Текст книги "Сладкая горечь слез"

Автор книги: Нафиса Хаджи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Разрешите пригласить вас, миссис Мубарак?

Я впервые танцевала с мужчиной – быстро, потом медленно, вновь быстро, следуя ритму мелодии – неожиданно очаровательной прелюдии к тому, что должно было последовать. Музыка умолкла, он подвел меня к кровати, прилег рядом.

– А какая песня Элвиса нравится тебе больше всего?

– «Люби меня нежно».

– А можешь спеть для меня?

Я пела, а он целовал и ласкал меня, начиная сладкое путешествие к вершине брачного союза. Все мои страхи перед этим первым разом рассеялись как дым! Акрам был нежен, внимателен, искренен, а потом долго держал меня в объятиях.

Подобные моменты порождают иллюзию близости, и я, поддавшись ей, спросила:

– А тебе что больше всего нравится у Элвиса?

– «Деревянное сердце».

Он запел, слова песни звучали как искренняя молитва, от Акрама ко мне, хранительнице его сердца, и я чувствовала, как жизнь заполняет нежность и желание оберегать его.

Физическую близость слишком переоценивают; чем строже охраняют – а ведь девственность и непорочность оберегают свято, – тем больше ложных надежд. Физически я еще ни к кому в жизни не была настолько близка. Вот и поверила в то, что не могло быть правдой, – будто я понимаю мужчину, за которого вышла замуж, начинаю узнавать его, его сердце и разум, как и полагается жене. Я смогла забыть слова Шарифа Мухаммада Чачи, выдохнуть с облегчением впервые с тех пор, как он произнес их. Теперь-то я точно знала, что все это выдумки.

Но в действительности я ничего не знала. Абсолютно ничего.

В первые же дни нашей совместной жизни установился странный ритм. Самыми мучительными были утренние часы, когда Акрам с отцом работали. Вокруг меня крутилось слишком много прислуги, не оставляя шанса хоть что-нибудь делать самой. Свекровь по утрам не выходила из своей комнаты, завтрак и чай ей подавали прямо туда. Можно было бы наслаждаться чтением книг, на которые после смерти Абу у меня практически не было времени. Но ничего не выходило. Безделье приятно только по контрасту с работой. Днем я вместе с матерью Акрама принимала посетителей – выражала соболезнования или поздравляла с помолвками и свадьбами. Прежде мне никогда не приходилось выполнять подобные обязанности, общественная роль моей мамы не была столь значительна, и я была свободна от взрослых дел. Каждый день являлись просители – искатели щедрости Мубарака, – по большей части бывшие его работники, попавшие в трудную ситуацию.

Я с нетерпением ждала вечера, когда Акрам возвращался домой, всегда с подарками для меня – цветы, шоколад, духи, украшения. Мы с ним были почетными гостями на всех вечеринках города, и он с восторгом наряжал меня, осыпая драгоценностями. Ночью наша спальня становилась убежищем в недрах богатого замка, порядки которого оказались настолько чужды мне, что я и не надеялась когда-нибудь почувствовать себя здесь как дома. Но в спальне были только Акрам и я, далеко от остальных, и продолжалась сказка, начатая в первую ночь. Музыка, танцы, задушевные разговоры поначалу доставляли удовольствие. Однако как-то незаметно я научилась засыпать под звуки его голоса, все говорившего что-то или напевавшего вместе с бесконечными музыкальными записями. Через некоторое время я поняла: что-то не в порядке. Я засыпала, Акрам поднимался с постели и бродил по комнате. Возраст нашего брака измерялся уже не днями, но неделями, а метания его становились все безудержней. Он ночи напролет составлял планы нашего свадебного путешествия по Европе, на несколько месяцев. Порой будил меня, вытаскивал из постели, чтобы посмотреть на звезды или покататься по городу – в час, когда пустели даже вечно шумные улицы Карачи.

Я не понимала симптомов, которые уже заметила моя свекровь, бросавшая на сына все более и более встревоженные взгляды. Торопливая речь переросла в безумные монологи. Если я слишком уставала, чтобы составить ему пару, он танцевал в одиночестве, а я притворялась спящей. Через три месяца нашего брака я поняла две важные вещи: я беременна, и Шариф Мухаммад Чача сказал абсолютную правду.

