Текст книги "Дитя чумного края (СИ)"

Автор книги: Натали Абражевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

– Выходит, – шепотом произнесла она, – одно лишь надо выбрать? Орден или же семья?

Брат Кармунд чуть посмеивался.

– Не сказать, чтобы так радикально… но в каком-то смысле все равно придется. Скажем, на войну нас все-таки пошлют, а ты – с детьми. Что будешь делать? Тут останешься? На нянек бросишь, зная, что, быть может, не вернешься?

Йер мучительно вздохнула. Поняла вдруг: выбор уже сделан. Не сейчас – в тот миг, когда пообещала себя Духам, когда попросила, чтобы те позволили служить. С людьми могла бы и договориться, с Духами – назад слов не возьмешь.

– Не принимай так уж всерьез, – брат Кармунд потрепал ее по голове. – Лицо уж больно хмурое, погоду всем испортишь. Не сейчас тебе это решать.

– Да, не сейчас. Уже все решено. Я Духам поклялась.

Он сколько-то смотрел внимательно и фыркнул.

– Кто им в чем по юности ни клялся.

Йер задумалась на миг и все-таки решилась рассказать про таинства. Про то, что видела на них, и как айну боялась, как клялась возле жаровни на исходе ночи. Ей самой вдруг стало страшно – а не много ли она сказала и не много ли от него хочет, это говоря. Ей показалось, что она берет в долг и едва ли сможет расплатиться: он ведь возится с ней только потому, что, чем смогла, она его внимание купила.

К ее удивлению брат Кармунд веселился.

– Ты, выходит, вместе с этим сопляком прошла два таинства. В купальне вымокла, пока готовила ее – то Очищение, ночь не спала в святилище – то Бдение. Кого-нибудь убьешь – и будет грех, – он хохотнул.

Йер замерла: ведь правда так. Пусть и без правильных ритуалов, только она знала: Духи не хотят красивых слов, цветов, прислужниц в белом – они жаждут жертв в обмен на милость, и особенно – за службу.

Именно такую жертву от нее теперь желают: чью-то жизнь. Иначе быть не может.

– Ладно, ерунда все это – распрямился маг. – Не стоит слишком уж переживать о глупостях.

Йер не ответила. Она-то знала: никакая то не глупость. Духи дали ей знать цену и, уже приняв их милость, отказать она не может. Ей придется что-нибудь придумать.

* * *

В кабинете как всегда было уютно. Монрайт сделал шаг и погрузился в маленький и обособленный кусочек мира, в каком все дышало ею. Посторонние могли не замечать – он знал, что каждая деталь здесь кропотливо собрана за годы, чтобы отражать хозяйку в точности.

Йегана вскинула взгляд, быстро поднялась и затворила дверь. Ни слова не сказав уткнулась ему в шею и дышала, медленно и глубоко. Плащ пах металлом, лошадьми и пылью. Ей было плевать.

– В чем дело? – спросил Монрайт.

– Девка. Айну все же Западные.

Рыцарь тяжело вздохнул и приобнял жену.

– Выходит, у тебя теперь наследница.

– Не у меня, а у нее.

Он отстранился, удивленно заглянул в лицо.

– Какая теперь разница?

Йегана в раздражении метнулась прочь и зачастила из конца в конец. Тесная комнатка не позволяла разойтись, а сколько бы она ни злилась, ни за что не стала бы здесь что-то бить.

– Ты знал мою сестру. И помнишь ведь, какой она была. И девка эта, если Духи в самом деле говорят мне, что она от нашей крови, – внучка ей. Ее дурное семя.

Монрайт чуть поколебался и устало рухнул на тяжелый неудобный стул. Они проспорили насчет него последние лет десять, если не пятнадцать. Монрайт его ненавидел, а Йегане, якобы, было удобно.

– Ну и что? Ты можешь, что ли, выбирать? – спросил он. – И к тому же девка эта ей не дочь даже, а внучка, в какой матушкина кровь, похоже, вашу перебила. И воспитывалась она тут. Ты говорила ведь сама: в ней ничего нет от твоей родни.

– Йома́йра тоже в детстве была как и все, обычной!

– А ты юношестве попросила голову своего зятя, дальше что? Другое время было, мы все были молодыми и дурными, а теперешние дети втрое нас разумнее. Уймись. Что эта девка сделала такого, что ты бесишься?

