Текст книги "Сладкая горечь слез"

Автор книги: Нафиса Хаджи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Анжела, мама… она знает, что лучше для Криса. Знает лучше всех нас.

Бабушка Фэйт согласилась со мной. Но делать ничего не стала, молчала, поддерживая маму лишь своим присутствием. Вместе со всеми я праздновала возвращение брата домой, участвовала в устроенной мамой амнезии для Криса. Он знал только, что попал в аварию и потерял память о последних шести годах, от окончания школы до того дня, как очнулся в больнице. Когда Крис задавал вопросы, мама ласково убеждала его не волноваться, говорила, что важные воспоминания вернутся сами собой.

Через год после аварии Крис физически почти восстановился. И сначала мамин план имел успех. Крис был сосредоточен на внутренних ощущениях, на физиотерапии, возвращая тело в былую форму. Но время шло, и плотина, возведенная мамой, начала давать течь. И маме не хватало пальцев, чтобы затыкать дырки.

К примеру, однажды, после поездки куда-то с папой, Крис влетел в комнату со словами:

– Эй! А я и не знал, что мы ведем войну.

– Что? – ахнула мама.

– Я только что слышал по радио.

Папе за это здорово досталось – мама категорически запретила включать радио в машине, набив все ящички любимыми дисками Криса.

В другой раз Шон, приятель Криса, навлек на себя мамин гнев, заговорив о бейсбольном матче, что транслировали по кабельному телевидению. Это разожгло интерес Криса к телевизору, о котором до сих пор просто не было времени вспомнить.

– А почему у нас нет кабельных каналов? – спросил он, вернувшись от приятеля.

– Мы… э-э… просто нет, – пролепетала мама, а мы с папой озабоченно бросились убирать посуду со стола.

– Но почему нет?

– У нас его и раньше не было, – пожала плечами мама. – Когда вы маленькими были.

– Да, но потом-то появилось. Когда Дядю Рона стали показывать.

– Ну да, а потом опять не стало.

– Ага… может, подключить? А то по обычному телевидению не все показывают.

Несколько отчаянных секунд мама подыскивала подходящий ответ.

– Послушай, Крис, я не хотела тебе говорить, не хотела волновать тебя. Но мы несколько стеснены в средствах. И просто не можем себе позволить сейчас кабельное телевидение. Все эти медицинские счета… после аварии… они…

– Прости, мам, – виновато перебил ее Крис. – Я не подумал.

Весь вечер мы с папой не решались посмотреть в глаза Крису.

Маме же все было нипочем. Она лишь еще с большим упорством старалась занять все его время, еще тщательнее ограждала от телевизора и новостей. Не допустить утечки сведений о войне в Ираке – это серьезная задача, особенно на фоне текущих событий: штурм Фаллуджи; скандал с Абу-Грейб; обезглавленные солдаты, повешенные на ограждениях моста; второй, еще более страшный, штурм Фаллуджи. Но маме каким-то образом удавалось скрывать информацию от Криса.

Вместо телевизора мы смотрели кино. Но и здесь мама тщательно проверяла содержание фильмов. Никакого насилия. Без всяких исключений. Помню, поставили «Страсти Христовы». Еще шутили – мы, мол, последние из христиан Америки, собравшиеся посмотреть фильм, которого с нетерпением ждал весь мир, на премьеру которого приезжали целыми автобусами, даже церкви организовывали просмотры.

Мы посмотрели дважды. Я изумилась, как много понимаю по-арамейски. Хотя ничего удивительного: арамейский и арабский очень похожи, так же как и иврит. Арамейский – древний, ныне мертвый, предшественник; арабский – юный потомок, живой и динамичный, со множеством вариантов и диалектов. Я не стала делиться своим открытием с родными, но записала в старенький блокнотик все слова, что смогла узнать, – те, что походили на известные мне арабские.

«Ва» означало «и». «Ла» – «нет». «А боа» – «отец». «Анна» – «я». «Би лайла» – «ночью». «Малика» и «маликин» – «царь» и «цари». «Шахаду» – «свидетели». «Моут» – «смерть». И те слова, что Иисус произнес на кресте, когда вопрошал Отца, отчего тот его оставил: он назвал Бога «Иллахи»^[125] – вариант слова «Аллах». Иллахи – я слышала это слово в молитвах и песнях на арабском и урду.

