Текст книги "Такая долгая полярная ночь"

Автор книги: Мстислав Толмачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Тогда, когда я был в Зырянке, за лагерное убийство добавляли срок. И вот я узнаю, что мой «землячок» Виктор Малюгин погиб. Жаль такого ладно скроенного природой парня, испорченного жизнью и качествами своего характера.

И другая новость, рассказанная мне колымчанами. В Амбарчике один молодой вор ухитрился пронести в зону украденные на складе консервы и собирался с товарищем их съесть. К ним подошел Иван Козлов, по кличке «Козел», и забрал консервы. Вор, владелец консервов, громко протестовал, а Козел смеялся. Так наглядно попирался воровской закон – вор у вора не крадет. В барак вошел мой земляк, с которым я когда-то работал на лесозаводе в Зырянке, Иван Луна. Он потребовал, чтобы Козел вернул отнятые консервы. Козел, бандит большого роста и очень сильный, пытался силой противодействовать Луне, а тот схватив его за пояс, поставил его вверх ногами, уперев головой в пол. Консервы вернулись к владельцу, а через несколько дней, когда Луна сидел у парикмахера, Козел нанес ему ножевой удар в спину. Луна все же поправился, а Козла расстреляли. Конечно, застрелить могли и без решения суда. Просто можно было избавиться от такого лихого убийцы, застрелив его «при попытке к побегу», а также «при нападении» на охрану.

Глава 49

 
«Во цвете лет свободы верный воин,
Перед собой кто смерти не видал,
Тот полного веселья не вкушал
И милых жен лобзанья не достоин.»
 

А.С. Пушкин

Вот такие новости сообщили мне парни из колымского этапа, прибывшего позднее нас. Но я об этом уже говорил. Сообщили мне, что самый блатной, весьма авторитетный вор, которого я помнил еще с пересыльного лагеря в Находке, «Сашка Питерский» (Александр Лаптухин) был заколот ножом или заточкой в бараке в Зырянском лагере. Не знаю почему, но мне было жаль Котика и Луну. Пусть они воры, приносившие людям горе и беды, но в лагере им было присуще чувство справедливости. Возможно за это качество они были симпатичны мне. У меня в медпункте побывали с визитом начальник охраны Радченко, начальник медслужбы дорожного строительно-эксплуатационного участка Екатерина Ивановна, а позднее сам начальник ДСЭУ – Соон. Я догадался, что Радченко был хорошо осведомлен обо мне и захотел лично подробнее познакомиться с фельдшером, который не побоялся угроз блатных парней. Разговорились, я кратко рассказал о себе и о том, что меня тяготит невозможность сообщить своим близким, что я жив. Тогда этот начальник охраны (!) предложил мне отправить телеграмму моей маме. Денег у меня не было, но он сказал, что сам отправит. Так я получил от мамы известие, что мой двоюродный брат Борис, лейтенант инженерных войск Борис Пачев, погиб в первые дни войны под Гродно. К сожалению этот отзывчивый начальник охраны Радченко был переведен куда-то, кажется, через месяц. Теперь думаю, а не осложнила ли ему жизнь такая отзывчивость?

Екатерина Ивановна заехала с проверкой, как работает новый, назначенный Луниным, фельдшер. Показал ей карточки, заведенные на каждого, обратившегося в медпункт с пометками на жалобы, объективную запись и отметку об освобождении от работы. Ей такая аккуратность понравилась. Рассказала о себе, была на фронте, ранена была тяжело. Еще раз убедился, что нет человека, не испытавшего удары судьбы.

Я не раз выходил на объект работ и убедился, насколько тяжел труд заключенных на автотрассе Певек-прииск Красноармейский. Суть работ: подсыпка автодороги обязательно в морозное время года грунтом, взятым с ближайшей сопки. Инструмент – кайло, лопата и короб из досок наподобие саней. Работают тройками: один кайлит на склоне сопки, разбивая крупные куски породы, потом с помощью двух других лопатами насыпают мелкие рамки в короб, двое его волокут на дорогу, где идет подсыпка трассы. Один за веревку тянет, другой за две торчащие ручки толкает этот короб-сани. Такова работа бригады. 12 часов на морозе и ветре, два конвоира, которые сменяются, да и одеты они в валенки и добротные полушубки.