Очень скоро я выучила, как официально называется недуг, терзавший Акрама. Маниакально-депрессивный психоз – сегодня это называют «биполярное расстройство» – в стадии гипервозбуждения. Я подслушала разговор между Акрамом и его отцом, происходивший на террасе.

– Ты что хочешь сказать? Ты перестал принимать лекарства?

– Я сказал то, что сказал.

– Но почему? Почему, Акрам? Тебе ведь стало гораздо лучше!

– Я был мертв, папа. Мое сердце умерло.

– Но, Акрам, ты же слышал, что сказал доктор. Опасно прекращать прием таблеток. Ты же знаешь, чем это может закончиться. Акрам, прошу тебя, будь благоразумен.

– Ты что, не понимаешь, папа? Я был мертвой куклой! Деревянной куклой с деревянным сердцем. Ни жизни, ни радости. Папа, у меня медовый месяц, я хочу почувствовать его, полностью. Прожить. С сердцем из плоти и крови. Живым и бьющимся, а не отупевшим от наркотиков. Опасно? Да что за жизнь без опасности, без риска?

– Акрам, прекрати. Умоляю тебя! Ты ведь знаешь, к чему это приведет. Ты понимаешь, что может случиться.

Они знали. Акрам и Дядя Аббас. Тетушка Саида и Асма. Но мне в голову не приходило, как низко может пасть Акрам со своих высот. Когда это все же произошло, потребовались радикальные меры. Для сына Аббаса Али Мубарака психиатра вызвали на дом. Он приехал с приборами, электрическими проводами, резиновыми лентами и помощниками. Акраму потребовалась терапия электрошоком. Курс занял несколько недель. Теперь никто не делал вид, что это для них неожиданность.

– Мы надеялись, – сказал Дядя Аббас, – что это никогда не повторится. Он так хорошо себя чувствовал.

– Я думала, женитьба положит конец его приступам, – всхлипывала Тетушка Саида, но в тоне ее звучали обвиняющие нотки.

Стена, что выросла между нами, осталась навсегда. В ее представлении именно я несла ответственность за случившееся. Я должна была стать лекарством для ее сына – одним из множества, что она пробовала за долгие годы, от лечения травами до хакимов^[122], гипнотизеров и знахарей. И я, по ее мнению, не подействовала, как и все остальное.

Я потеряла счет сеансам электрошока, и Тетушка Саида сдалась, взмолившись в слезах:

– Довольно! Мы перепробовали все. Ничего не помогает. На этот раз вы сделаете то, о чем я прошу.

– Можно подумать, до сих пор мы этого не делали, – проворчал Дядя Аббас, не глядя на меня.

– Мы отвезем его в Кербелу. На зиарат^[123]. Мы отправимся в паломничество, отдадим свои салам Имаму Хусейну, и он исцелит мальчика. Я точно знаю это! Если будем верить всей душой.

Дядя Аббас промолчал. Но через неделю все было готово к путешествию. Они – Дядя Аббас, Тетушка Саида и Акрам – поехали в Ирак, в Кербелу и Неджеф. Меня они с собой не взяли, поскольку я была беременна. И вместо свадебного путешествия я на время вернулась к маме.

Она все расспрашивала меня, что случилось. Но я молчала. Только общие факты, без подробностей.

– Они совершают паломничество в Кербелу. Я не могу поехать, я беременна.

Мама, вконец расстроенная и напуганная, отправила Мэйси к ее брату, Шарифу Мухаммаду, разузнать, что же я скрываю. И после этого не задавала больше вопросов.

Мой муж вернулся из паломничества, но все осталось по-прежнему. Сеансы электрошока следовали один за другим. Так много, что он потерял память. Я гладила его по щеке, но он не узнавал меня, не понимал, кто я такая. В конце концов Дядя Аббас отправил его в швейцарскую клинику, где Акрам лечился прежде. Мне было неуютно в чужом доме, и на время отсутствия мужа я переехала к маме, не обращая внимания на сплетни, которые наверняка пошли по городу.

Мне было безразлично, что говорят люди. Я никуда не выходила, ни с кем не встречалась. Только Асма несколько раз навещала меня. Она тоже ждала ребенка. Казалось бы, нам есть о чем поговорить. Но нет.