Йегана наконец-то замерла и грузно опустила на стол руки, навалилась.

– Ничего не сделала. Мне просто страшно. Она унаследует мой замок, я сама отдам его ей. Что мне делать, если она будет, как Йомайра?

– Ну так воспитай ее не как Йомайру.

– Ее тоже никто не воспитывал такой!

– Девке тринадцать лет, – напомнил Монрайт утомленно. – Делай с ней, что хочешь – вылепишь ты из нее себе преемницу.

Йегана навалилась на руки сильней – тяжелая коса упала на столешницу через плечо. Печально было видеть такой женщину обычно стойкую и сдержанную. Монрайт тронул ее за руку.

– Быть может, девочка окажется покладистой.

– А может, ну ее? Я ведь могу ее не признавать. Пока я этого не сделаю – она никто. Пусть катится на все четыре стороны.

– И дальше что? Кто замок унаследует?

– Наш внук!

– Какой из? Они оба инвалиды, и обоих вырастят чужие люди. Думаешь, с них будет больше толку?

Медленно и неохотно она подняла глаза, и Монрайт понял – ей хотелось бы не это слышать. Он вздохнул и потянул ее к себе.

– Ты девку не найдешь потом, если она уйдет. Прими ее, воспитывай. Не угодит она тебе – придумаешь уж, как избавиться. В конце концов, я тоже помогу. Как подрастет и выучится, буду брать с собой здесь по округе…

Он нисколько не хотел возиться с посторонней девкой, на какую ему было в сущности плевать, но рассудил, что сможет потерпеть ради Йеганы.

Жена встала рядом, прижимаясь теплым боком, прикасалась к его волосам, какие уж лизнула седина.

– Ты думаешь, из этого хоть что-нибудь получится? – спросила она, помолчав.

– Увидим. – Запрокинув голову, он посмотрел в ее лицо, встревоженное и усталое. – Помочь все подготовить, чтобы девку побыстрей признать?

Йегана колебалась, но в итоге меленько кивнула.

– Да. Спасибо. Хоть бы Духи были милостивы…

* * *

Йер в первый раз случилось побывать в зале капитула. До этого она ходила мимо лестницы с цветными витражами с символами, что с годами стали ей понятны, как-то раз надраивала множество ступеней, но ни разу не заглядывала за огромную резную дверь.

Она не знала, чего именно ждала, но зал в несколько ярусов, раскрашенный цветными брызгами витражных окон, ошарашивал. Йер радовалась, что сейчас, по осени, свет нежный, мягкий, и поэтому не так невыносимо ярки пятна цвета, что бросали витражи. В солнечный летний день они слепили бы и отупляли – и она благодарила Духов, что такое вот яркое солнце оставалось лишь в воспоминаниях о душном жарком лете.

Остальное ей значительным не показалось – разочаровало больше. Она так переживала – до потеющих ладоней, до запинок – и к чему? Все вышло быстро.

Восемь человек капитула сидели на высоких стульях, настоятельница – скромно и почтительно стояла в стороне, а Йер, как Йергерт прежде, опустилась на колено в центре. Она подготовилась – намылась, причесалась и оделась в котту и сюрко, какие принесла ей настоятельница – добрые, красивые. Ей было жаль, что все это – на раз: надеть и возвратить.

Ей повелели подтвердить, что сын Йомайры Линденавской был ее отцом. Йер так и сделала, не представляя, кто такая та Йомайра. И даже поклялась, хоть про себя и хмыкнула: откуда бы ей знать? Как будто она помнит.

Еще ей было велено надеть кольцо на палец – и она надела на большой; на нем оно болталось тоже.

Наконец пришлось оставить оттиск этого кольца на гербовой бумаге и размашистую закорючку вместо росписи. Все остальное сделали бы без нее.

Теперь в орденской книге значилось, что внучка-полукровка той Йомайры Линденавской и сама – часть рода. Она была записана там как Йерсена Мойт Вербойн из Линденау.

В первый раз ее назвали так. Ей было непривычно – будто бы не про нее совсем.

Теперь все это оставалось позади. Она спускалась вниз по лестнице, какую странно было видеть сверху. Спускалась и разглядывала спину настоятельницы.

Сорок две ступени.

