Текст книги "Дитя чумного края (СИ)"

Автор книги: Натали Абражевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

За перебранкой кроме Йер никто и не заметил, что теперь их за столом осталось трое.

* * *

Йергерт смотрел в небо – ясное; пожалуй слишком ясное для осени, перевалившей во вторую половину. Солнце медленно клонилось вниз. Он провожал его глазами с ужасом и нетерпением, смешавшимися воедино.

Юноша не представлял, что ему делать и куда девать себя до вечера. Внутри все напрягалось до того, что сложно было сделать вдох. Не страх – нет, это был не он, но что-то столь же липкое и жуткое, мешающее жить.

Йергерт впихнул в себя скупой вдох через сомкнутые зубы, отмер. Двинулся в привычный и спокойный птичник – его вычистили еще утром, и теперь там можно было отыскать уединение и тишину.

Птицы сидели смирно – они знали его хорошо и не тревожились. В вольерах пахло прело и тепло. Возня и писки замыкали маленький мирок и ограждали от всего, что есть снаружи.

Сокол по привычке сел на руку, не покрытую перчаткой. Он вертел забавной плоской головой, разглядывал лицо.

Йергерт вдруг понял, что на следующую охоту он поедет уже братом Ордена. Не мальчиком, что подает и забирает клобуки, и на какого шикают, чтоб шевелился побыстрей, а настоящим братом с собственным плащом и соколом.

Мысль эта больше напугала, чем обрадовала или воодушевила.

Он забился в угол, сел возле пенька, куда кидали мясо, и бездумно пялился на недоеденную мышь, припрятанную у стены. Кишки красными нитями присушивались к дереву.

Йергерт с досадой стукнулся о стену головой, не беспокоясь, что та вся в следах помета. Чуть подумал и ударился еще разок-другой. Рассеянно погладил пальцем сокола.

Спокойнее ему не стало. Даже птица будто бы смотрела черным глазом слишком пристально и осуждающе. Он в раздражении стряхнул ее с руки, не представляя, куда деться. На сей раз не успокаивал даже покой вольера.

– Йергерт! Ты чего там? – неожиданно окликнули его.

Отец заглядывал в рябящий полумрак. Почти весь вес он по привычке перенес на трость – рука, держащая ее, в последний год почти уж не тряслась. Ветер лениво трогал волосы – мешал седые пряди с русыми.

– Чего пришел? – нахохлился мальчишка.

В это время с соколами не возились, он отлично знал. А Гертвиг, вечерами мающийся болями, тем более – хоть и заделался сокольничим теперь. С птицами он работал мало, только пока силы были – больше обучал других. И как бы Йергерта ни злило постоянно натыкаться у вольеров на калеку, что нисколько не стыдился демонстрировать свою убогость, свой позор, мальчишка изредка ловил себя на раздражающе щемящей радости: отец нашел себе занятие, а в нем – покой. И Йергерт хоть стыдился его и ворчал, стоило Гертвигу ступить куда-то кроме дворика фирмария, не мог не понимать: здесь Гертвиг выглядит и вполовину не так жутко, как когда просиживал все дни, пялясь перед собой, как неживой.

– Пришел проведать птиц.

– Зачем? Что с ними станется? И разве больше некому?

Мальчишка в этот раз завелся больше по привычке, чувствуя не злость, лишь утомление – он так хотел побыть один и меньше всего жаждал видеться с родителями. Он читал в отцовском взгляде раздражающе удушливое сожаление, надежду, что не будет Таинств и не загорится на еще одной груди герб Ордена.

В отличие от матери Гертвиг не отговаривал, но и молчание его было красноречиво.

– Я захотел.

Меланхоличное спокойствие отца бесило – он теперь не вспыхивал легко, как раньше, и казался полусонным, заторможенным. Недосягаемым.

Йергерт смолчал. Не знал, что тут сказать, кроме “уйди”. И так они молчали, сын с отцом, искавшие уединения по одинаковой причине и в одном и том же месте.

– Гертвиг! – позвал голос брата Бурхарда. – Не видел Йергерта? Вельга велела привести.

– Зачем? – крикнул мальчишка и со злой досадой вышел из вольера.

Лишь сильней взбесил сочувствуще понимающий, участливый до унизительности взгляд наставника.