В тот день, когда я услышала, как мой ребенок, Садиг, шевельнулся в утробе, словно мягкие крылья птицы взмахнули внутри. Впервые за долгое время я почувствовала себя счастливой. Я была не одинока. И никогда не буду одинока, что бы ни случилось в жизни.

Акрам вернулся в Пакистан за несколько недель до рождения Садига. Я тоже вернулась в дом его родителей. Казалось, Акраму стало лучше, он опять улыбался. Но только не мне. Взгляд, обращенный ко мне, оставался чужим. В той комнате, где меньше года назад мы танцевали с Акрамом, я теперь спала одна. Он жил в своей прежней комнате, которая должна была стать детской для нашего малыша.

Приближались роды, и я переехала в дом мамы. Это традиция – вернуться в родительский дом и оставаться там еще сорок дней после родов. Невероятным облегчением было оказаться подальше от Акрама и его чужих глаз.

Родился Садиг, наполнив смыслом мою жизнь, и все остальное утратило важность. Пришли в гости Дядя Аббас и Тетушка Саида. В их доме жила Асма, за несколько недель до того родившая Джафара. Отец построил для нее и ее мужа новый дом, прямо напротив своего, чтобы дочери не пришлось жить по указке родителей мужа.

Перед началом Мухаррама Шариф Мухаммад Чача явился забрать нас с Садигом. Так уж вышло, что за время своего брака я провела в родительском доме больше времени, чем в доме мужа. Странно было возвращаться туда, но у меня не оставалось выбора. Вот-вот начнутся меджлисы у Тетушки Саиды. Она беспокоилась, что скажут люди, если невестки не окажется на месте. Как будто они уже не сказали все, что только возможно.

Тетушка Саида наняла айа, заботиться о Садиге.

– Пускай она займется ребенком. Ты должна заставить Акрама вспомнить. Это легче сделать без ребенка на руках.

Я не в силах была перенести это. Садиг принадлежал мне. Он тоже все понимал – плакал беспрерывно и успокаивался лишь у меня на руках.

Акрам начал общаться с родителями. Но ко мне был все так же безразличен. Садиг его нисколько не интересовал. Тетушка Саида пыталась напомнить, кто мы такие. Дядя Аббас говорил, что доктора в Швейцарии заверили его, мол, утрата памяти – всего лишь последствия длительной шоковой терапии, со временем память восстановится. Но это время все никак не наступало.

На второй день Мухаррама, когда я читала последние слова своей любимой ноха на женском меджлисе, в зал ворвался Акрам – мужчина посмел вторгнуться на женскую половину. Он, крайне возбужденный, искал что-то. Заметил меня, бросился в мою сторону и заорал:

– Твое отродье постоянно вопит!

В ту же секунду вперед выступила мать Акрама. Мысли отчетливо читались на ее лице, она в смятении. Как спасти ситуацию? Как остановить Акрама, не раскрывая его тайны? Но ее сомнения побудили Акрама продолжить – и перейти черту.

– Ступай и заткни младенца! А потом возьми его и убирайся туда, откуда пришла! Забирай свое отродье – неизвестно от кого рожденное – и уматывай из моего дома!

Я испуганно прикрыла ладонью рот, колени подкосились. Мама была рядом и видела все от начала до конца. Все женщины округи слышали, что сказал мой муж. Мама помогла мне подняться на ноги.

– Довольно, Дина. Хватит. Ступай забери сына. Мы уходим домой. На этот раз – навсегда.

Я была не одинока. Со мной был Садиг. Две недели спустя, через несколько дней после Ашуры, пришел Шариф Мухаммад Чача, сообщил, что Акрам умер. Повесился в роскошной ванной наших роскошных апартаментов.

Я, вдова в девятнадцать лет, отправилась в дом своего покойного мужа, где уже собрались люди выразить соболезнования. Среди них было немало тех, кто стал свидетелем моего унижения две недели назад. Тетушка Саида, вне себя от горя, кричала и велела мне убираться вон из ее дома. Точно как ее сын. Теперь я ее понимаю. Понимаю, что делает с людьми горе. Каким жадным оно становится, когда соединяется с горечью гнева и отторжения, каким слепым в поисках человека, которого можно обвинить. Я была просто удобной мишенью – выбранной без всякой причины или оснований.