И я стал раз в 10-12 дней давать отдохнуть работягам. Каждый должен был знать свой день, и тогда он «болел», и я его освобождал. Начальник ДСЭУ Соон в разговоре со мной просил меня давать отдохнуть работягам, так как никаких выходных и праздничных дней не было. Я сказал ему, что я это делаю, понимая, насколько тяжела такая работа на морозе. «Да вы молодец!» – воскликнул он и добавил: «Спасибо вам». Я подумал, что эстонец Соон, наверное, сам хлебнул такого же горя, потому так отзывчив.

Вместо Радченко назначен новый начальник охраны. Это злобный и грубый человек, резко усиливший режим в этой маленькой зоне. Начались избиения заключенных и заключение их в штрафной изолятор в одном белье. Правда железная маленькая печка в изоляторе была, но топлива для нее оставляли мало. Нарушая правило, водворяли в изолятор без медосмотра. Надзиратели, особенно жестокие и зверски настроенные, с наганом в руках врывались в барак. На одного такого злобного дурака с верхних нар прыгнул заключенный Кочубей, не побоявшись револьвера. На разводе перед выстроенными на работу людьми начальник охраны отборной руганью осыпал меня за двух освобожденных от работы. Я ему громко напомнил, что я штатный медработник и нахожусь при исполнении своих обязанностей. Он продолжал при людях материть меня. Тогда я шепотом, стоя рядом с ним, обращаясь к нему на ты, спросил его: «Что ты, падло, тянешь меня? Почисти зубы и потяни меня зубами за…» Он задохнулся от ярости, но ударить меня при восьмидесяти свидетелях не посмел. Конечно, мои слова, обращенные к этому охранному псу, я сам не оправдывал, они не свидетельствовали о моем воспитании, культуре и образовании. Это был лагерный лексикон, но «с волками жить, по волчьи выть». Он, этот вохровский дегенерат, мог понять только такую речь.

Ко мне в медпункт часто приходили, и мы подолгу беседовали, заключенные «контрики»: Водинский Всеволод Александрович, немолодой, интеллигентный, очень начитанный, в прошлом инженер, превосходно знающий химию, когда-то увлекавшийся теософией; Его родители – обрусевшие поляки, отец – инженер-путеец; и второй мой собеседник, тоже политзаключенный, получивший уже в лагере вторую судимость по 58-м статье за «антисоветские разговоры» (стукач «дунул» «куму», т.е. оперработнику) белорус Пархоменко Иван Ефимович, хороший портной. Он в штрафной зоне пробыл недолго: начальство у него шило себе костюмы, военную форму и т.п. Поэтому его скоро перевели в обыкновенный лагерь, где его ожидали заказы вольнонаемных и работников МВД. А произвол охранников продолжался. Кто-то с машины, идущей на прииск и груженой мешками с мукой, сбросил на трассу недалеко от 24 км. мешок муки. По подозрению охрана завела одного заключенного к себе в казарму, его избили и заставили есть муку, потом посадили в изолятор, раздев до белья.

Мне эти методы были знакомы. Такое практиковал на Колыме, на лесоповале начальник Петров. Правда охранники так не лютовали. Я решил вести борьбу с этими произвольщиками. В Певек Лунину пошли мои рапорта о беззаконии и истязании людей. Мне рассказывали, что еще до моего приезда на эту штрафную зону из этой зоны ушел заключенный Аржуханов. Конечно, зимой (это случилось за год до меня). Это не было побегом. Просто Аржуханов долиной уходил к морю, к руднику Валькумей, т.е. в другой лагерь. Пуля стрелка-охранника достала его прямо в затылок.