– Сам у нее и спросишь, – отозвался он.

Йергерт молчал, силясь сдержать порыв сорваться и бежать – прочь с глаз, прочь от всего, что путается теперь в мыслях.

“Я не хочу!” – хотелось выкрикнуть ему, но он принудил себя и пошел.

Фирмарий плавился в косых лучах. Здесь света было много больше, чем на затененном зданием дома конвента дворике; тем более, чем в сумрачном вольере. Чудилось, что время пошло вспять и день стал разгораться, а не убывать.

В самом фирмарии стояла тишина – такая, что под стрельчатыми сводами гуляло эхо от возни и от шагов. На выбеленных стенах аркатурой выстроился свет, что лился через окна. Йергерт мазнул взглядом, подавил желание пересчитать все арки, чтобы оттянуть заведомо не нравящийся разговор.

Мать дожидалась в гертвиговой комнатке. Брат Бурхард затворил дверь изнутри. В косом луче от тесного оконца танцевала пыль – отец рассек ее, натужно прохромал к постели и присел.

Йергерт стоял и исподлобья зыркал на трех взрослых: уже из-за чего-то взввишуюся мать, спокойного и безучастного отца и брата Бурхарда, что мимоходом хлопнул по плечу в поддержку.

Порою ему думалось, что у него как будто три родителя, не два, но мысль эта была поганая – хватило бы и двух, будь оба хоть немного лучше. И не пришлось бы тогда брату Бурхарду пытаться исполнять их роль – а он пытался, и порою до того навязчиво, что Йергерту казалось, будто он старается посостязаться с ними.

– Я слышала, что ты решил поехать в Шестиградье после церемонии, – зло процедила Вельга. Слова не сказала ни в приветствие, ни чтобы разговор начать.

– Не после, – мрачно буркнул Йергерт. – По весне, после распутицы.

Брат Бурхард посоветовал. Сказал, что в зиму не найти обоз, да и вообще время поганое, чтоб путешествовать. Весной будет другое дело, лето проживет там, к осени вернется вместе с комтурами, что поедут на капитул. Выйдет хорошо.

– На кой тебе туда? – мать щурилась – нехорошо. Будет опять кричать.

– Все ездят. Так заведено традицией: гостить на родине, едва получишь плащ.

– Где ты и где традиция? Ты что придумал? Думаешь, облат? Ты не рождался там, не жил и никому не нужен там. Чего ты там забыл?

Отец молчал. Казалось, он совсем не слушал разговор – рассматривал, как пляшет пыль, и мыслями был далеко. Брат Бурхард чуть заметно качал головой. Так он хотел сказать: не кипятись зазря, молчи и будь спокоен.

Йергерт быть спокоен не хотел, хотя наставник и учил его не спорить с матерью и только делать, как считаешь правильным.

– Меня позвали. Когда на капитул приезжали.

Вельга сплюнула.

– Из вежливости, идиот. Не думай, будто тебя ждут.

Йергерт сжал кулаки. Брат Бурхард снова головой качал.

– Сам разберусь.

– Если б ты в состоянии был разбираться, то не шел бы вечером в святилище. Ума еще не отрастил, а уж образбирался, посмотрите!

– Тебя послушать, так мне вовсе бы меча в руки не брать, – зло огрызнулся Йергерт. Мать опять взялась за полюбившуюся тему, на какую он наслушался уже сполна.

– Так и не брал бы! Что тебе с него? Идти калечиться, как Гертвиг, вон? Или надеяться, что за тебя, кто не наследует ни деревеньки, станут просить выкуп? Что найдется кто-нибудь, кто пожелает заплатить? Нет, ты, щенок, так и не понял, что такие ходят только умирать, и рвешься в Орден, рвешься к этой смерти – нет бы хоть разок послушать мать!

– Вельга! – вмешался Бурхард. – Ты наговоришь сейчас на порку, если не на ересь.

– А что я не так сказала? Гертвиг! Расскажи ему, что делается на войне с младшими сыновьями младших сыновей.

– Он знает сам, – рассеянно проговорил тот.

– Знает? Позабыл, похоже! Ничего так и не сделаешь с тем, что он тащит в Орден сына твоего? Хотя тебе-то что, проводишь его на войну, сидя в фирмарии!