Перстень с пальца Йер сняла и на ходу вернула на шнурок на шее – выдохнула. Страшно было потерять.

Йегана шла и не оглядывалась. Рада она не была. Гадала, замарала ли она сегодня грязью кровь своего Рода, не ошиблась ли, из страха и удобства принимая девку, в какой, может быть, ни капли не было от Линденавских.

Пятьдесят ступеней.

Йер должна была теперь дышать свободнее – уж больше не никто. Ей подарили имя Рода, статус, все, что причиталось. Будет у нее теперь и опекунша, может, даже настоящая семья… Но Йер тревожилась. О зыбком и далеком будущем с его проблемами, о близком и насущном – Духам надо было отплатить. Не только за айну – ей подарили Род, а вместе с ним и право стать сестрой, служить. За все за это нужно было отплатить, а Йер и знать не знала, как. Кого ей убивать – здесь, в замке, в каком всякий знает всякого? Да так, чтоб не заметили, не обвинили.

Шестьдесят ступеней.

Йер смотрела в спину настоятельницы и гадала, как бы все решить. Помощи не попросишь – женщине-то что за дело? Без того мороки много. Брата Кармунда она тем более не смела попросить – если и согласится, за такое она не расплатится.

В стеклышках окон промелькнул вдруг лучик – чуть ли не единственный за день. Он оживил витраж – четырнадцатый: Хессе – “смерть”. И эта “смерть” – косой крест с завитушками – отозвалась в ней дрожью. Это знак.

Свет падал в точности на спину настоятельнице, и ее гербом покрыла крупная, с чуть мутными краями Хессе.

Йер остановилась, замерла на вдохе. Она поняла, чего хотели Духи.

В голове одна быстрей другой носились мысли: никто не узнает, если женщину чуть подтолкнуть – она покатится вниз вдоль десятка витражей, останется под “внутренним” – Кю – и таков и будет величайший грех, какой возможно совершить во имя Духов. Они были милостивы до того, что даже подсказали ей. С женщиной канут в пустоту надежды на простую и нормальную жизнь, на семью, на опекуншу – на все будущее, что успела Йер вообразить. Все это будущее – тоже жертва. Без него останется одно: служить.

Мешкать и сомневаться было некогда. Сейчас или же никогда, и либо в ней достаточно решимости, чтоб вверить себя Духам и отдаться службе, либо она недостойна была Западных айну.

Йер подняла нелепо тощую ручонку, бьющуюся крупной дрожью, и несмело занесла ее.

Шестьдесят две ступени.

Настоятельница миновала “зверя”. Всего тридцать семь ступеней впереди.

И Йер, не смея больше мешкать, кинулась вперед, всем весом навалилась и сама едва не улетела следом.

Настоятельница вскрикнула. В воздухе промелькнули руки, котта и тяжелая коса, что хлестко вмалаза Йер по лицу – и ворох покатился вниз.

Минула вечность – может даже две – и через шумный бой в висках послышался тягучий слабый стон, исполненный мучения. Йер поняла – той вечностью были мгновения.

Она стремглав кинулась вниз, а мимо замелькали витражи: “энергия”, “луна”… и, наконец-то, “внутреннее”. В его отсветах лежало тело, скрюченное и изломанное, но еще живое.

Йер упала на колени резко до того, что сбила их, но даже не заметила – склонилась к настоятельнице, чтоб расслышать шепот:

– Тварь… неблагодарная… мелкая тварь…

Йер до крови сжала губу зубами, понимая, что же натворила. Снова в голове метались мысли: ей поверят, если скажет, что случайно оступилась? Ей простят?

Конечно, она знала. Разумеется, все понимала. Но отчаянно хотела найти выход и исправить то, что не исправить было уж никак.

– Маленькая ядовитая гадюка… Вся в мою сестру… Я приняла тебя и это… благодарность?.. Сучье семя…

“… нечестивое” – договорил голос совсем другой, пробившийся вдруг сквозь года. Там, у далекого осеннего кордона ей так уже говорили в день, когда сама она едва не умерла.

Но выжила. Духам угодно было привести ее сюда. И они отвечали ей и исполняли просьбы, хоть и требовали жертв взамен. Сегодня она показала им, что жертвовать готова. Всем.

Одно лишь только отделяло ее.