Однажды ко мне в медпункт ночью пришел начальник штаба дивизиона охраны Шведов. Сказал, чтобы я забрал перевязочный материал, необходимые медикаменты. Это все всегда было в моей сумке военного образца с красным крестом. Я подумал, что в казарме охраны несчастный случай, что кто-то кого-то ранил. Оказалось другое. Шведов пошел со мной не в казарму, а по автотрассе, слегка передуваемой поземкой, в направлении Певека. Прошли мы 2 или 3 км, и я увидел фигуру в тулупе, поверх полушубка, с винтовкой подмышкой. Это был конвоир. «Ну, что он там?» – спросил Шведов. «Лежит, – ответил конвоир, и добавил, – песец к нему идет, волка нет». Ясно было заметно, что конвоиру жутко, что все это ему в первый раз. А на трассе лежал навзничь человек. Я подошел к нему, нагнулся и убедился, что он мертв. Правый висок его головы был слегка оцарапан, кровь запеклась или замерзла? Зато справа, область печени обильно была покрыта замерзающей кровью. «Окажите ему помощь!» – крикнул мне Шведов, не приближаясь к убитому. И добавил: «Он живой?» «Послушайте этот звук», – сказал я и, сняв рукавицу, постучал пальцем по открытым замерзшим глазам убитого. Шведов сказал, что пришлет смену часовому у трупа, и мы вернулись в лагпункт. Дорогой Шведов спросил меня, отчего умер этот заключенный. Я удивился наивности, если не глупости заданного вопроса. Я ответил, что даже не смертельное ранение на такое морозе и ветре с поземкой всегда оканчивается смертью. Потом я добавил, что выстрела было два, первая пуля слегка оцарапала висок, но вторая прошла навылет через печень, рана смертельная, так как немедленной хирургической помощи в условиях стационара оказать было невозможно. Эвакуировать смертельно раненого мешала начинающаяся пурга, довольно сильный мороз, который быстро прекратил его мучения. Кроме того, никаких транспортных средств у охраны не было. Да и не слишком беспокоила охрану, ее командира и начальника штаба Шведова смерть «беглеца».

Фамилия убитого Арембристер. Почему он вздумал уходить ночью в Певек, мне до сих пор неизвестно. Угроза ли расплаты за карточный долг, а может решил уйти в комендантский лагерь, воспользовавшись погодой? Кто знает. Но ночью Арембристер прополз под воротами вахты, где в тепле сидели два надзирателя и грелись у печки. Часовой, что обычно стоял на вышке, вздумал, возможно, чтобы погреться, обойти зону, усидел на снегу под воротами след проползшего человека. Он поднял тревогу, и один из надзирателей, дежуривших в помещении вахты, бросился догонять ушедшего заключенного. Надзиратель Заводчиков был одет не для бега по задуваемой поземкой трассе. Хромовые сапоги и кожаная тужурка подгоняли его по чуть заметному следу «беглеца». Примерно на 22 или 21 километре он его настиг и выстрелил из нагана. Первая пуля оцарапала Арембристеру висок, а вторая, пробив печень, его убила. Это все произошло во время визита в охрану начальника штаба. Думаю, он приехал разбираться по моим рапортам Лунину. Это еще больше обозлило охрану.