– Вельга!

Гертвиг промолчал. Лишь взгляд скосил, и взгляд этот потяжелел. Йергерт грыз заусенец, чтобы не сказать чего.

– Что Вельга? Сколько можно “Вельга”! Вы меня назатыкались – и теперь уж поздно, к завтра уж мальчишка будет в Ордене! Конечно! Кто же бабу будет слушать! Сопляка-то надо поощрять, раз злая мамка все его обхаивает. Верно, Бурхард?

– Вельга… – неохотно вздохнул Гертвиг. – Он нам сына выучил, будь благодарна.

– Не учил бы, если б ты на что-то годен был!

– Да прекрати! – не удержался Йергерт, вспыхнул. – Хватит! Не тебе так говорить с отцом!

– Не мне? Кому тогда, тебе?

– Он рыцарь Ордена! – бездумно выпалил мальчишка то, что повторял все эти годы, хотя понимал: от рыцаря теперь одно название. – А ты простая баба и жена его к тому…

– У бабы только вот ума побольше-то, чем у всех вас! Один, придурок мелкий, в Орден рвется помирать, второй его подначивает, третий рот открыть не может, чтобы сопляку велеть сидеть на жопе ровно и не выступать! Когда ты сдохнешь на войне, я буду горевать, а не они! Один все так же будет в стену пялиться и птицам подтирать зады, второму ты вообще никто, какой-то дальний родственник, каких еще толпа. Кому из них ты нужен?!

Йергерту как будто оплеуху дали – до того обидно стало. Он в ее слова не верил – верить не хотел, но слишком хорошо представил, как отец и не заметит, если он умрет, и как брат Бурхард выберет себе в ученики еще кого и будет жить, как жил.

Кому он, в самом деле, нужен, кроме матери, что выносить его не может? Да и разве нужен ей?

– И хорошо, – сказал он тихо. – Хочется тебе меня похоронить – похорони. Ты ведь давно грозилась – так пошли. Повесишь по мне ленту, и считай, что сын твой умер. Разницы для всех не будет, ты сама сказала. Только полегчает.

Свистнуло. Хлопок.

Гертвиг от неожиданности вздрогнул. Бурхард сцепил зубы, не полез.

Мальчишка только дернул уголком губы и щеку даже не потер, хоть та заметно наливалась краснотой. Он несколько долгих мгновений будто не дышал, и вдруг со всей накопленной за годы злобой дал в ответ.

Вельга упала на пол, запоздало вскрикнув. Слабо заворочалась.

Йергерт смотрел. Он видел словно бы издалека, как быстро опустился перед нею Бурхард, слышал, будто через стену, как спросил он: “Доигралась?”. Краем глаза подмечал, как наклонился в ее сторону отец – ему бы самому понадобилась помощь, если б на пол сел.

Некстати вспомнил байку, слышанную в ремтере: про брата Йефета, что умер от пощечины латной перчаткой. Из-за этого перепугался в миг перед ударом.

Костяшки чуть горели. Он бил не ладонью, как сама она, – всерьез. И на ее лице не краснота жглась, а густел синяк.

Впервые Йергерт ощутил, насколько он сильнее. Дрался бы он с братом Бурхардом – тот, может, пошатнулся бы, но мать – всего лишь женщина. Отец – калека. Никто из них ему не ровня, не угроза. Не указ. Он может делать, как захочет, больше не боясь запретов или оплеух – никто из них не в силах.

Он вдохнул поглубже и пошел прочь.

– Если вечером пойдешь в святилище, то сына у меня больше не будет, – прошептала Вельга ему вслед.

– А у тебя его давно уж нет.

Вечерний стылый воздух холодил ушибленную щеку – ерунда на самом деле, скоро не останется следа. Йергерт стоял, глядя на горы, озаренные лучами. Убеждал себя, что зуд в глазах и надоедливая влага – из-за ветра, неожиданно колючего и злого.

Он не знал, из-за чего сейчас все то, что набухало в нем нарывом целый день, решило наконец прорваться: из-за глупой матери, что позабыла, как следить за языком, из-за того, что он впервые поднял руку на нее, или из-за того, что именно теперь вдруг остро понял, до чего же ему одиноко, и как страшно чувствовать, что ты совсем один.