Йер несмело протянула руки, все еще дрожащие, и осторожно взяла женщину за голову. Дернула раз, другой… не выходило. Ей пришлось подняться и, шатаясь, бить ногой, пока сухой щелчок не дал понять: все кончено.

Она прижалась к груди настоятельницы, долго слушала – хотела знать наверняка, что больше нет дыхания. И только лишь когда поверила, решилась закричать:

– На помощь! Помогите!!!

* * *

Ветер противно выл в щелях, и паутина колыхалась в злых потоках сквозняка, точно живая. Что-то гулко бухало на крыше.

День был блеклый, стылый и промозглый – говорили, что теперь такими будут все, пока зима не сменит серость белизной. Приютские следили, чтобы ни один лючок в полу случайно не закрыли, только не спасали ни лючки те, ни усердие, с каким топили.

Йер поверили. И даже пожалели. Кто-то в общей толчее зачем-то хлопнул по плечу, другой встрепал макушку. Стоило поднять глаза, как взгляды отводились и стихал противный шепоток, как будто глядя в пол она не слышала: “Бедняжка… столько лет жила как сирота, а чуть ее признали – вот…”.

Быть может, Йер бы это злило, не ходи она прибитая и оглушенная, едва способная воспринимать весь мир вокруг.

Как будто бы издалека она смотрела, как уж слишком оживленная Орьяна обнимает ее и горячим важным шепотом бормочет в ухо “можешь плакать” – вычитала где-то или подсказал кто, и она пыталась быть подругой верной и великодушной. Содрехт как-то раз неловко уточнил “Ты как?” и выдохнул с огромным облегчением, чуть только вышло сменить тему. Йергрет рассмеялся и сказал, что всякий, кто захочет позаботиться о ней – умрет. Йер промолчала, хотя из всего, что ей случалось слышать, только это достучалось и на самом деле укололо.

Брата Кармунда она старалась избегать сама – боялась, что поймет. За столько лет она узнала его проницательность и ум, а он узнал ее. Разок он попытался приласкать ее, но Йер зажалась, опустила голову и чуть не всхлипнула.

Ей часто чудилось, что слезы жгут глаза, но только вот расплакаться не выходило. Ей бы стало легче, если б вышло.

А теперь она стояла и смотрела, как сквозняк рвет паутину, слушала, как злится ветер, и пыталась придушить в себе страх с жалостью напополам – муж настоятельницы на глазах стал дряхлым стариком.

Йер прежде доводилось видеть брата Монрайта – высокий, крепкий и холеный, выглядящий младше и свежее своих лет. Раньше казалось, что наверняка он строг и, может, неприятно черств; в чертах чудилась горечь.

Он стоял теперь и холодно разглядывал ее, а Йер старалась разобрать, чего ей ждать: проклятий? ненависти? злобы? мести?

Раз уж он пришел с ней говорить, то, значит, что-то для себя решил. Йерсена в ожидании боялась лишний раз вдохнуть.

– Я ничего тебе не должен, – холодно сказал он без обиняков. – На Линденау у меня прав нет, и ты, хотя его теперь наследуешь, никто мне. Пусть жена тебя признала, ты – ее забота, не моя.

“Но ведь она мертва” – хотела сказать Йер, однако губ не разомкнула. Побоялась.

– Забавно получается, – забавы в тоне не было, – я опекун тебе, но не обязан делать ничего. Хоть ты пойдешь на улицы – твоя будет беда.

Йер снова промолчала. Только лишь в губу вцепилась до крови, прекрасно понимая, что, быть может, собственной рукой лишила себя шанса стать в итоге орденской сестрой. На миг она спросила у самой себя: “вдруг ошиблась?”. Может, Хессе – лишь витраж, всего лишь игра света, никакой не знак?

Пришлось со всех сил погрузить ногти в ладонь, чтоб удержаться, чтобы снова верить: Духи бы не обманули ее так. И жертва не могла быть зря. Все сложится.

– Я ничего тебе не должен, – повторил брат Монрайт. – Я не буду тратить время на возню с тобой, и ты меня не беспокой. – Он помолчал. – Но только лишь из уважения к Йегане и к тому, насколько ей хотелось сохранить родные земли, я распоряжусь, чтобы ты выучилась орденской сестрой, и заплачу. И лучше бы тебе, если однажды Линденау станет твой, его сберечь.

На этот раз он замолчал совсем, смотрел и ждал.