И мне приснился «чудный сон». Это было уже когда после пурги дорога была расчищена и машины свободно двигались до прииска. Странный сон: будто иду я летом вдоль зоны с наружной ее стороны по узкой тропинке, кругом зеленая трава. А я приехал на штрафную, когда уже выпал снег, и вдруг вижу во сне лето и зелень. Иду, но мне загораживает дорог нарядная маленькая девочка, раскрыв руки, как для объятия, она преграждает мне путь по тропинке, а за нею идут две молодые дамы красиво одетые в шляпах с большими полями. Я с большим трудом, но бережно отстраняю маленькую девочку и продолжаю идти по тропинке. Рассказал этот сон Водинскому, и этот бывший теософ сказал, что мне в близком времени грозит смертельная опасность и добавил, что я должен быть осторожен. Прошло немного времени, может быть два или три дня и вдруг поздно вечером, когда я собирался лечь спать, ко мне в медпункт входит дежурный надзиратель с вахты Лапонин, здоровенный, высокого роста мужик. Он говорит, чтобы я немедленно шел к начальнику дистанции Сергунину, он меня вызывает. Прихожу на вахту, там второй надзиратель Заводчиков. Входя, я пропустил вперед Лапонина, подумал: «Бить будут». «Проходи», – сказал Заводчиков. «Я и здесь постою», – ответил я, оставшись в дверях вахты. В голове мелькнуло: железная печка раскалена до красна, Заводчикова толкну на печку, а Лапонина надо ударить в пах. Говорю: «Сергунин меня звал? Надо к нему идти». Я выхожу с вахты, Лапонин за мной, я иду почти вплотную к колючей проволоке ограды по снегу, Лапонин по тропе отступя от меня на три шага. До домика Сергунина недалеко, но я косым взглядом вижу, как Лапонин снимает рукавицу с правой руки и тянет из кобуры наган. До домика начальника дистанции Сергунина оставалось несколько метров, а я, услышав щелчок взведенного курка, прыгнул через сугроб, надутый ветром перед домом, и скатился к дверям под сухой в морозном воздухе звук револьверного выстрела. Заскочив в сени, я в темноте не мог найти дверную ручку в помещение Сергунина, а Лапонин стоял уже около меня и, уперев мне в живот ствол нагана, злобным шепотом требовал, чтобы я вышел из сеней дома. Я как можно громче, чтобы было слышно в доме, сказал Лапонину: «убери наган, гад, сволочь, я отсюда не выйду, попробуй выстрели в упор, пиратская морда». Открылась дверь, и в освещенном пространстве появился… Сергей Михайлович Лунин. «Сергей Михайлович, – воскликнул я, – этот гад хочет меня застрелить!» Лунин схватил Лапонина за руку, вырвал у него наган и завел его к Сергунину, а мне сказал: «Иди к себе в медпункт и никуда ночью не выходи, утром к тебе зайду».

Когда я через вахту возвращался в зону, Заводчиков искренно удивился, что я живой. Ведь Лапонин должен был пристрелить мен.

Утром Лунин, совершающий инспекционную поездку по медицинским точкам, сказал мне, что сегодня же он переводит меня в медпункт 33 километра (это другая дорожная дистанция с бесконвойными заключенными). И добавил, что я должен уйти, пока он здесь. Лунин задержался, ожидая, когда пойдут машины после расчистки трассы от снежных заносов. Он добавил: «Они тебя ненавидят и не скрывают, что по поводу или «по ошибке» тебя застрелят». Когда я со своими нехитрыми вещами шел на 33 км мои славные штрафники, чистящие от снега дорогу, сняли шапки и долго махали шапками мне вслед. Я шел, за спиной подобие рюкзака, а на плече матрац из оленей шкуры, шел и думал, что сон-то был вещий.

Глава 50

 
«Анализировать и наблюдать,
И помнить – моя доля,
В неволе мыслить и страдать
Забытым колоском на поле
Под бурным ветром и снегами
Живу, примятый сапогами.»
 

Мстислав Толмачев

Дистанция 33-го километра имела две точки с бесконвойными рабочими: 33 и 38 км. Задача рабочих была одна: обеспечить бесперебойную эксплуатацию автотрассы, по которой регулярно шли поставки горючего, стройматериалов и продуктов питания прииску (в то время) Красноармейскому (Пыркакайская долина). В Певек в прииска шли машины с рудой. Начальником дистанции был дорожный техник Пирогов. Работяг было не более пятидесяти человек. Зоны, изгороди не было, барак, кухня, контора в ней же медпункт, инструменталка и домик начальника дистанции, а на 38 км. просто небольшой барак. Помню, как эпидемия гриппа, докатившаяся до нас из Певека, свалила почти всех нас. Парни температурили, я и повар с температурой выше 390 работали, выполняя свой долг перед людьми. Мы все же справились с болезнью без осложнений, а чукчи в своих стойбищах умирали от гриппа, точнее от пневмонии, как осложнения после этой инфекции. Невольно я задумался о тех «благах», какие несет цивилизация. Я периодически ходил на 38 км.: медицинская помощь и просто наблюдение за здоровьем людей там тоже требовались. Однажды темной полярной ночью я шел по задутой пургой автотрассе на 33 км. Слева и справа громоздились снежные бугры от прежней расчистки дороги. Вдруг с одного из бугров бесшумно что-то большое прянуло ко мне и пронеслось надо мной. Вздрогнув, я застыл на месте и не сразу пришел в себя, сообразив, что это была большая полярная сова. В другой раз меня долго провожал одинокий волк, а я по своей неопытности думал, что это хитрый песец, останавливающийся, когда я останавливался, и упорно идущий за мой, когда я продолжал идти. Нарядчик Тужилкин объяснил мне, что не писец, а волк был моим спутником т.к. у волка светятся глаза, на что я обратил внимание, рассказывая об идущем за мной. Среди работяг был один паренек Илья Горелик. Судя по его речи и поведению, он, вероятно, был из интеллигентной семьи, родом из Астрахани. Как он попал в воровскую категорию заключенных, мне не было известно, но мне было его жаль, так как он не был силен, не отличался крепким здоровьем. Я предложил ему быть санитаром в медпункте. Он горячо поблагодарил меня за сочувствие и… отказался, сказав, что он вор и, несмотря на глубокое ко мне уважение, должен будет выполнять требование старых воров стащить в медпункте что-нибудь «глотнуть» или «понюхать». А такую подлость в отношении меня он не способен совершить. Как-то раз, когда я на кухне проверял качество пищи, в медпункт заскочил один блатной и из небольшого пузырька, схватив его из шкафчика, выпил 30 грамм спиртовой настойки стрихнина. Я пришел в ужас, отругал парня-санитара, которого я взял на вакантное место, а он, оправдываясь, сказал, что колол рядом дрова. Но все обошлось – русский вор и стрихнина не боится.