Сейчас он должен был делить с родителями миг триумфа, слушать наставления, как лучше послужить, но он такой, избравший путь служения, им не был нужен.

С ним мог быть брат Бурхард вместо них – он бы не заменил отца, тем более уж мать, но мог принять хоть толику их роли, раз уж так хотел. Но не теперь – теперь родители отняли даже это.

Йергерт мог бы быть среди друзей, но те не поняли. Они казались в этот миг до жути глупыми, далекими и… юными. Как будто были младше на десяток лет.

Мысль завершить он не успел – увидел, как к колодцу идет девка-еретичка. Ветер рвал слишком большую котту и косицу, тонкую, точно крысиный хвостик.

Она бы поняла – на краткое мгновение подумал он.

И тут же с отвращением отбросил мысль прочь. Не в силах наблюдать, не в силах выносить обидное и стыдное желание торчать сейчас именно с нею, будто она друг ему или сестра, Йергерт сорвался прочь. Перемахнул калитку и понесся вверх по каменным ступеням горной тропки, что вела к роще могильных древ.

Там будет он один. И там он оторвет лоскут одежды, чтоб повесить его поминальной лентой по себе – похоронить мальчишку, что наделся, боялся и желал, чтобы хоть кто-то – хоть бы еретическая девка – оказался рядом. Там никто, кроме могучих старых древ и Духов, не увидит его слез.

* * *

Йерсена проклинала все, что только можно.

Ей мало было унижения из-за того, что вечно приходилось тихо уходить от Содрехта и Орьи, глядя в пол – все они знали, что она идет работать, потому что ей, в отличие от них, положено драить полы, штопать белье и выполнять любые указания, но каждый раз напоминание об этом уязвляло, говорило, что она – не ровня. Теперь же сверху этого ей выпало именно этим вечером прислуживать в купальнях. Сегодня – когда Йергерт явится туда на Таинство.

Йерсена знала: он ей не простит присутствия. Позаедаться в коридорах или же наябедничать – это мелочь. Отравить своим присутствием святейший миг, к какому он готовился годами – то совсем другое.

И мало было даже беспокойства из-за этого, именно в этот день ее еще раз пригласила настоятельница. Отдала флакон со снадобьем, что даровало бы айну. Пить посоветовала на ночь. И Йер то и дело щупала подсумок, чтобы ощутить твердость стекла, пока ее гоняли с уймой мелких поручений полусестры с кухни.

Идя к колодцу, она пачкала флакон противным липким потом с мокнущей руки: все, что с ней будет дальше – все определит густая жидкость, плещущаяся за толстыми крепкими стенками. Йер в этот миг судьбу сжимала в пальцах.

Ее отвлек мальчишка. Он стоял среди двора, как столб, таращился как будто в пустоту. Напоминал ей, что случится вечером.

Чего бы Йер себе ни думала, одно ей за прошедшие года пришлось принять: мальчишка именно ее винит во всем, что в его жизни шло не так. Под Линденау взяли в плен его отца – и все с тех пор благополучно не было. И потому кому угодно, но не ей прислуживать на Таинстве.

Вот только ее не спросили и не дали отвертеться. И она отлично знала, что не явится – накажут сильно.

Глядя на мальчишку, что ее пока что не приметил, она думала, чего боится больше. Думала, что ей нельзя сейчас не подчиниться – слишком пристально за нею нынче смотрит настоятельница; смотрит и оценивает.

Йергерт ее заприметил. Она принялась усердно крутить ворот, притворяться, что его не видит, только лишь косила взглядом через пряди, что упрямый ветер вытрепал из слабенькой косы.

Мальчишка был на взводе, она видела. С тех пор, как он сбежал от Орьи с Содрехтом, ему лишь хуже сделалось, и Йер не знала, ей злорадствовать, пугаться или же раздуть в груди искорку жалости, чтоб мочь себе сказать: смотри, тебе хватает добродетели его жалеть. И чтобы эта фраза оправдала ком, застрявший где-то в животе.

Йергерт вдруг бросился к тропе, скакнул через калитку и понесся в горы, вверх, туда, где ветер рвал с лысеющих ветвей мириады лент. Йер выпустила ворот, и ведро ударилось о воду в глубине.