Я предпочла промолчать и о других богохульных сопоставлениях – я смотрела, как, склоняясь под тяжестью креста, бредет измученный, израненный, закованный в цепи Иисус, и вспоминала других людей. Страдавших, разумеется, гораздо меньше, но их руки и ноги тоже были связаны, они тоже шли, корчась от боли, пускай и не столь невыносимой, но над ними тоже глумились охранники, отказываясь признавать их человеческую уязвимость, – как римские гвардейцы издевались над Иисусом.

Крис сидел очень тихо.

А на следующий день сказал:

– Джо, эти сцены в фильме… с Марией… показались знакомыми. Но не в религиозном смысле. Словно я видел ее, в реальной жизни. Эта одежда – она вся укутана в черное, с головы до пят. И лицо, ее глаза, когда она видит, как гвардейцы ведут ее сына. Мне знакомо это выражение. Я уже видел его. Я как будто вспоминаю что-то забытое. Но… этого не может быть? Правда?

Мне нечего было ответить. Мне запретили. Мы все подчинялись правилам, установленным мамой. Я посмотрела фильм еще раз – без брата, – пытаясь увидеть эти сцены его глазами, вспоминая страницы его дневника. Думая о женщине, с которой он познакомился в Ираке. На этот раз за ликом Марии я тоже видела убитых горем иракских женщин – из теленовостей, которые изредка смотрела в доме Бабушки Фэйт.

Потребовалось время для осознания, но пришло оно внезапно. Просто в один прекрасный день я поняла, что не могу больше оставаться дома. Не в силах. Не так. Не в состоянии хранить новые тайны сверх тех, что уже заполняют меня. Я должна найти способ справиться с неизбежным. Настанет день, когда Крис вспомнит. И я хочу быть готова – готова помочь ему превозмочь горе, которое он видел и причинил. Отныне я искала спасения не только себе, но и Крису. Не представляла, что буду делать. Я думала, что достаточно начать, своими силами. Но колеса правосудия вращались слишком медленно. Теперь же, когда выяснилось, что Фаззи вернулся в Пакистан, появился новый путь, связывающий истории Дины и Садига, которые я скрывала от Криса. Хотя это будет важно для него, когда он оправится от травмы.

Я позвонила Дине. Сказала, что готова ехать в Пакистан. Она освободила весенний семестр, организовала перелет и позвонила Садигу сообщить, что мы приезжаем.

Мама пришла в бешенство. Она не понимала, почему я не могу дальше оставаться дома и продолжать лгать Крису. Именно этим я и занималась последнее время: каждым непроизнесенным словом, каждой улыбкой, постоянными ободрениями – каждой клеткой тела я лгала. Огромный кусок его души оставался мертвым, а мама надеялась, что он так никогда и не вернется к жизни.

Пришлось объяснить, куда я еду, потому что на этот раз я пускалась в путь одна. Случись что – некому будет вернуть меня домой, никто не позвонит в родительскую дверь и не сообщит, что со мной беда. Я также рассказала, с кем туда еду. Это потрясло маму. Я ведь никогда не говорила ей ни о встрече с Садигом, ни о Дине. Вне себя от ярости мама шептала гневные слова, чтобы Крис не смог подслушать. Но уже несколько минут спустя, когда брат появился в гостиной, боль и злоба скрылись под маской материнской улыбки и заботы. Но я понимала, как мало в этом искренности, и лить укрепилась в намерении уехать. Мама не могла понять причин, гнавших меня туда, в Пакистан, поскольку были вещи, которые я не могла объяснить. Пока.

Она, конечно, прежде всего боялась потерять меня. Не так, как она едва не потеряла Криса.

Я сказала, что жалею, что не рассказала Крису правду. О цвете его глаз. Я не знала, что придется ждать так долго, чтобы открыть ему истину. Это лишь вопрос времени – рано или поздно крепость, воздвигнутая ею вокруг брата, рухнет изнутри, под напором его собственных воспоминаний. Но когда это произойдет, я расскажу ему все.

– Прошу тебя, Джо. Ты не сделаешь этого. Я не переживу – если он будет смотреть на меня так же.