Но я была не одинока. Со мной был Садиг.

Мама умерла, когда Садигу исполнилось восемь месяцев.

Но я не была одинока. Со мной был Садиг.

К нам часто заглядывал Дядя Аббас, уговаривая вернуться под их кров. Но я лишь повторила ему то, что сказала мама перед смертью. Что Абу хотел бы, чтобы я осталась одна. Что моя жизнь принадлежит только мне и больше никому. Со мной дар Господень. Который невозможно растратить. Я и помыслить не могла, что впоследствии Дядя Аббас использует имя Господа против меня. Что он уже советовался с муллами и юристами – а все они мужчины. И те подтвердили, что Садиг принадлежит ему. Что, отлучив ребенка от груди, я потеряю права на своего собственного сына.

Но ничего подобного он не произнес вслух. Мне он сказал:

– Я не могу заставить тебя, Дина, жить вместе с нами. Хотя так должно быть. Ты достаточно страдала. Но и мы тоже. Твоя свекровь утратила разум от горя, она была несправедлива к тебе. Нам всем нужно время, чтобы прийти в себя.

Он обещал дать мне время. И дал. Больше пяти лет. Должно быть, все эти годы вынашивал планы, мучительно разрываясь между чувством вины и горем. Между тем, что должен был мне и что хотел для себя. А хотел он отобрать своего внука, который принадлежал мне, что бы ни говорил мулла.

Как ни странно, но я была счастлива в те годы. Я жила в доме, где выросла, вместе с Садигом, в обществе одной лишь Мэйси. Каждую неделю я возила Садига к дедушке и бабушке. Никогда не ограничивала их прав, как бы больно мне ни было. Хотя, конечно, предпочла бы никогда не переступать порога их дома.

Я смирилась с едва прикрытой неприязнью и нападками Тетушки Саиды. К концу годичного траура она сумела проглотить обиду и все же навестила меня, а с началом Мухаррама уговорила прийти на ее меджлисы. Это был акт примирения после того, что произошло накануне смерти Акрама – не для меня, но для ее внука, законность рождения которого сам ее сын поставил под сомнение, отказавшись от него перед собранием свидетелей. Мое первое появление на меджлисе она превратила в грандиозное шоу, демонстративно обняв за плечи. Возможно, это и вправду изменило отношение некоторых женщин ко мне, не знаю. Я сторонилась их больше, чем они меня, общаясь с ними лишь посредством чтения ноха. Но это я делала из любви к Имаму и не нуждалась в их одобрении. Общее горе на меджлисах стирало все различия, и мне находилось место наравне со всеми.

Мне недостает этой силы женского сообщества. Здесь, в Америке, я много лет не могла найти замены ей, ведь в этой стране женщины должны входить в мечеть через боковую дверь, во время молитвы сидеть в самом дальнем углу, и все потому, что служба проходит одновременно для мужчин и женщин. В Пакистане наши собрания проходили в отдельном от мужчин месте, в отдельное время, нам ничего не надо было делить с ними – ни время, ни место, ни власть.

Там, где мы собирались, царил дух Биби Зейнаб – ты знаешь эту историю? Полностью? Про Кербелу? Садиг тебе и это рассказал? Это за Зейнаб пошли люди в день несчастья – Ашура. Она возглавила плененных женщин и детей, заботилась о них, говорила от их имени на суде перед тираном, и голос ее, отважный и сильный, взывал к справедливости.

Все пять лет, что мы с Садигом появлялись в доме свекрови – на меджлисах и просто с визитами, – я опрометчиво не замечала и не реагировала на «предупредительные» сигналы об опасности. Дядя Аббас и Тетушка. Саида часто жаловались, что Садиг чересчур зависим от меня, слишком привязан. Что это, мол, ненормально, что он боится дедушки с бабушкой и вообще других людей. Помню, как огорчился Дядя Аббас, когда Садиг безутешно расплакался, оказавшись на людях без меня. Это случилось во время Мухаррама. Садиг не смог участвовать в мужской процессии, он слишком испугался того, что увидел. Дядя Аббас заявил, что мальчик привык цепляться за мамину юбку. Дети, особенно мальчики, должны в конце концов выходить из лона матери и учиться выживать в реальном мире. Но я не понимала, к чему он клонит. Откуда мне было знать?