Она отлично знала, что среди могильных древ он никого не поминал – ему и некого. А кроме как за этим, туда ходят только за одним – чтоб хоронить.

Часть III. Глава 3

Полумрак пещер льнул и дрожал – не рассмотреть зыбкое марево густого пара, но как будто можно тронуть. Слышался плеск, и огоньки чуть тлели: света – ровно чтоб не спотыкаться; то один мигнет, то следующий гаснет – влага их душила.

Все это не менялось никогда – такими многие года стояли темные пещеры орденских купален.

Нигде Йерсене больше не случалось видеть таких влажных стен, таких мозаик с Духами и четырьмя народами, такого зыбкого и удивительного света.

Сегодня все это ее душило. Она теснилась по углам, надеялась, что тени растворят ее, а люди про нее забудут или уж хотя бы выпроводят драить кадки и счищать со стен плесень и мхи. Но нет.

Она со всеми подготавливала к Очищению особую пещеру. Раскладывала по сосудам камни-символы и капала тягучие душистые масла, щедрой рукой бросала высушенные цветы. Всего ей утешения – что с нею три других приютских девочки. С ними привычнее.

В сосуде Запада – извечный малахит. Камешек старый и водой окатанный, совсем уж гладкий – он как будто сам скользил на дно. К нему шла капелька масла мари́лии, ее же лепестки – крупные, изжелта-зеленые, махровые и даже высушенными хранящие мягкость и нежность.

В Южном сосуде – яшма, желтая, прожилистая; с нею жесткая, почти что каменная суайра́ в соцветиях – “солянка” по-простому. Порою говорили, что название ее так с древнего и переводится, хотя наверняка никто не знал. Все дело в белом кристаллическом налете на стеблях, что нарастает, точно соль на позабытой в щедром и крутом растворе нити. Вода после ее цветков тоже соленой делалась.

В Восточном – маленькое деревце ветвистого коралла, ярко-красного, почти что в тон рише́йнику. Он, высушенный, пах почти что так же сильно, как густое масло, а цветочки раскатились по поверхности воды ковром – они и ветви облепляли так же густо.

В Северном сосуде – азурит и виоре́и. От них тоже лепестки, сиреневые, не такие крупные, как у марилии. Они, хранясь, делались посветлее и порозовее, словно снег, из-под какого они выросли, припорошил их сединой.

Масла все вместе пахли терпко, выразительно. Сладкие – виореи и марилия, солянка – чуть с горчинкой, а ришейник – кисловатый, цитрусовый, словно понцирус на праздник Перемены года. Пещера мигом пропиталась ими, в теплом воздухе они звучали еще ярче, липли к волосам, рукам и оставляли шлейф, что долго еще сохранялся.

Сочетание их привлекало Духов во всем множестве, символизировало благодать и милость, потому звалось “венок…” или “букет просителя”.

Закончив, женщины и сами начали готовиться: сменили хемды на сорочки кипенного кружева и волосы перевязали лентами – задорно серебристыми, нарядными. Йер тоже выдали сорочку – самую нелепо маленькую, только все равно слишком большую, и она боялась зацепить ее и разорвать. Ей непривычны были эти тонкость и ажурность; лента чиркала по шее грубым краем.

– Пора, – сказала наконец одна из женщин. – Он идет.

Йер отступила в тень и понадеялась с ней слиться – рыжеватый полумрак был ей щитом, плащом.

Мальчишка между тем зашел. В руках – белые ризы, сложенные складка к складке; волосы распущены вместо привычного небрежного узла – они висели вдоль лица и делали его уже и старше. Сумрачная темнота его лишь портила – ложилась впадинами на щеках и под бровями, обращала глаза в черные провалы и очерчивала верхнюю губу. Йер будто на мгновение увидела мужчину, каким он однажды вырастет – мужчину неприятного.

Быть может по вине той темноты, а может почему еще, ей в выражении лица мерещилась жуткая и потусторонняя решимость, что-то древнее, опасное.

Он в самом деле в этот миг был ближе к Духам, чем в любой другой.

Мальчишка отдал ризы, и их отложили в сторону, а старшая из женщин подвела его к крупному камню в центре, на него поставила. Прислужницы встали вокруг, и Йер среди них – сзади, чтоб ее не было видно.