– Как, мама?

– Как ты, Джо. Как ты смотришь на меня с тех пор.

Часть 4

Садиг

Все, что ты видишь в мире, – звенья одной цепи,

И нет такого места, где разомкнулось бы ее кольцо.

Галиб

Глубокой ночью я ждал у здания аэропорта, в спокойной уверенности, что все формальности – паспортный контроль, таможня, получение багажа – пройдут без задержек. Я подмазал все нужные ладони – своего приятеля, приятеля приятеля и, наконец, приятеля того приятеля, который и был влиятельным офицером таможенной службы. Он должен был прислать своего человека встретить их прямо у трапа. Этот парень – возможно, в форме, а может, и просто в гражданском костюме – проводит их через официальные бюрократические барьеры, подъеденные до основания такими же прожорливыми термитами, как он сам, – термитами, вскормленными сетью связей «знакомые знакомых», которая и является реальной основой гражданского общества в Пакистане и в которой я добровольно участвую. Он проведет их мимо длинной очереди, передаст паспорта прямо в иммиграционную службу, недавно оснащенную последними технологическими новинками, компьютерами, веб-камерами – подарок американских налогоплательщиков, в порядке любезности за помощь в войне с терроризмом. Потом термит властно щелкнет пальцами, подзывая носильщиков. Те получат багаж, погрузят на тележку и торопливо повезут мимо таможенников, пока мой водитель – сейчас почтительно дожидающийся шагах в пяти позади меня – не примет эстафету. Заплати я больше, мог бы сам встретить их прямо у трапа.

Поэтому я очень удивился, увидев, как они выходят из здания аэропорта без эскорта. Но сразу осознал собственную ошибку.

– Что ты себе вообразил, Садиг? Нанял специального человека проводить нас к выходу? Как будто мы несмышленые дети! – продолжала возмущаться мама, целуя меня в щеку.

Как настоящий взрослый, я ответил крепким объятием – совсем не похожим на юношескую скованность, с которой приветствовал мать при других обстоятельствах, в другом аэропорту, жизнь назад.

– И что ты сделала? Стукнула его сумочкой?

– Нет! Просто сказала… а, поняла, ты шутишь. Нет, конечно. Просто очень вежливо сказала, что в его услугах нет необходимости. Наверное, ты заплатил ему кучу денег, Садиг. Потратил напрасно без всякой надежды на компенсацию.

Я переводил взгляд с одного лица на другое, не в силах еще привыкнуть к мысли, что они здесь. Вместе. После маминого звонка, когда она сообщила, что приезжает вместе с ней, я все не мог понять, как же они нашли друг друга. Что рассказали друг другу эти две женщины, такие разные.

– Добро пожаловать в Пакистан, – повернулся я к Джо.

– Благодарю.

– Она бывала здесь прежде, Садиг, – сказала мать.

Я удивился, но вообще-то почти не слышал ее, не сводя глаз с Джо. Совсем не та девочка, что приходила ко мне в Чикаго несколько лет назад. Повзрослела, разумеется. Но появилось еще что-то.

Махнув рукой, я подозвал шофера. Он забрал у Джо тележку с багажом. Джо смотрела с таким любопытством, что я почувствовал странное желание познакомить их.

Шофер тоже оторопел, когда, уступая желанию, я радостно произнес:

– Это Усама. Усама – шофер, не тот Усама – террорист. Усама, – продолжал я, переходя на урду, – это моя мать Дина Биби. А это… это… – М-да, не подумал я заранее.

Но Джо подхватила фразу, просто сказав:

– Меня зовут Джо.

Она говорила на урду. Просто выучила одну фразу? Да, она действительно изменилась.

По пути домой мама опустила стекло машины, впуская горячий воздух.

– Это что, азаан^[126]?

– На утреннюю молитву? – уточнила Джо, тоже открывая окно.

Обе прислушались.

– Да.

– Очень красиво, – заметила Джо.

– Первые секунды, – поправил я. – Пока не вступили другие мечети и призывы муэдзинов^[127] не наложились один на другой. В каждой мечети стоит громкоговоритель. И они никогда не начинают одновременно, каждый умудряется вступить хотя бы на несколько секунд раньше или позже, но все вместе создает жуткую какофонию.