В день, когда вернулся Умар, мы с Садигом сидели на террасе. Я не подозревала, что происходящее в соседнем доме, в доме моего старого друга, может так повлиять на мою собственную жизнь, – я-то верила, нисколько не жалуясь на свое положение, что оно останется неизменным всегда. От Мэйси, которая услышала новости от прачки, работавшей у матери Умара – этой ваххабитки, как сердито говаривала моя мама, – я узнала, что Умар вернулся на полгода. Закончил учебу в Америке, получил должность профессора. Огромный успех. С любой точки зрения. Он все еще холост, и его мать стремится исправить положение, для чего он и приехал домой.

Я не общалась с ним. Ни в какой форме. Даже избегала террасы, пила чай в гостиной, предоставив Мэйси развешивать белье, хотя это было одной из моих любимых домашних обязанностей, ведь веревка натянута на террасе, где я провела в детстве столько счастливых часов. И конечно, была потрясена словами Дяди Аббаса, явившегося ко мне однажды утром, пока Садиг был в школе.

– Твоя соседка, миссис Юсуф, приходила ко мне, Дина.

– Моя соседка?

– Она в ярости. Впрочем, похоже, это ее обычное состояние.

– В ярости? На меня? Но за что?

– Она беспокоится, что ее сын примет импульсивное решение. Ты с ним знакома?

На миг я застыла.

– Раньше знала его, – выдавила наконец. – В детстве. С тех пор не встречалась.

Дядя Аббас внимательно изучал мое лицо. Но мне нечего было скрывать, и я смело смотрела прямо в глаза.

– Она говорит, он влюблен в тебя. Всегда был влюблен. Ты об этом знала?

– Он… – Воздух в легких внезапно закончился. – Она… но… это чушь! Я даже не разговаривала с ним! И с какой стати она заявилась к вам?

– Она полагает, что я смогу остановить ее сына. Предостеречь от ошибки. Судя по тому, что с ним происходит, парень готов к опрометчивым поступкам. Она надеется на мою помощь. И полагает, что я с ней соглашусь. Что я хотел бы любой ценой избежать брака вдовы своего сына с этим мужчиной, шиитки с суннитом.

– Вам следовало убедить ее, Дядя Аббас, что никакого риска нет, этого никогда не произойдет.

– А почему нет? Может, она права, Дина. Откуда тебе знать, что она ошибается? Парень влюблен, хочет жениться. А все эти шиитско-суннитские распри… – Дядя Аббас махнул рукой. – Я знал твоего отца достаточно хорошо, чтобы понимать – для него это не имело бы никакого значения. Особенно сейчас. Когда твой выбор более ограничен, чем прежде. Откуда ты знаешь, каковы действительные намерения этого человека?

– Абсолютно неважно, что я знаю. Этого не будет, Дядя Аббас. Говорю же вам, я с ним практически не знакома.

Долгое молчание прервал Дядя Аббас:

– Тем не менее. Следует принять во внимание ее слова. Но пускай не этот парень, другой. Ты не считаешь, Дина, что пора подумать о себе? Что ты уже и так от многого в жизни отказалась? Из-за ошибок других людей?

Что-то в тоне Дяди Аббаса встревожило меня.

– Тебе пора замуж, Дина. Пора жить дальше. Пришло время всем нам выйти из замкнутого круга и начать новую жизнь.

– Это обязательно?

– Да. Выходи замуж за этого человека, если он так хочет. Если нет, я найду тебе другого.

– Вы хотите, чтобы я вышла замуж? Не понимаю, какое это имеет отношение к вам.

– Все имеет отношение ко мне, Дина. Ты мать моего внука.

– У вас нет оснований для беспокойства, Дядя Аббас. Вся моя жизнь сосредоточена на Садите. Я никогда не поступлю вопреки его интересам. Его жизнь – моя жизнь.

