Текст книги "Такая долгая полярная ночь"
Автор книги: Мстислав Толмачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Глава 36
«Несчастье побеждается только сопротивлением».
Андре Шенье
Никишихин работает мотористом на катере, иногда приносит хлеб. У него на вахте буханку хлеба не отбирают, так как это не продукт из склада. Однажды ко мне в бараке подошел, точнее неслышно приблизился вор по фамилии Котик, кличка «Кот». Круглая голова, небольшие прижатые к голове уши, слегка вздернутый нос, острый внимательный взгляд. Быстрые поистине кошачьи движения, бесшумные шаги, вся его фигура создавала впечатление чего-то кошачьего, хищного и одновременно ладного, я бы сказал изящного.
«Здорово, землячок», – обратился ко мне приветливо Кот. «Почему землячок?» – спросил я. «Так ты же из Горького». Я не скрыл своего удивления. А Кот продолжал: «Тамару Малюгину помнишь?» Да, я помнил эту девочку, с которой учился в седьмом классе. «А я ее брат Витька», – заключил это «земляцкое» знакомство Кот. Я вспомнил, что у Тамары был брат, который отбился от рук семьи, путался с воришками, избрал такой жизненный путь, какой вел только к тюрьме. «Никогда не говори никому о моей настоящей фамилии», – добавил Кот. Я, конечно, обещал.
Однажды блатные, из числа авторитетных воров, среди них Котик, играли, сидя на нарах, в карты. Неподалеку я, лежа на своей постели (нижние нары), читал книгу. Кто-то, как это бывает часто в лагере, «дунул» на вахту о картежной игре в бараке. Идущих надзирателей заметил стоящий «на стреме». По сигналу тревоги игра прекратилась. Но с приходом охранников в бараке ожидался «шмон», то есть обыск и наказание того, у кого найдут карты. Кот держал в руках колоду. «Давай мне», – сказал я и заложил миниатюрные изящно сделанные карты в книгу, которую читал. Вошедшие в барак надзиратели приступили к обыску, а я лежал и читал книгу. Меня тоже подняли, обыскали мою постель на нарах и меня. Я стоял, держа поднятые вверх руки, в правой руке книгу, которую читал. Обыск кончился для охраны безуспешно. Надзиратели ушли, а я вернул Коту карты. И воры сказали обо мне: «Человек!»
Как-то проснувшись утром, чтобы идти в столовую завтракать, а потом в составе бригады опять на разгрузку барж и штабелевания мешков с мукой и крупой, я обнаружил, что мой самодельный бумажник пропал. В нем была фотография Ани, а также карточка на питание в столовой. Такие карточки выдавались всем работающим заключенным. Каждая карточка давалась на три дня. Таким образом я лишался возможности питаться девять раз. Заявлять о пропаже не имело смысла, так как утрата не компенсировалась. Ведь заявивший об утрате мог просто проиграть эту карточку в карты. Я сказал о пропаже дневальному барака вору Пименову по кличке «Монгол». «Поищу», – сказал он и добавил: «Какой-то торбохват кусошник поселился у нас». А я ушел на работу без завтрака и в перспективе без обеда и ужина. И так три дня до получения новой карточки. На обед я вернулся с бригадой в лагерь, не имея возможности обедать. Зашел в барак, увидел Ивана Никишихина и сказал, что меня ночью «пополоскали за пищевую карточку». Иван организовал чай с сахаром и изрядным куском хлеба. Монгол подозвал меня и показал мне на верхних нарах под скудной подстилкой (это была постель) мой бумажник. «Вот этот дешевло спер у тебя карточку», – сказал Монгол. «А где он?» – спросил я. Выяснилось, что этот воришка работает в ночную смену, немного в утренние часы спит, а потом днем где-то рыскает по лагерю. Монгол сказал мне: «Завтра утром я скажу, что надо делать». Перспектива на три дня лишиться нормального питания мне не улыбалась, но ничего иного мне не оставалось. Надо было надеяться на случайную добычу на продуктовом складе, где работала наша бригада. Утром Монгол позвал меня и показал на спящего на верхних нарах воришку, потом дал мне полено и сказал: «Бей его, а когда проснется, спроси, куда девал он твою пищевую карточку». Я понимал, что такое для нервов и психики внезапное пробуждение от удара поленом. Но что мне оставалось делать? Без питания я обречен был работать три дня до получения очередной трехдневной карточки. И я ударил, вложив в удар всю силу моей злобы на таких мерзавцев, мелочников, которые маскируясь под крупных воров грабили нас, «мужиков» и «контриков» на этапах и пересылках. Я знаю, как такое пробуждение действует на человека. А я задал ему один вопрос: «Где украденная им карточка?» Рядом со мной стоял «вор в законе» – Монгол. Воришка замотал головой и ответил сдавленным голосом: «Нет ее у меня». «Ладно», – сказал я и забрал у него мой самодельный бумажник, доказывающий, что он обокрал меня.