Рот Йер открыть боялась. Потому склонилась низко и почтительно, не зная, что еще ей можно было сделать. Почему-то ей казалось, что, быть может, он ее сейчас ударит. Она задержала вдох.

Ударило и правда – дверью об косяк. Сквозняк совсем взбесился, эхо грохота зашлось под сводами, подобно лаю.

– Скажешь что-нибудь? – спросил брат Монрайт, когда снова стало тихо.

– Я благодарю вас, – выдавила Йер, не разгибаясь. – И не принесу проблем и неудобств.

– Иди отсюда.

Она поспешила шмыгнуть прочь, раз разрешили. С силой выдирая из просевшей рамы дверь, Йер мельком глянула через плечо – рыцарь стоял недвижно, запрокинув голову, закрыв глаза. Свет серой осени омыл впалые щеки и понурые, опущенные плечи под плащом. Они дрожали.

* * *

Старый раскидистый явор с толстым стволом, что разошелся надвое на полпути к макушке, грустно качал ветками, какие вместо листьев облепляли ленты. Серость поздней осени слизала краски, и они казались монотонными, безликими и дряхлыми, точно седыми.

Хоронили настоятельницу – женщину, что за года повесила немало лент на эти ветви. Теперь и по ней запляшет на ветру отрез расшитой ткани.

Монрайт выбрал бархат светлого зеленого, что отливал на сгибах в желтизну. Расшит он был не серебром, не золотом – коричневая нить изображала липу, тянущую ветви вверх, а корни вниз, вокруг – орнамент липового цвета.

Он отлично знал: ей бы понравилось. И столько лет спустя она любила собственный Род и родную землю в краю лип. За годы он дарил ей многое, и оттого теперь с удушливым и липким ужасом осознавал: это последний его дар. Другого он не поднесет уж никогда.

На церемонию пришло немало человек. Не все, но большинство – так много лет Йегана управляла орденским приютом, что едва ли кто-то помнил, как же было до нее. Она была не просто женщиной, а частью замка наравне с любой стеной – и без нее тот замок не был полноценен.

Были здесь и полубратья с полусестрами, какие сами вышли из приюта под ее надзором, были рыцари, чью детвору облатами селили там же, были сами дети…

Вместе с Монрайтом под деревом стояла Йер. Куталась в шаль и мялась, силясь слиться со стволом и серостью природы. Монрайт на нее и не смотрел.

Он, если б мог, не вспоминал бы с удовольствием, что сам уговорил Йегану эту девочку признать. Молчал бы, не советовал и не подсказывал, и, может статься, что Йегане не пришлось бы подниматься в башню, не пришлось бы падать, расшибаясь насмерть на ее ступенях.

Монрайт знал, что глупо было бы свалить вину за это на девчонку, что и без того боялась пикнуть. Знал и то, что не сумеет отыскать в себе великодушия и мудрости, чтоб не винить ее.

Жена, с какою он прожил всю жизнь – ушла. Ушли и сыновья. Остались внуки, каких он, если признаться, не любил уж много лет, и девка – чуждая и непохожая, какую, если уж на то пошло, Йегана даже не хотела признавать.

Пели жрецы, и морось пряталась в клоках тумана, оседала на ресницах и на коже, делала ее холодной, неживой. Монрайту чудилось, что, прикасаясь к собственной руке, он прикасается к покойнице-жене, уже зарытой под корнями древа.

Жрецы замолкли. Наступило время вешать ленту.

Им бы полагалось сделать это вместе, мужу с внучкой, но брат Монрайт не взглянул на девку, что едва коснулась края ткани кончиками пальцев – повязал на свой вкус, выше, и боялся отпустить стремительно темнеющий, мокнущий край. Едва отпустит – все. Придется отпустить и память по жене.

Жрец снова затянул напев – в последний раз. С шипением затух убитый влагой факел. Ежилась девчонка. Пялилась толпа.

А Монрайт первый раз за много лет хотел рыдать.

* * *

Зима задышит в воздухе, наполнит его сединою холодов. До снега будет еще с месяц, но минует время Духов Запада, наступит – Духов Севера. Густое чувство угасания и смерти вмерзнет в удивительно прозрачный воздух, что едва-едва будет дрожать над серыми предместьями, а жар и суета в стенах дома конвента станут чужды дряхлости погоды.