Женщины промолчали, поглощенные призывами муэдзинов, – их нимало не беспокоило неблагозвучие, которое я попытался описать. Когда мы добрались до дома, небо уже начинало светлеть. Усама с помощью чокидара внес вещи. Я проводил женщин в их комнаты. Мать отчего-то помедлила на пороге своей, заглянула в комнату Джо, шепнула ей что-то. Та шепотом ответила. Обе кивнули.

Джо, ласково обнимая мою мать за плечи, повернулась ко мне с улыбкой:

– Я поселюсь в одной комнате с вашей мамой, можно?

– Ну конечно.

Я уже ничего не понимал. Связь между этими женщинами, которых объединяло только отношение ко мне, возникла из ниоткуда, вне моего присутствия, скорее помимо моего существования, чем благодаря ему. Эти узы несколько стесняли меня. И – да, я ревновал, как ребенок, недоумевая, зачем они здесь, найдется ли мне место в их компании. И если найдется, то чего я хочу – занять это место или как можно скорее сбежать?

Я ушел, а они все шептались.

Через несколько часов все собрались в столовой. Молчание за завтраком нарушали только мои попытки играть роль любезного хозяина.

Обхватив ладонями чайную чашку, мать задумчиво произнесла, оглядывая комнату:

– Здесь ничего не изменилось.

До меня дошло. Как я мог забыть – это ведь был и ее дом тоже, пускай недолго.

Мы еще не успели встать из-за стола, как появилась сиделка, сказала, что у Дада закончилось лекарство. Я пообещал заказать.

– Как он? – спросила мать, когда медсестра вышла.

– Не очень. Инсульт был тяжелый. Совсем слаб. Прикован к постели, узник тела, которое ему больше не подчиняется. Но разум ясный. Речь, правда, невнятная, какой-то хрип, мычание – почти невозможно разобрать.

– Он знает, что я здесь?

Я утвердительно кивнул.

– Могу я увидеться с ним?

– Разумеется.

– А Джо? Он знает про Джо?

– Да, я рассказал. Давно уже.

Брови матери удивленно взмыли вверх, но я уткнулся в тарелку.

– То есть он знает, что я приехала? – уточнила Джо. – Вместе с Диной?

– Да.

– И я могу с ним встретиться?

– Думаю, он был бы рад.

Я проводил их в комнату Дада. Мать присела прямо на краешек кровати. Взяла его за руку.

– Асалаам алейкум^[128], Дядя Аббас. Это я, Дина.

Дада попытался произнести что-то, но получился только невнятный стон.

– Я очень огорчилась, узнав о кончине Тетушки Саиды. Надеюсь, вы получили мое письмо?

Еще один стон. Дада не сводил глаз с матери. Потом перевел взгляд на меня.

– Он был очень рад письму, – перевел я. – Собирался ответить, но…

Дада опять попытался заговорить.

Мать озадаченно нахмурилась, не понимая. Я тоже не смог помочь, бормотание становилось все неразборчивее.

– Мне уйти, Дядя Аббас? Я не хочу вас беспокоить.

Он застонал что-то абсолютно невнятное. Но мать улыбнулась. Я догадался почему. Взгляд, вновь устремленный на нее, стал ласковым. А рука сжала ее руку.

– Хорошо, я останусь. – Она прекрасно поняла его.

– Дада, – я шагнул поближе, – это Джо.

Она терпеливо дождалась, пока я представил ее, а потом на прекрасном урду – нисколько не походившем на заученные из разговорника фразы – сказала, что счастлива познакомиться, добавила еще что-то. Она называла его Дада.

Джо мучилась от разницы во времени, глаза у нее совершенно слипались. Мать отправила ее спать, а сама осталась со мной на террасе.

– Зачем она приехала? – спросил я, едва дверь за Джо закрылась, с трудом сдерживаясь, чтобы не задать такой же вопрос ей самой.

– Она тебе скоро объяснит.

– Вы, кажется, довольно близки.

– М-м, познакомились немного. По пути сюда.

– Она говорит на урду. – Я все еще не мог прийти в себя.

– Гораздо лучше, чем Саба.

– Как поживает Саба? – Мне стало стыдно, что до сих пор не спросил о сестре.

– Нормально. Собирается замуж.