– Нет, Дина. Его жизнь не принадлежит тебе. То, что произошло с тобой, несправедливо. Я обещал твоей матери. Еще до того, как ты согласилась выйти за моего сына. Что до тех пор, пока ты живешь под моим кровом, я буду защищать тебя, как собственную дочь. В итоге ты провела в моем доме совсем немного времени. Но все же я нарушил обещание – фактически уже в тот момент, когда давал его. Того, что случилось с тобой, я бы не хотел для Асмы. Окажись Асма в твоем положении, я хотел бы, чтобы она начала новую жизнь. Не в темнице прошлого – не в силах сбежать, сделать шаг вперед, к свободе. Каждый день я с горечью думаю о твоей судьбе, Дина. Мне горько и стыдно за то, что это я виноват в том, что стало с тобой. Ты живешь в полной изоляции от мира, как старуха. Я помню тебя юной, шустрой, веселой, когда жив был твой отец и позже, когда ты вошла невесткой в мой дом – цветущей, полной энергии, радости, надежд на будущее, которое я разрушил, даже не дав ему начаться. Я обманул тебя. Но ты все еще молода, Дина.

Я покачала головой, отвергая это утверждение, – я чувствовала себя гораздо старше своих лет. Знаешь, сколько мне было тогда? Двадцать четыре.

– Да, Дина, ты молода. Твой отец, мой друг, не желал бы видеть, как ты отвергаешь собственную жизнь, связывая себя обязательствами, которые следует возложить на плечи других людей.

– Дядя Аббас, не понимаю, о чем вы говорите. Вы убеждаете меня выйти замуж за человека, который живет в Америке? Уехать из Пакистана? И вы это позволите?

– Да, Дина. За кого ты меня принимаешь? Твое благо для меня важнее всего. Твое счастье.

– Нет, Дядя Аббас, я не намерена выходить замуж за Умара. (Дядя удивленно приподнял бровь.) Сына нашей соседки, – пояснила я, отчего-то покраснев. – И нет никаких оснований считать, что он сам этого желает.

– Не он, так другой, я же сказал. Я найду тебе мужа, Дина. Именно так поступил бы твой отец.

– Это бессмысленный разговор. Я не выйду замуж. Мне нужен только Садиг.

– Но Садиг не принадлежит тебе, Дина.

– Не понимаю, о чем вы, Дядя Аббас.

– Я не позволю использовать Садига как оправдание подобной жизни, больше похожей на смерть. Я так решил, ради твоего же блага. Садиг принадлежит семье своего отца. А ты свободна строить новую жизнь.

Тут-то я все поняла – ради чего на самом деле пришел Дядя Аббас. Это было как удар в живот, я согнулась от боли, слезы брызнули из глаз, горькие слезы гнева.

– Ради моего же блага?! Умоляю, говорите яснее, Дядя Аббас. Я хочу понять вас как можно точнее. Прежде чем начну действовать. Ваши слова – о раскаянии, о сочувствии – я неправильно их поняла? Вы намерены отобрать у меня Садига? Лишить его матери?!

– Это единственный способ, Дина. Каким бы жестоким он ни казался. Единственное решение. Законы Господа мудры. Закон гласит, что мальчик принадлежит моей семье – семье своего отца. Я пытался возражать, думал, что отобрать у тебя ребенка – это слишком жестоко. По правилам мальчик должен был вернуться к нам сразу, как только его отняли от груди. Теперь я понимаю, что так было бы разумнее и справедливее. По отношению ко всем. Сейчас я намерен исправить ошибку. Если этого не сделать, ты никогда не сможешь вести нормальную жизнь, погубишь свое будущее. Я не могу быть виновным еще и в этом, Дина.

– Законы Господа? Вы так это называете? Хотите отобрать у меня сына, вырвать мое сердце, живое, пульсирующее, из груди – и оправдываете свою жестокость именем Бога?

Дядя Аббас понурился.

– Умоляю, не делайте этого! Если нужно, я готова вернуться в ваш дом, жить под вашим кровом. Мы с Садигом переедем немедленно. Но не отбирайте у меня сына.