«Завтра повтори ему эту побудку», – сказал Монгол. На другое утро я повторил эту процедуру пробуждения жулика с помощью полена. Конечно, карточку я не получил. Да и день уже был третий моего если не голодания, то поста. Потом Монгол отлупил этого торбохвата и выгнал из барака, заявив, что в его бараке живут честные воры, то есть порядочные люди. Если когда-нибудь эти строки кто-либо прочтет и возмутится зверскими нравами, могу ответить, что личность, ввергнутая насильно в среду, где господствуют волчьи нравы, или погибает или приучается вести себя по-волчьи. Три дня прошло, я работал все время в грузчицкой бригаде на складах. Ленчик ухитрялся проносить через вахту наволоку с мукой, подвязанную к спине ниже пояса. За это место при обыске надзиратели и охрана не щупали. Другим тоже удавалось проносить муку или тесто, которым облепляли тело. Карманы были пусты, в руках ничего не было, а под рубашкой на теле тонкий слой теста. Один изобретательный работяга носил старую зимнюю шапку. При обыске он демонстративно расстегивался, бросал шапку на землю, его обыскивали и… ничего не находили. А придя в барак, он разжигал печку и пек лепешки. Оказывается изрядную порцию теста (на несколько лепешек) он проносил под подкладкой своей зимней шапки. Когда бригады проходили на обед их тщательно обыскивали. Конечно, тех, кто работал на продуктовых складах. Я об этом уже говорил. Но надзиратели следили – из труб какого барака появился дым. Значит там что-то готовят из украденных и остроумно пронесенных через вахту продуктов. Начиналась охота на ловких «кулинаров». Мне три дня вынужденного поста, конечно, не вредили лепешки из муки, которую хитро проносил Ленчик. Обычно я, расстегнувшись шел к надзирателю, а еще два надзирателя досматривали других. Охрана знала, что у меня никогда ничего съестного не находили, но из-за моей фигуры появлялся Ленчик и говорил моему досмотрщику: «Я уже». Вид его был обычный после обыска, бушлат расстегнут и распахнут, как у меня, рабочие рукавицы смяты, значит в них ничего нет. Задача была одна: испечь лепешки. Мы с Ленчиком видели, как охрана громила пекущих лепешки – дым выдавал «пекарей». Ленчик и я додумались большую лепешку класть в миску, разгребать золу и перевернутую миску класть на колосники печки, потом сверху засыпали углями и горящими дровами. Охранники сдирали с железной печи налепленные лепешки. Владелец их, конечно, не находился. А мы с Ленчиком после ухода охранников доставали свою миску и ели лепешку, разделив ее поровну. Эти лепешки помогли мне три дня продержаться без питания в столовой лагеря.
Глава 37
«Против всего можно устоять, но не против доброты.»