– Вот как? Я его знаю? – пошутил я.

– Возможно, да. – Мать от души рассмеялась. – Перебрав целый букет вкусов и этносов, Саба нашла себе пакистанца. Слышал про семейство Фарух? Хасан Фарух?

– Страховые компании?

– Точно. Она выходит замуж за внука Хасана Фаруха.

– За которого? Хабиба?

– Да. Я сперва не поверила. В прошлый День благодарения она привела его в гости. Вот это был сюрприз. Как, однако, тесен мир.

– Я его знаю. И всю их семью. Очень хорошо. Как они познакомились?

– Говорит, через общих друзей. Наверное, в каком-нибудь сомнительном месте. В баре или в клубе.

– Они шииты.

– И что?

– А что, у тебя нет проблем с твоим… с отцом Сабы? – Я запнулся, как и всегда, говоря о мужчине, за которого она вышла замуж. О человеке, который для меня навсегда останется просто «крокодилом».

– Умара никогда не волновали такие глупости, Садиг. Он был приятно удивлен, что парень вообще оказался мусульманином. Да еще и пакистанцем. Мы долго готовились принять любого, на ком Саба остановит выбор. Это тебя, Садиг, беспокоят детали такого рода.

– Ладно, – после паузы ответил я. – Он хороший человек.

– Надеюсь.

– Из хорошей, уважаемой семьи.

Мать лишь весело рассмеялась – как она всегда умела, и я тоже улыбнулся, уловив старомодный пафос своих слов. Настало время и мне удивить ее.

– Кстати, я тоже женюсь.

– Какая радостная новость, Садиг! И кто она?

– Ее зовут Акила. Она вдова, и у нее две дочери.

– Надо же… Вдова. И ей позволили оставить у себя детей? – В тоне ее не прозвучало и намека на горечь.

– Твой случай необычен.

– Хм. – Мать не стала спорить. – Они тебя любят? Ее дети?

– Надеюсь, что да. Я не спрашивал.

– Ты не любил Умара. Когда приехал к нам.

– Думаю, я тогда вообще никого не любил.

– Ну, Анжела-то тебе очень понравилась.

– Да, пожалуй. И посмотри, к чему это привело. Целая жизнь в неведении. А ведь я имел полное право знать.

Мать молча смотрела на меня, и из глаз ее струилось беспредельное сочувствие.

– Я плохо к нему относился, да? – помолчав, все же спросил я.

– К кому?

– К крок… к Умару.

– Ты хотел назвать его, как звал всегда – крокодилом!

– Это по-дружески. Он сам так назвал себя, когда мы познакомились. Ты рассказывала мне сказку. Ему, наверное, тоже.

– Да, рассказывала.

– Так это правда? Мне говорили, что вы были знакомы… что ты любила его… еще до брака с моим отцом?

– Да, мы были знакомы. Он был моим другом. Раньше. И потом опять. В тот период, когда мне очень нужен был друг.

Медленно и осторожно я пытался озвучить мысли и чувства, что хранил много лет.

– Сейчас я знаю. Всю правду. Все, о чем не знал прежде и чего не мог понять. Про то, как они… Дада… моя семья… семья Мубарак… как они поступили с тобой.

– О, Садиг, по твоему голосу, по тому, как цепенеет твой язык, я понимаю, что ты по-прежнему разрываешься на части. Между двумя сторонами. Эта война для тебя все еще продолжается. Неужели ты не понимаешь, Садиг, что игра окончена? Давным-давно. Уж если ты рассматриваешь прошлое с точки зрения сторон, подумай об этом как о двух сторонах монеты. В конечном счете все суть одно. Голова Или хвост, конец или начало. Победа или утрата – лишь вопрос точки зрения. Результат броска, то, какой стороной упадет монетка, – все уже случилось, и закончилось, и прошло.

– Но в данном случае монетка оказалась фальшивой. Бросок – мошенничеством.

– Возможно. Но игра все равно окончена.

– Ты простила его?

Долгая пауза перед ответом могла уже считаться ответом. Но тут она заговорила:

– Если тебя интересует, Садиг, не держу ли я зла, то ответ – нет. Я перестала сердиться очень давно. Но для меня вопрос о прощении не имеет смысла. Последствия действий твоего деда принесли страдания всем. И ему, и мне. И в первую очередь – тебе. Вопрос в том, простил ли ты его. Когда ответишь ты, отвечу и я. Он ведь не единственный, кого тебе придется прощать.