– Дина, это не решение проблемы. Если бы я заботился о себе, именно так и поступил бы. Но это не решит проблему твоего будущего, Дина. Садиг – часть твоего прошлого. Я не позволю тебе вернуться в наш дом – принести жертву на алтарь трагедии моего сына. Это несправедливо по отношению к тебе. То, что предлагаю я, – во имя твоего блага. Со временем ты поймешь. Я убежден, что поступаю правильно.

– Правильно? Отнимая у меня душу? Все, ради чего я живу и дышу? Я… я сделаю все, что вы велите. Дядя Аббас. Выйду замуж за кого скажете. Или не выйду. Как пожелаете! Но не отбирайте у меня Садига! Умоляю!

– Это самый лучший вариант, Дина. Я не могу позволить, чтобы мой внук вырос сыном другого человека. Он принадлежит моему роду. А ты должна идти дальше.

– Но… я… я буду бороться с вами, Дядя Аббас. У меня есть права…

– Ты вольна поступать, как хочешь, Дина. Но предупреждаю, сражаться со мной бессмысленно. Закон на моей стороне. Я не позволю тебе победить. Я в своем праве. И знаю это.

Прикрыв глаза, я представила, чем может закончиться эта борьба. Я – мать, одинокая, вдова – против человека масштаба Аббаса Али Мубарака. Голова закружилась при мысли о его власти и влиянии, а вдобавок я знала, как работает правосудие в Пакистане. Все звенья судебной системы подчинены богатым, пронизаны коррупцией. Этот человек, без зазрения совести бросивший мне в лицо имя Бога, наверняка подкупил судей, адвокатов, всех до последнего клерка ради удовлетворения своих притязаний. Он сказал правду. Результат любого поединка между ним и людьми, подобными мне, очевиден. И я в голос застонала.

– Сейчас я уйду, – поднялся на ноги Дядя Аббас. – Чтобы ты успокоилась. Но через несколько дней вернусь.

Уже на пороге добавил:

– Я не хотел, чтобы наша беседа пошла в таком направлении. Я не желаю войны между нами, Дина. Я всего лишь пытаюсь поступить правильно в ситуации, где нет абсолютно благоприятного выхода ни для кого из нас. Я желаю добра тебе, дитя мое, дабы расчистить путь к будущему, которое ты заслужила.

– Такого я не заслужила, Дядя Аббас. Я не заслужила, чтобы у меня отобрали сына, – еле слышно прохрипела я, но Дядя Аббас уже ушел.

Я обратилась к адвокату. Он объяснил, что, хотя дело трудное и займет много времени, шанс есть. Потом спросил о размерах моего банковского счета. И рассмеялся мне в лицо, когда я сообщила, кто мой свекор.

Я ходила и к Дяде Аббасу. В его контору. К нему домой. Я разговаривала с Тетушкой Саидой, взывая к ее материнскому сердцу. И даже с Асмой. Никто меня не слушал. Никому до меня не было дела.

Через две недели Дядя Аббас прислал машину за Садигом. Грозился полицией, если я буду препятствовать.

– Не надо, Дина. Не вынуждай меня впутывать посторонних в частное дело. Не превращай это в спектакль.

Что мне оставалось? Я не могла допустить, чтобы моего ребенка выволакивали из дома, как преступника. Я позволила Шарифу Мухаммаду Чача забрать его, хотя все во мне сопротивлялось. Я едва не сошла с ума в поисках выхода, но тщетно.

В тот день я умерла. Так, мертвая, ждала дня, когда его привезут повидаться. Когда привозили Садига, я возвращалась к жизни. На час, не более. Проходили недели за неделями. И было много, очень много дней, когда я ждала сына напрасно. Думаю, это тоже было частью плана. Оторвать ребенка от меня, отдалить. Я вновь пошла к Дяде Аббасу – напомнить об обещании, что Садиг будет навещать меня каждую неделю, как когда-то я возила его к дедушке и бабушке.

– Так будет лучше, Дина. Думаешь, я не понимаю, что причиняю тебе боль?

– Если бы понимали, не поступали бы так.

– Ты должна жить дальше. Ради собственного блага, Дина. Ради себя.

Мне не к кому было обратиться. Немногие оставшиеся родственники не желали связываться с такой персоной как Аббас Али Мубарак.