Все они склонились, опустились на колени, прикоснулись кончиками пальцев к жилистым ступням – и принялись вставать, ведя руками до макушки. Все вместе стали его раздевать, и каждая коснулась каждой вещи. Их побросали на пол и ногами растоптали – символ старой жизни, больше уж ненужный, что потом сожгут в священном пламени.

Мальчишка оказался наконец нагой, и, несмотря на густоту упругого тепла, по коже его бегали мурашки.

Он выдохнул и развернулся к чаше неглубокого бассейна. Йер глядела в пол, чтоб он не рассмотрел лицо и не узнал.

Жуткая темная вода лизнула пальцы ног – так осторожно, будто пробовала жертву, что на сей раз приносили Духам, и решала: годен ли? И по тому, как вздрогнул Йергерт, было ясно: он сам это ощутил.

Вода коснулась всей ступни, затем – острых костяшек, икр, лодыжек… Зайдя достаточно, Йергерт вдохнул и преклонил колено. Сложил смиренно руки и подставил их под тоненькую струйку ручейка, сбегающую с потолка, сделал глоток.

“Я призываю Духов быть свидетелями…” – в унисон с ним мысленно шептала Йер.

– … я обещаю вверить себя вашей милости, на вашу мудрость уповать и только в вашей воле видеть путь, – голос его дрожал, вибрировал, то пропадал то вспыхивал с резкостью карканья. – Пред вашим ликом я клянусь оставить прошлую жизнь и ее соблазны, под вашим взором отрекаюсь от пустого суетного мира.

Прислужницы шеренгой выстроились вдоль воды и опустились на колени. Хлопнули в ладоши, зашептали:

“Будьте милостивы, будьте жестоки, будьте честны, будьте мудры. Примите достойного, отриньте ничтожного. Обратите взор, укажите путь. Молим! Молим!”

Йер повторяла хорошо знакомые слова и слышала со всех сторон их эхо. В том, как они сливались воедино, чудилось сердцебиение, дыхание тяжелое и жаркое, воля суровая, неумолимая.

Самая старшая из женщин поднялась, взяла резной ковш и приблизилась к мальчишке. Первым она зачерпнула из сосуда Западного, окатила Йергерта водой – пахучей, сладкой, с лепестками.

– Духи Запада! Духи обильных урожаев, вам приносим жертву! Фа́йе-вас, мойтаэ!

“Мы нижайше молим вас” – знала Йерсена.

Струйки воды бежали среди прядей, неспособные их вымочить, и только частью те потяжелели, слиплись и прильнули к коже. Россыпь лепестков запуталась по всей длине.

“То добрый знак” – подметила Йерсена.

– Духи Юга! Духи воинов и крепкого здоровья, вам приносим жертву! Файе-вас, сорсаэ!

На этот раз вода была с желтыми крапинками суайры – и горечь в запахе прорезалась сильней.

По согнутой спине бежали крупные мурашки, обгоняющие струи – те огибали бугры позвонков, терялись в темноте волнующейся глади.

– Духи Востока! Духи путешествий и удачи, вам приносим жертву! Файе-вас, ройнаэ!

Теперь в лицо пахнуло цитрусовой кислотой, а в вымоченных насквозь волосах осела россыпь меленьких красных цветов – руки тянулись их стряхнуть, но Йер сидела и старательно шептала с остальными.

– Духи Севера! Духи ремесла, наук и знаний, вам приносим жертву! Файе-вас, виитаэ!

Женщина зачерпнула из последнего сосуда и плеснула Йергерту на голову.

– Готов ли ты отринуть все, что есть, и Духам вверить все, что после этого останется? – спросила она. Отзвуки глубокого грудного голоса гуляли среди сводов.

В звенящей тишине с шипением погас светильник, и журчала бойкая мелодия ручья.

– Готов, – выдохнул Йергерт. Голос не послушался, пропал, но все равно ответ звучал решительно, даже отчаянно.

И женщина тогда коснулась его головы и резко опустила ее вниз, под воду.

На сей раз тишина была зловещая и тягостная.

В этот самый миг Духи решают: тот, кто не достоин, головы уж не поднимет никогда. И хоть Йерсене не случалось за все годы этого застать, она невольно замерла на вдохе, даже не моргала, пока долгие мгновения текли вместе под звуки ручейка.