Я ведь могла бороться. Должна была. Неважно, сколько сил это потребовало бы.

– Ты полагаешь, что могла победить? – невесело усмехнулся я.

– Может, и нет. Но, по крайней мере, должна была попытаться. А не бросать тебя здесь, не уезжать в новую счастливую жизнь. Да, счастливую, несмотря на боль разлуки с тобой. Вот так я отношусь к ситуации, и, думаю, ты должен простить не только его, но и меня.

Я слушал, и слезы жгли глаза от обиды, которая могла растаять давным-давно, позволь я слезам пролиться, – а я-то думал, что много лет назад перерос свои слезы. Она пересела ко мне на диван, протянула мне руку и выбор. Я принял и то, и другое. Взял ее за руки, сжимая их, точно как Дада, отвечая без слов, – и она приняла мой ответ, со слезами, которых она никогда не боялась.

Мы долго сидели в тишине, потом мама сказала:

– Но кроме прощения, есть гораздо более серьезный вопрос – несешь ли ты по-прежнему бремя всего, что произошло с тобой, и того, что в результате ты сделал с другими? Поскольку, если так, ты вынужден разделить это бремя со всеми, кого встречаешь, кого любишь, со всеми, кто любит тебя.

Прикрыв глаза, я видел перед собой двух женщин – ту, что сидела рядом, и ту, что спала в комнате неподалеку. Эти женщины – начало и конец моего детства. Моя мать и моя дочь, два полюса мира, от которого я полностью отгородился. В своем изгнании я притворялся, что не желаю знать, что потерял. Теперь знал. Быть мужчиной означало вернуться в этот мир – и принять его. Этот путь я начал задолго до их приезда. Но их присутствие поможет его завершить.

– Ты так и не скажешь, зачем она приехала?

– Нет. А зачем? Ты что, волнуешься? Боишься, она станет претендовать на твои баснословные богатства? – В маминых глазах плясали озорные искорки, она поддразнивала меня.

Но я очень серьезно относился к предмету.

– Нисколько. Все свое состояние я уже завещал ей. Как только узнал о ее существовании.

– Да ты что? Она в курсе?

– Разумеется, нет. Когда мы познакомились, она ясно дала понять, что не хочет иметь ничего общего со мной. Но я должен был сделать то, что должен. Она моя дочь. Законная. По закону Господа, во всяком случае.

– По закону Господа? Прости, Садиг, но я испытываю отвращение к этой фразе, особенно из уст мужчины. Даже если этот мужчина – мой собственный сын.

– Но это правда. Ее мать и я… это не было случайной связью. Мы дали слово. Мут’а.

– Что?! Садиг!

– А что? Ты бы предпочла, чтобы я… поразвлекался с Анжелой, ни за что не отвечая?

– Я бы предпочла, чтобы ты вообще с ней не развлекался!

– Но что было, то было. И я взял на себя обязательства. Пообещал нести ответственность за все возможные последствия. И считаю, что поступил правильно.

– Ладно, допустим, это твоя точка зрения. То, что происходит между двумя взрослыми людьми, их личное дело. Но вы-то были детьми и брали на себя обязательства невыполнимые. И потом, Садиг, ты же знаешь, институт, который ты отстаиваешь, мут’а, несправедлив по отношению к женщинам. Он односторонен.

– Что ты хочешь сказать?

– Не в вашем случае, верно. Вы оба не были связаны иными обязательствами. А если дело касается женатых мужчин? Ведь эти так называемые законы позволяют мужчинам иметь больше одной жены, обманывать напропалую. При этом кутаясь в мантию набожности. Тебе ведь прекрасно известно, что может мужчина сотворить с женщиной во имя Господа. Проблема все та же – твой дед точно так же использовал законы и традиции, извращенные сегодня. Предполагалось, что эти законы дадут права женщинам, а не будут использованы для лишения их. Я очень много думала об этом – в конце концов, я преподаю этот предмет. Да, у меня личный счет. Стоит представить, как некто решил, что, забирая тебя у меня, поступает справедливо, – я прихожу в ярость! В иное время, в ином месте, в сообществах, где женщина нуждалась в мужской защите, чтобы выжить, подобные обязательства помогали женщине не пропасть. Чтобы семья мужчины не отказалась от вдовы их сына, например. Но ныне эти правила превратились в оружие, направленное против женщины, а это вовсе не закон Господа. Единственный закон, имеющий смысл, – и который может считаться Божьим – должен быть направлен на достижение справедливости с учетом современных обстоятельств. В противном случае закон мертв и превращается в оружие для власть имущих. Против тех, у кого власти нет.