В отчаянии я листала английский перевод Корана, разыскивая, что там сказано об опеке над детьми. Ничего. Я пошла к мулле, представлявшему мои интересы на свадьбе.

– Бети, – покачал он головой, – это шариат. Закон Господа, с ним нельзя шутить.

– Но в Коране об этом ничего не сказано!

– Неважно. У нас есть толкования ученых людей.

– Ученых людей! И все они – мужчины!

– Ну разумеется! – изумился он. – Не думаешь ли ты, что женщина может определять, в чем состоит воля Бога? Мальчик принадлежит роду своего отца. Такова Божья воля.

Вернувшись домой, я наконец осознала правду. Я потеряла Садига. Вот теперь я осталась одна. Даже Бог покинул меня. Я достала ножницы и изрезала в клочья свой молитвенный коврик, в ярости от того, что Бог не пожелал явиться мне на помощь, проклиная Его за несправедливость. Я вела себя как безумная, да я и в самом деле сошла с ума – как раньше мой муж. Я перестала есть, перестала спать.

Разве объяснишь? А потом парень из соседнего дома, который спас мне жизнь в детстве, увидел, во что я превратилась – пустая оболочка человека, хрупкая скорлупка, готовая рассыпаться в любой момент. Мэйси, в ужасе отшатнувшись от обрывков ткани, в которые превратился мой коврик, тут же послала ему записку с соседской прачкой.

Я не помню, как все случилось. Он пришел и молча сел рядом. Просто создал пространство, в котором я могла существовать; пространство, отгородившее меня от безумия, в которое я проваливалась. Он приходил каждый день. Приносил книги, читал вслух. Я отдыхала в его присутствии, вспоминала прошлые времена.

Он навел справки и подтвердил то, что я уже знала. Ничего нельзя сделать, любые мои добродетели и доводы перевешиваются властью и богатством Дяди Аббаса. И я смирилась. Не с несправедливостью. Но со страданием. У меня не было выхода.

Окончательно сдавшись, я уступила и Умару. Согласилась выйти за него, уехать в Америку, оставив здесь все свое прошлое. Но в новой жизни зияла глубокая дыра, которую невозможно заполнить. Не скрытая от глаз, ничем не замаскированная. Я научилась сажать сад своей жизни вокруг нее. Иногда останавливаясь на самом краю и заглядывая внутрь. Часто, особенно вначале, я даже погружалась в эту мрачную яму, позволяя себе вновь ощутить боль от разлуки с сыном. Я могла бы остаться в Пакистане. Возможно, мне следовало так поступить. Но я не жалею, что уехала. Все, о чем я могла бы горевать, принадлежало другим людям.

Раскаяние в конце концов вернуло мне Садига. Но вернулся он совсем не тем мальчиком, которого я оставляла. Да и я уже не была той женщиной, у которой его отобрали, – мы стали чужими друг другу. Мой малыш рано возмужал, он был молчалив и угрюм. Жизнь, что я выстроила без него, совершенно не совпадала с его смутными воспоминаниями о матери, которая всегда принадлежала только ему.

Садиг прожил у нас всего год, так и не сумев приспособиться. Потом он уехал, все такой же чужой. Ты, Джо, живое подтверждение этому.

Стихли последние звуки моего рассказа. Умар вернулся, пока я еще говорила. Он тихонько разложил по местам продукты и удалился в свою комнату, жестом показав, что будет у себя в кабинете. Потом мы услышали, как он укладывается спать. Для меня время тоже было позднее, но, как ни странно, я не чувствовала усталости.

– А почему Садига прислали к вам? – спросила Джо. – Вам известно про несчастный случай?

Я кивнула, слегка удивившись.

– Да, я об этом знаю. Странно, что это и тебе известно.

– Он в Пакистане? – после короткой паузы поинтересовалась Джо.

– Насколько я знаю, да.

Мы добрались, кажется, до причины, которая привела ее сюда, – причины, выходящей за рамки простого желания послушать мою историю.

– Почему ты хочешь с ним встретиться?

– Я… это… это сложно объяснить. Но… то, что рассказал Садиг… я пыталась бежать этого. Связи. Очень трудно. Признать. Но теперь я понимаю, зачем это нужно. И… мне необходимо спросить его кое о чем. И кое о чем ему рассказать.