Женщина наконец-то руку убрала.

Йергерт рванулся из воды и с резким жадным вдохом уперся в колено; вдох этот был жаден до того, что юноша им чуть не захлебнулся. Он тряс головой, откидывал мокрые волосы, а Йер медленно выдыхала, чувствуя, как что-то намертво натянутое глубоко внутри ослабевает.

Она сама не поняла, на что надеялась: на этот громкий вдох – первый вдох жизни новой, орденской, – или же что вздоха уж не будет никакого.

– Встань! – строго повелела женщина. – Духи тебя услышали и жертву приняли. Жизнь твоя, каждый вдох твой, начиная с этого, и каждый удар сердца – все принадлежит им и все существует только ради исполнения их воли. Вода всю прошлую жизнь смыла. Поднимись, чтоб встретить новую.

И Йергерт поднялся. Медленно, словно оглушенный. Даже пошатнулся, выходил нетвердыми шагами.

Он остановился по другую сторону кромки воды и ждал, пока прислужницы поднимутся и выставят все вместе чашу перед ним – большую, глиняную. Каждая из девушек к ней прикоснулась.

Так же вместе они принесли и ризы, взялись его облачать, почти что ослепленные их белизной, светящейся в благоговейном полумраке.

Когда они закончили, Йергерт встал в чашу, а прислужницы присели ровным кругом, кончиками пальцев прикоснулись к ободку изогнутого края.

Старшая из женщин снова зачерпнула воду с запахом сладкой марилии.

– Прими всю благодать, коей омоют тебя Духи Запада, – произнесла она и опрокинула ковш на макушку Йергерту.

– Прими всю благодать, коей омоют тебя Духи Юга…

После последнего ковша в тягучей тишине прождали несколько минут, чтоб Первая вода стекла и в чаше оказалась. В ожидании прислужницы снова взывали; шепот их опять звучал дыханием и стуком сердца.

А Йерсена успокаивалась: дело сделано. Она была уверена, что Йергерт ее не заметил, не узнал. Что он теперь перешагнет край чаши, выйдет прочь из темноты пещеры, и ее присутствие останется маленькой тайной – Йер ее уж точно не откроет никому.

Так все и выходило: время истекло, и встали девушки. Йергерт шагнул. И почему-то повернул вдруг голову

На миг два взгляда встретились. Йерсена уж давно не видела, чтоб он так яростно, так ненавидяще смотрел.

* * *

Когда Йер вышла из купален, уж стемнело. К вечеру промозглый ветер разгулялся, а без теплых солнечных лучей мгновенно наползла безжалостная стылость.

Двор был тихий. Все, должно быть, уже собирались к ужину, и окна ремтера впотьмах светились завлекающе и ярко; в них мелькали силуэты братьев, чудилось, что долетали голоса. А Йер вдруг замерла, руками себя обхватила и смотрела на до боли режущие пятна света на стене. Ветер рвал волосы, напитанные влагой, щекотал ими лицо, дразнил нос ароматом. С неба скалил рожки прирастающий, но худосочный пока месяц, что протиснулся сквозь поволоку облаков и окружил себя прозрачно желтым призраком гало.

Йер не хотелось подниматься в ремтер: утомилась. Не из-за купален, а от напряжения, от зудом замершего под ногтями ощущения невыносимой отчужденности, от бесконечной настороженности. Стоит ей ступить в свет зала, ею завладеет суетная круговерть. В ней нужно будет постоянно притворяться, ни за что не расслабляться, каждый миг за чем-нибудь следить.

Там будет Йергерт, что и раньше-то всегда готов был сделать гадость; Содрехт, что порою делал вид, что обращается, как с равной, а порою будто и не видел; будет настоятельница, пристально смотрящая, оценивающая, кутающая в зыбкие обещания, посулы и угрозы… будет и брат Кармунд, чье внимание ей ненавистно и желанно.

Она так устала.

Много лучше было здесь, наедине с собой. В компанию – далекое темное небо, ореол луны на нем, да еле различимая сквозь тучи россыпь звезд. Из черноты приглядывали Семь сестер.

Йер бы хотела спрятаться тут в сумрачных тенях и раствориться в них – так проще, чем в свечном свету под взглядами извечных чужаков.