– Я не спорю с тобой. И не защищаю мут’а в отношении женатых мужчин. И полигамию, в любой форме. Не причисляй меня к ханжам и лицемерам. Я был всего лишь мальчишкой. Но играл во взрослого. По-своему пытался принимать ответственность за свои поступки. И готов был к этому. Если бы Анжела позволила. Джо – моя дочь. Я не стыжусь этого. И не стыдился бы тогда, расскажи мне Анжела обо всем. Джо – моя дочь, и я намерен относиться к ней точно так же, как относился бы к остальным своим детям, если бы они у меня были.

– Если бы были? Ты скоро женишься, Садиг, у тебя будут дети от Акилы. Иншалла.

– Нет. Мы обсудили эту проблему. Я рассказал ей о Джо. У Акилы уже есть двое своих детей. А я больше не хочу.

– Ты рассказал о Джо Акиле, – вздохнула мама. – Рассказал деду. Я, кажется, единственная, кто ничего не знал.

– Я… прости. Я не мог об этом сказать по телефону.

– А почему обязательно по телефону? За все эти годы, Садиг, ты ни разу не навестил меня.

– Как и ты.

Долгая пауза.

– Послушай, – прервала молчание мать, – а как же Акила и ее дети? Если Джо унаследует все твое имущество?

– Ей останется ее мехер. Этого будет более чем достаточно. И я открыл счета на имя ее дочерей. Если я умру, они не останутся без средств.

– Упаси Господи! – поежилась мать. – Как это мы вышли на такую мрачную тему?

– Ты начала меня дразнить.

– Напомни при случае, чтоб я никогда впредь не подтрунивала над тобой. Господи, ну какой же ты мрачный тип, Садиг. Когда ты женишься?

– После окончания Мухаррама.

– А женские меджлисы здесь все еще проводят?

– В этом году нет. С тех пор, как ушла от нас Дади. Возможно, в следующем. Когда в доме появится хозяйка.

– Ох, – устало зевнула мама. – Теперь и меня что-то сморило.

– Ступай, вздремни.

– Да, пожалуй.

Вечером пришел Джафар. Он жил в доме напротив с женой и детьми. И с родителями. Они частенько заходили, почти каждый день, повидаться с Дада. В тот день, наверное, с трудом сдерживались, чтобы не примчаться с утра пораньше – поглазеть на моих гостей.

– Дина, как мы рады тебя видеть! Сколько же лет прошло! – восклицала тетушка Фупи-джан.

– Асма. И вправду давно не виделись. – Улыбку матери я назвал бы настороженной.

– А это, должно быть…

– Джо. Это Джо, – перебил я Джафара. Не понравилась мне ухмылка, таившаяся под ослепительной дружеской улыбкой.

– А, да. Джо. Приятно наконец познакомиться. – Джафар повернулся ко мне и продолжал на урду: – А она красотка, Садиг, эта твоя тайная американская дочка. Перевернула твою жизнь с ног на голову.

– Это совсем неплохо, Джафар, – встряла его жена, Хасина, тоже на урду. – Надеюсь, новый Садиг сумеет повлиять и на тебя. Дети, идите-ка сюда, – поманила она своих ребятишек. – Познакомьтесь с сестрой.

Пришлось вмешаться, пока мои родственнички вконец не подставили себя.

– Джафар, Хасина. Джо говорит на урду.

Забавно было наблюдать за лицом Джафара, пока он прокручивал в памяти все сказанное, прикидывая, не успел ли обидеть присутствующих.

Фупи-джан присела на диван к маме. Пощупала подол платья своей бывшей невестки.