Детвора заносится – то дров понадобится натаскать с укутанного инеем двора, то отыскать, где дверь забыли затворить, что продувает весь этаж, то кто-нибудь из полубратьев и полусестер окатит себя кипятком, и их понадобится подменить…

Йер будет тяжело прощаться со всем этим. Она соберет пожитки – те немногие, что накопила: пару сменных хемдов и чулок, заношенный и перетертый ремешок, немного милых сердцу бесполезных мелочей – красивый камешек, клочок цветастой ткани и подаренную братом Кармундом заколку – все, что влезло под подушку. Ничего особенного, но тюфяк в приютском дормитере в миг осиротеет, что-то выдаст в нем бесхозность, какой насквозь прорастает всякий дом, лишившийся жильцов.

Она окинет комнаутушку взглядом напоследок – и увидит ее вдруг глазами чужака, что заглянул на миг, а не прожил здесь восемь лет.

Бесчисленные тюфяки, наваленные вкривь и вкось – все старые, пролежанные, изуродованные топорщащейся во все стороны соломой – латаная-перелатанная ткань не в силах удержать ее. Тростник и травы на полу истоптаны в в сухой и пыльный сор – его не вытравить ни веником, ни щеткой – Йер случалось пробовать.

На уж давно небеленных стенах – разводы, трещины, по низу – вязь царапин и засечек. Йер их знает наизусть. Со́лла считала черточками дни, давно уж забранный жрецами Мерн пытался учить буквы, выцарапывая их в побелке, а у Ро́зьки в изголовье как-то раз с хихиканьем вывели слово “хер” – и та теперь стыдливо прятала его подушкой от суровой Бриньи.

Это все – воспоминания, какие станут прошлым и закроются белесой дымкой Повелителя туманных троп. С ними же уйдет и третий месяц осени, невыносимо вязкий и тягучий, словно тридцать дней растянутся на год. И он разделит жизнь на до и после: в старой будет лестница с цветными витражами, крик над мертвым телом, дни, прошедшие в оцепенении и лента на могильном древе, под какое Йер поднимется аж дважды – раз на похороны, раз на День поминовения.

Она не будет знать, действительно ли в праве поминать Йегану – та не только умерла из-за нее, но может быть и родственницей вовсе не была. Но Йер рассудит, что теперь уж поздно сомневаться – пусть сомнения лежат в корнях, засыпанные вместе с настоятельницей, и пусть все теперь считают, что на место Йер пришла Йерсена Мойт Вербойн.

Ей будет одиноко. Больше всего – из-за брата Кармунда. Его она будет бояться больше всех, и тихо сторониться оттого – он мог понять, узнать ее секрет. Он не задаст вопроса – никакого. Ни что сталось там, на лестнице, ни почему она теперь старается не попадаться на глаза – он отпускал ее.

Так будет правильно – то что простительно девчонке безымянной, не позволено Йерсене Мойт Вербойн, но разве легче оттого, что это понимаешь?

Поймет она еще одно: все лишнее, все что мешало ей служить – готовиться к тому – ушло. Духи не обманули и исполнили все в точности.

И Йер перебиралась в дормитер дома учения во имя них и им в угоду – в прошлом оставался глупый бесполезный труд, что отнимал часы учебы. В прошлом – дормитер приюта. В прошлом – Кармунд, без какого она ощутит себя совсем одной на весь огромный замок.

Утешением ей станет Орья, с какой им теперь годами быть соседками по койкам и та честь, какой она ждала годами – ей теперь позволят выйти ночью Лунного Огня.

Йер выйдет. Ступит на зеленую от малахита площадь, встанет в центре и позволит пламени обнять себя едва не до макушки. Как и говорили, жара не не почувствует – только щекотку, да и то не в теле, а в той части, что способна была ощущать энергию Фатар. Грань сделается тонкой и податливой – чуть пожелай, лишь только мысль допусти – и разойдется; можно будет сотворить такое колдовство, какое раньше было не представить.

В эти ночи колдовать было нельзя, и Йер не поддалась бы ни за что, но чувство будет упоительным. Вместо того она посмотрит в зелень пламени и обратится к Духам, скажет им: я сделала, как вы желали, отдала все, что могла. Я теперь ваша, вам служу – и пусть мне ничего не помешает.