока отдохнуть и даже дали сокола вынашивать, смотри! – И Йергерт гордо протянул отцу ручонку.

Под весом птицы она явственно тряслась, но тот будто не замечал – слишком доволен был. В том, с какой нежностью он обращался с соколом и с каким интересом изучал загнутый клюв и яркие желтые лапы, Гертвиг узнавал себя – тогдашнего, того, какой с таким же обожанием возился с птицами и с увлеченной одержимостью охотился. Нередко его птицы приносили лучшую добычу, и он был этим невыразимо горд.

Теперь же его сын – сын орденского рыцаря из Дома Сорс Геррейн! – был вынужден работать, как безродный оборванец, и лишь в перерывах улучать момент, чтобы заняться тем, что ему подобает – птицей ли, мечом ли. Йергерту полагалось быть теперь облатом или обучаться у родни, пока не дорастет, чтоб присоединиться к Ордену – а вместо этого он носится на побегушках у полусестер и полубратьев.

Гертвигу стоило бы что-то с этим сделать, только сама мысль казалась неподъемной.

– Мне говорили, что вы с мамой познакомились из-за такого сокола, – с умильной гордостью выпалил Йергерт.

Гертвиг чуть прикоснулся к перьям кончиками пальцев – птица нервничала, еще не привыкла. Он помнил, что когда-то обожал их, помнил трепет и восторг – но не мог вспомнить, как на самом деле это ощущалась. Просто знал, что раньше эти чувства были. Теперь – нет.

Мальчишка, не увидев реакции, поник.

– Вранье, – зачем-то сказал Гертвиг. – Мы с нею толком не знакомились – и так друг друга знали. Я был облатом, а она однажды стала служить в замке. Сокол ни при чем.

– Но у меня есть та гравюра, нарисованная с вас! “Путы любви”, где она с птицей и веревкой, а ты с лютней… – и Йергерт силился найти ее на поясе одной рукой. – Вот! Я читать учился, чтобы надпись прочитать. И лютню ту нашел!

На аккуратно свернутом листке Гертвиг нисколько не узнал себя – помнил, что и тогда-то похож не был, но теперь не мог поверить, что когда-то был таким вот юношей, а Вельга – вот такой вот де́вицей. И правда с соколом, какого он тогда отдал ей подержать – неловко нарисованная птица больше походила на ощипанного петуха с ушами лиса и нелепо постной песьей мордой. В другой руке веревка, а петля ее наброшена ему на шею. Он на коленях перед ней – играет и поет с влюбленными глазами.

Конечно, все было не так. И вовсе не с того у них все началось, но распроклятая гравюра долго еще не давала ему спать спокойно. А теперь внезапно разозлила.

Чем дольше Гертвиг на нее смотрел, тем больше чувствовал, что закипает до дрожащих рук. Это – не он. Не про него. Все это – про юнца, какой подох в блевотине и никогда уже не вышел из застенков, и ощущать, что все вокруг теперь пытаются найти его в калеке – издевательство.