Ж.-Ж. Руссо
Наша бригада разгружала большую железную баржу, «морскую», как ее называли мы. Она была загружена мешками с мукой. Но это была не американская мука «тридцатка» в сравнительно не тяжелых мешках. Эти мешки были русские, и мука в них была наша, отечественная. Мешки были большие и тяжелые. С палубы баржи был перекинут трап на довольно высокий берег. Я нес мешок муки, вдруг трап, точнее одна доска трапа подо мной с треском ломается, и я с мешком муки на плечах и с обломком доски, застрявшем между моих колен, падаю в не слишком гостеприимные воды Колымы. Избавившись от мешка с мукой и от обломка доски, я выбираюсь на берег, так и не поняв, как глубоко я «нырнул». Шкипер баржи успокаивает бригадира: «Сейчас вытащим мешок». Вид у меня жалкий, и бригадир спрашивает меня, сильно ли я пострадал от этого падения. Рядом с ним стоит охранник, дежурный, кому подчинены конвоиры. Я морщусь и потираю колени. «Спусти штаны», – командует охранник. Картина незавидная: вся внутренняя сторона обеих голеней и колен ободрана и в крови. «Это дока от тропа, она застряла между ног, когда я падал», – поясняю я. – Бригадир матерится в адрес тех, кто установил дрянной трап. Охранник приказывает мне идти в лагерь в санчасть. Я несколько удивлен человечным отношением. На горных, шахтерских лагерях такого не наблюдал. Придя в лагерь (впервые за все время моего страдного пути я шел без конвоя), я познакомился с санчастью, с лагерной амбулаторией, а точнее – медицинским пунктом. Но об этом позднее.
Вспоминается один любопытный эпизод, который я наблюдал и пытался анализировать. В бараке, где я жил блатные играли в карты. Иван Козлов по кличке «Козел», большого роста детина, резкий и грубый, сознающий свою физическую силу, выиграл какую-то сумму денег у вора по фамилии Геворкян. Небольшого роста, шустрый и темпераментный этот армянин сильного переживал проигрыш и, сказав, что завтра расплатится с Козлом, лег спать в нашем бараке, т.к. ночью по зоне он не хотел идти в свой барак. Очевидно, опасался нарваться на надзирателей. Оказывается у Геворкяна были при себе деньги, но чужие, и он ими не располагал и не мог отдать карточный долг. В общем, когда он проснулся, денег у него не оказалось. Дневальный сказал, что их у спящего взял Козел. То есть по-воровскому говоря «пополоскал этого вора по соникам как фраера». Иначе говоря, вор ограбил спящего вора как простого не блатного человека. Геворкян был возмущен, он кричал, что дал слово вора, что деньги – проигрыш он вернул бы в этот же день, что у него подло вор взял, то есть украл чужие деньги, на которые он сам не имел права. На возмущенные крики Геворкяна Козел нагло усмехался и с руганью заявлял, что он забрал выигранные деньги. Геворкян вытащил нож, но не ему, тщедушному, было под силу справиться с сильным и наглым Козлом, который был по «профессии» то ли бандит, то ли грабитель-убийца. Козел отобрал нож у Геворкяна и вышвырнул его из барака. А сам тоже куда-то ушел. Я подошел к дружку Козла Мише Нехорошеву, сел рядом с ним на его койку на нижних нарах и сказал: «Миша, я хочу откровенно с тобой поговорить, только откровенно». Миша согласился на доверительную беседу. Все знали, что я не блатной, не вор, что я «контрик» и статья (одна из двух) у меня террор, т.е. политическое убийство (?!). И, кроме того, все знали, что я человек, т.е. не стукач, не шестерка и, разумеется, не «Машка», и даже не «мужик», т.е. обыкновенный простак, объект для грабежа и изъятия вещей, которые приглянулись ворам.