– Дорогая моя Дина! Мы должны с тобой пройтись по магазинам. Ты чересчур скромно выглядишь в этих старомодных нарядах. Длинные камизы давно не носят. Мини, мини и только мини. А эти твои шальвары^[129] – категорически нет. Вот погляди, – она продемонстрировала собственные штаны, – вот это шальвары.

– Это? Но, Асма, это же обычные брюки!

– Вот именно! Хасина, – повелительно окликнула она невестку, – мы просто обязаны отвести Дину в магазин. Как можно скорее. У моей невестки безупречный вкус, Дина. Она разрабатывает модели для всех модных бутиков. И даже участвует в выставках.

– Но… – тихонько проговорила мама, – сейчас ведь Мухаррам, Асма.

– Не будь такой старомодной, Дина, – легкомысленно отмахнулась Фупи-джан. – К тому же одежда – это необходимость.

– Что скажешь, Джо? – улыбнулась мама. – Пойдем по магазинам? Завтра?

– С удовольствием.

Два дня спустя – когда после нескольких походов по бутикам и дизайнерам в сопровождении Фупи-джан и Хасины мамин гардероб полностью обновился, а Джо в своих новых костюмах, словно в камуфляже, слилась с окружающей средой (тетушка категорически настаивала: «Это мой подарок, Джо! Ты все же моя внучатая племянница! Дитя этого рода!») – я наконец остался наедине с Джо.

Мама гуляла по саду. Джо устроилась в кресле на террасе, поближе ко мне. В отличие от прошлой нашей беседы один на один, когда она, присев на самом краешке стула, готова была упорхнуть при малейшей тревоге, сейчас она сидела спокойно и расслабленно, небрежно раскинув руки.

– Итак, когда ты успела выучить урду? – начал я. – И каким образом? И зачем?

– В колледже я собиралась изучать африканские языки, чтобы стать миссионером. Как бабушка. Но… сразу после встречи с тобой… точнее, именно из-за встречи с тобой сменила специализацию на урду. И арабский.

– И арабский? Вот это да. На урду ты говоришь очень хорошо. Моя мать сказала… в аэропорту еще… что ты уже бывала в Пакистане?

– Да.

– Но ты никогда не искала встреч со мной.

– Я приезжала по работе. Не было времени для личных дел.

– Что за работа? В посольстве?

– Нет.

И она рассказала, к какого рода деятельности привело ее изучение урду. Без подробностей, но вполне достаточно. Мне и так были известны детали – в том числе и те, о которых она не упоминала, – с позиции другой стороны. Пришлось сдерживаться, чтобы не выдать собственных чувств, даже когда она говорила о человеке по имени Фаззи – о том, кого вырастил Шариф Мухаммад. Фаззи звал Шарифа Мухаммада дядей. Джо умолкла, а я, сложив два и два, осознал, что не познакомься она со мной, и жизнь ее сложилась бы совершенно иначе. Какое бы отвращение я ни испытывал к деятельности, в которой она участвовала, данный факт, как ни крути, проистекал из ее знания урду, а этот язык она выучила из-за меня.

Я вспоминал слова матери. О бремени, которое я разделяю со всеми, кого встречаю на своем пути, кого люблю, и с теми, кто любит меня. Она знала о том, что сейчас рассказывала мне Джо. Мама все поняла: сумев взглянуть со стороны на наши с Джо частные истории, она заметила нити одного цвета, проходящие сквозь обе жизни.

Я не сразу пришел в себя, но сумел все же задать Джо вопрос, что уже дважды задавал матери. Я спросил, зачем она приехала.

– В прошлый раз я сбежала. Все это было так неудобно, неправильно. Вдруг узнать, что я… вся моя жизнь совсем не такова, как я себе представляла. И я была чересчур ленива, чтобы разбираться с этим. Но бегство не помогло. Твоя история роковым образом вернулась в мою жизнь – через этого парня, Фаззи. Понимаешь, даже если выяснится, что это вовсе не он – не тот, о ком мы думаем, – я все равно должна была отыскать тебя и попытаться исправить то, что я разрушила. В себе самой. В других людях. Я нашла Дину, потому что не могла отыскать тебя. И благодаря ей узнала тебя лучше – сумела понять то, чего не понимала раньше.