Она тряхнула головой и поспешила внутрь. Ужин не накроет сам себя.

Время текло необычайно быстро. Чудилось, что братья только сели – а уже и самые нерасторопные из малышни заканчиваюли подбирать объедки; только и успелось, что приметить ризы Йергерта, отлично видные издалека, да вежливо кивнуть под взглядом брата Кармунда и настоятельницы.

Так же мимолетно вышло со стола убрать да переждать, пока все разойдутся.

Наконец опомнившись, Йер выудила из подсумка пузырек со снадобьем айну. Ей следовало выпить. Она мялась. Свечи обрастали бахромой подтеков, тени от огней мелко дрожали, за окном скулил промозглый горный ветер.

Йер с усилием выдрала пробку и принюхалась. Взболтнула, опрокинула в себя одним глотком, пока еще не слишком сомневалась.

Она очень ясно поняла вдруг: все. Пути назад не будет, дальше – только воля Духов. Она вверила свою дальнейшую жизнь им, и лишь они решат, что с нею будет.

Утешительным ей это не казалось: она помнила, что Духи – редко милосердны, и что отнимают они чаще, чем даруют. Помнила и что нужны им жертвы.

На мгновение сперло дыхание – ей страшно стало от того, что в жертву могут стребовать. Йер заметалась из конца в конец длинного зала. Ждать бездеятельно у нее не выходило – не умела.

И тогда она еще раз выскочила в темень, в холод, в зло секущий ветер, что обжег лицо и волосы встрепал. Перебежала поскорей подальше от горящих глаз, застывших у калитки, попыталась убежать от запаха венка просителя, ведь он напоминал: все волей Духов.

Только в темноте святилища она остановилась, выдохнула, с облегчением согрела щеки теплотой ладоней и утерла выбитые ветром слезы. Понеслась сквозь черноту на свет огня, что полыхал надежным маяком, вцепилась в зелень ленты на подставке. Та назло запуталась и не хотела развязаться.

– Ну! – не выдержала Йер, и волей принудила пальцы перестать дрожать, распутать узел.

Замерла перед жаровней, только-только завела сумбурную и сбивчивую просьбу, как послышались шаги. Йер знала, кто идет.

Ленточка улетела в пламя безо всякой просьбы, а Йерсена бросилась во тьму. Ощупью отыскала стену, чудом не влетев в нее лицом, присела, вжалась, всеми силами пытаясь вдавить спину в углубление в камнях.

На входе уже было видно ризы, слишком яркие и слишком белые. Ей оставалось лишь молиться, чтобы не заметил.

Йергерт ей припомнит Очищение, что она осквернила, но испортить еще Бдение – уж слишком. Против воли она глянула на меч, что не заметила сперва возле жаровни. Этот – настоящий, не простая деревяшка. Если им ударит, то убьет.

Йер оставалось только наблюдать, как медленно прошел мальчишка и как встал перед огнем – свет очертил его. Он кратко хлопнул – звук пронесся эхом, разорвал ночную тишину. Йергерт вздохнул – отчетливо и громко, а Йер испугалась, что он так же слышит и ее дыхание, стук крови, что терзал виски.

Она попробовала вынудить себя дышать спокойнее.

Йергерт тем временем достал свой старый деревянный меч, неловко повертел его в руках, взгляд задержал – и лишь потом, словно с усилием, швырнул в огонь.

В жестах сквозила уязвимость – непривычная и странная.

Он медленно пошел вокруг жаровни, взялся за уже другой клинок – стальной, тот, что ожидал его, жрецами подготовленный. Это – фамильный меч Черная наледь – Сойено́р на древнем языке. Меч, что лишь чудом возвратился вместе с Гертвигом, не сгинув где-то в дебрях Полустрова, и спустя столько лет дождался нового хозяина.

Клинок легко вышел из ножен. В кругляше навершия блестело три некрупных янтаря. Йергерт невыносимо долго всматривался в лезвие завороженный и как будто бы напуганный тем, что в нем видел. Наконец он опустил клинок в огонь, устроил рукоять на бортике жаровни, преклонил колено и сцепил ладони на эфесе. Пальцы била дрожь.

– Духи! – на выдохе шепнул он. В тишине ночи́ звучало громко. – Я прошу вас принять меч в моих руках и мою душу…