Воры видели мою прямоту, твердое и одновременно с пониманием ситуации отношение и главное – что я не был «дешевлом», т.е. продажным человеком. Итак, я спросил Мишу, все ли блатные, то есть люди из уголовного мира, должны соблюдать неписанные воровские законы. Получив утвердительный ответ, я спросил, как же так получается, что сильный вор грабит спящего слабого вора. Ведь вор вора не должен бы грабить по воровским законам. Выходит закона нет, правил нет, а есть право сильного. Раз силен, то можешь отнять все, что тебе надо, у кого угодно, будь то слабый вор или «фраер». Миша ничего вразумительного в оправдание своего дружка Козла не мог мне сказать. Так жизнь меня убедила, что не только советские писанные законы, но и воровские неписанные – туфта, т.е. ложь, фикция, лицемерное средство оболванивания доверчивых.
Вернусь к рассказу о моем знакомстве с санчастью зырянского лагеря. Мои ободранный при падении с трапа в Колыму ноги обильно смазали йодом. Я разговорился с врачом, конечно, заключенным. Его звали Иван Михайлович Кнорр. В разговоре я употребил несколько медицинских терминов и латинских названий медикаментов и болезней. Когда Кнорр выяснил, что я обладаю медицинскими познаниями, он предложил мне работать в санчасти.
Кнорр – хирург-гинеколог, прекрасный врач и душевный, очень гуманный человек. Он из немецкой семьи, предки которой давно осели в г. Миллерово. Это в Ростовской области. Он часто вспоминает семью, с которой разлучен как «враг народа», вспоминает дочь по имени Октавия. Познакомился я и с фельдшером Сергеем Мотузовым. Он, кажется, бытовик, значит «друг народа». Санитар при амбулатории хромой Синицкий. Когда-то ломал ногу, и она у него неправильно срослась. Сытый, самодовольный, жуликоватый. Как потом выяснилось – стукач, одновременно не бескорыстно угождавший блатным.
Мои функции как медицинского работника не очень сложны. Я помогаю врачу и как санитар, и как фельдшер, так как мои медицинские знания превосходят навыки санитара. Помогаю в амбулатории и особенно в стационаре. К нам привозят заключенного туркмена Бай-Мурата. Попал под циркулярную пилу, и ему срезало коленную чашку и большую часть коленного сустава правой ноги. В лагерь по этому случаю пришел вольнонаемный врач, начальник санчасти Никитин. В прошлом Никитин – врач в экспедиции О. Ю. Шмидта на ледокольном пароходе «Челюскин». Задача экспедиции была повторить рейс ледокола «Сибиряков», который в одну навигацию прошел в 1932 г. из Архангельска во Владивосток по Великому северо-восточному пути. Однако «Челюскин» был раздавлен льдами в Чукотском море. Это случилось в феврале 1934 годах. Участники экспедиции были спасены советскими летчиками. Потом награждены орденами. Мне было неясно, за какие грехи «челюскинец», орденоносец Никитин оказался на Колыме, в Зырянке. Но он «отрабатывал» доверие к своей персоне. К заключенным относился, как патриции к рабам в древнем Риме. Осмотрев тяжелую травму Бай-Мурата, Никитин дал указание Кнорру ампутировать ногу выше колена, после чего изволил удалиться, очевидно, считая, что недостойно такое начальнику-врачу ассистировать на операции. Отхватить ногу у заключенного можно и без него, Никитина. Тем более, судя по его поведению, он старался подчеркнуть свое высокомерное отношение к заключенным, даже медикам.
«Ну, Мстислав, что будем делать с ногой Бай-Мурата?» – спросил меня доктор Кнорр. Я понял, что он испытывал меня, выяснял мое отношение к страдающему человеку, а заодно и мою медицинскую компетенцию.
«Я думаю, Иван Михайлович, что ногу надо спасать, а не ампутировать», – отвечал я. С явным удовлетворением моим ответом Кнорр сказал: «Будем спасать». После операции, когда Иван Михайлович, видя, что большая часть коленного сустава срезана циркулярной пилой, решил сохранить ногу, как продолжение кости бедра, мы наложили гипс, оставив «окошко» для перевязок места операции. Протекали дни, я делал перевязки Бай-Мурату и с радостью наблюдал, как заживал операционный шов.
В другой палате лежал блатной с «мастыркой». На воровском, лагерном языке такой вид членовредительства назывался так. Чтобы не работать, игла с толстой ниткой, смоченной керосином или соляром, пропускалась под кожей или даже через мышцу. Такое издевательство над своим телом приносило хозяину этого тела флегмону, подчас оканчивающуюся летальным исходом, т.е. смертью. Иван Михайлович поручил мне делать перевязки и применять медикаменты в маленькой «гнойной» палате обязательно в резиновых перчатках. Вхожу в палату и вижу моего старого «знакомого» – Погосова. Того самого, что бил Ленчика и грозил убить меня, а я так удачно держал его за горло. В его глазах мелькнул страх. Я спокойно посмотрел на него и стал обрабатывать его плечо с зияющей зловонной раной, из которой я пинцетом удалял клочки мертвой серой разлагающейся ткани. Это были куски бицепса левого плеча, куда этот «умелец» сумел заложить соляр. Я многие дни ежедневно делал ему перевязки с назначенными Кнорром лекарствами. Он терпеливо переносил появившуюся боль, значит, не все омертвело в районе флегмоны. Погосов с любопытством поглядывал на меня, а я в марлевой маске с засученными рукавами халата и в резиновых перчатках спокойно делал привычную работу. Наконец, температура у Погосова стала нормальный, живые ткани помогали ране рубцеваться, начиналось заживление. «Вот ты и выкарабкался с того света», – сказал я. «Почему ты не убил меня?» – спросил Погосов. «Дурак, – ответил я, ведь на мне белый халат, а ты для меня тяжело больной, я тебя жалею и лечу. Вот когда ты выздоровеешь, а я не буду в белом халате, и ты все равно захочешь меня убить, вот тогда я тебя задавлю». Он засмеялся и сказал: «Спасибо тебе». Схватил мою левую руку и поцеловал место выше резиновой перчатки.
Какая радость! Бай-Мурат ходит. Правая нога (оперированная) прямая, ведь коленного сустава нет, но он ходит, радуется. А мы с Иваном Михайловичем тоже радуемся. «Ай, как хорошо. Ай, спасибо доктор. Ай, спасибо тебе», – обращаясь ко мне говорит вор. «Вернусь домой, два нога есть и на лошади могу ездить», – радостно приговаривает он. А мы все радуемся, глядя на него.
Глава 38
«А главное все-таки: люби, люби и люби свое отечество! Ибо любовь эта дает тебе силу, и все остальное без труда совершишь».
М.Е. Салтыков-Щедрин
Ивана Михайловича очень уважал и хорошо к нему относился начальник Зырянского райотдела МВД Алексеенко. Дело в том, что жена его во время родов была в безнадежном положении. Врачи-«вольняги», возглавляемые уже упомянутым мной Никитиным, признали ее безнадежной, а хирург-гинеколог, «враг народа» Иван Михайлович спас женщину, и вся семья была ему благодарна, особенно сам Алексеенко. Он часто приглашал Кнорра к себе, и нередко к нам в наш «медицинский домик» вахтеры под руки приводили Кнорра со словами «Возьмите вашего доктора и уложите спать».
Тихий и покорный, как сонный ребенок, он благодарил нас за заботу и шептал одно слово – «Тавочка». Я знал, что так он зовет свою дочь Октавию. Я не забуду медицинский домик, не барак, на четыре койки для заключенного медперсонала. Здесь, когда мы оставались вдвоем, Кнорр беседовал со мной откровенно. Он говорил: «Мстислав, ты молод, будем надеяться, что сохранишь здоровье к тому времени, когда будешь свободен, разыщи Тавочку и расскажи ей обо мне». Я обещал, хотя и тогда сомнение давило мою душу. Мне казалось, что в этой лагерной истребительной машине и моя жизнь будет раздавлена. Но чтоб утешить Ивана Михайловича, чтоб не видеть слезы в его глазах, я готов был, если останусь живой, разыскать его дочь.
Приходил к доктору Кнорру в наш «медицинский домик» Роберт Беккер. Меня это не удивляло: немец проведывал немца. Только при мне (очевидно, Кнорр сказал, что на меня можно положиться) Беккер с торжеством говорил об успехах германской армии, о том, как доблестно с превосходной техникой немцы бьют русских. Я старался ничем, даже мимикой, не выдавать, как ранили меня его восторженные речи и дифирамбы фашистской армии. Да, Беккер был нацист и вся его психология была фашистская. Он презирал всех нас, русских и другие национальности и откровенно при Кнорре мне это высказывал. Я не выдержал: «Как горько вам, Роберт, будет, когда фашистская армия будет разгромлена, а главари фашизма погибнут».
В ответ Беккер рассмеялся, с явным превосходством тевтонского крестоносца смерил меня взглядом с ног до головы, меня, жалкого славянина, «фашизм – идеология истинно арийской расы победит и будет править всем миром», – сказал он. Теперь я рассмеялся: «А вы, Роберт, плохо знаете историю, когда пытаетесь восхвалять арийскую расу. Такой на деле нет, нет чистоты арийской крови. Напомню, что в четвертом и пятом веках гунны захватили большую часть Европы, покорили ваших хваленых арийцев-нибелунгов, готов и другие германские племена и своей кочевой, монгольской кровью «осквернили» чистоту арийской крови, беря в жены и наложницы женщин из германских племен». И я добавил: «Так что теория о человеках и недочеловеках – это фашистский бред для оболванивания легковерных и невежд». Теперь Беккер имел не столь самоуверенный вид, а Кнорр рассмеялся и сказал, что Роберт для дискуссии не того оппонента нашел. «И напоминаю вам, Роберт, что Суворов говорил: «Русские всегда бивали прусских», а немцы не захватывали Москву, русские же захватывали Берлин. Да и человеконенавистническая теория Гитлера и его философов многим на нашей планете не нравится», – добавил я. Роберт Беккер, этот аккуратно, чисто одетый немец (он, вероятно, работал на какой-то чистой работе, не «вкалывал» на «общаге») явно разозлился. А злость в споре не помощник.
«Я вижу, вы большой защитник советского режима, так за что вас посадили?» – в раздражении произнес Беккер. «В культурном споре не принято касаться личности спорящих, – отвечал я, – но я вам, Роберт, отвечу. Посадили меня за любовь мою к родине, за желание, чтобы страна моих предков была сильна и справедлива. Что касается защиты режима, то тут вы, Роберт, ошибаетесь. Надо понять, что режимы в странах устанавливаются правителями, а правитель – это не страна, не народ. Можно горячо любить свою страну и ненавидеть ее правителей».
«Браво», – сказал Иван Михайлович. «Так вы уверены, что Германия проиграет эту войну?» – с усмешкой, довольно злобной спросил Беккер. «Убежден, – отвечал я, – вспомните, сколько раз германцы, германские племена, тевтонские рыцари, не смотря на свою самоуверенность и наглость были разбиты. Римляне после поражение Вара в Тевтобургском лесу все же покорили германские и галльские племена, вспомните разгром тевтонцев на льду Чудского озера в 1242 году, вспомните поражение германского ордена в 1410 году при Грюнвальде. Да, наконец, первая мировая война. Кайзеровская Германия переоценила свои силы. История в каком-то роде повторяется. Я верю в свою страну. Русь много нашествий пережила, выдержала и в конечном итоге победила». «Вы, Мстислав, фанатик», – в запальчивости вскричал Беккер. «Нет, я не фанатик, а патриот, ненавидящий тиранию и глубоко любящий свою родину, сочувствующий ей и верящий в нее», – отвечал я. Так этот спор и закончился. Нацист меня не переубедил, а я с достоинством поставил его на место, чтобы в своей ненависти не зарывался.