Некоторое время я проработал на 47-м километре. Это центральная точка ДСЭ (дорожно строительного эксплуатационного участка). Весной Лунин назначил меня в больницу лагеря прииска «Красноармейский». На прииске было два лагеря. Первый с больницей и амбулаторией, второй – с амбулаторией. Главный врач, он же начальник санчасти прииска, Гузиков – хирург, его жена Ангелина (Лина) Михайловна – терапевт. Это вольнонаемные врачи, а я заключенный фельдшер живу при больнице и отвечаю за нее круглосуточно. Гузиков с женой живут в небольшом домике за лагерной зоной на возвышенности, там же амбулатория для вольнонаемных работников прииска. Фельдшер Ретпко уезжает. Кажется, у него кончился срок заключения, а я вместе него.

Мое знакомство с замечательным человеком Котовым Валентином Фомичем произошло при трагичных для него обстоятельствах. Недавно осужденный, он был направлен на «Красноармейский». Он считался «местным», т.е. не первый год, а многие годы живущим на Чукотке. Он на Чауне заведовал факторией. Срок ему «устроил» его бухгалтер Тинин за то, что песцы раскопали и опустошили ямы с рыбой для корма упряжных собак. Получилась недостача, Котову срок, но и донесший на него бухгалтер тоже получил срок. Так и Котов и Тинин, организовавший ему дело с недостачей, оказались в заключении на прииске. Администрация прииска устроила Котова в колбасную, где из оленьего мяса изготовляли колбасу. Разумеется для «вольняг». Однажды электромясорубку «заело», и Котов, забыв выключить ток, стал рукой очищать приемник мяса в мясорубке. Внезапно механизм заработал, и Котову на правой руке смололо в мясорубке все пальцы, кроме мизинца и содрало кожу «перчаткой» от запястья к тому, что было измолото и было пальцами. Порванные сосуды и сухожилия представляли довольно жуткую картину. Гузиков сквозь свои очки осмотрел травмированную руку и сказал: «В Москве у Склифосовского попытались бы спасти то, что осталось от кисти, а здесь, когда оленье мясо, металлические опилки смешались с порванными тканями – невозможно». Котов сказал: «Отнимайте все изуродованное, буду жить с одной левой рукой». И Гузиков под большой местной анестезией (он почему-то избегал работать, применяя общий наркоз) стал ампутировать кисть чуть выше лучезапястного сустава. Слабое зрение даже с очками заставило Гузикова сказать: «Мстислав, перевязывай сосуды и продолжай операцию». И я под наблюдением Гузикова ампутировал правую раздробленную кисть у Котова. Сделал я это по всем правилам военно-полевой хирургии.

А в это время в палате нашей больницы от двухстороннего воспаления легких умирал тот, кто посадил Котова – Тинин. После вскрытия умершего Тинина я, зашивая его тело, положил ему под грудину на сердце изуродованную кисть человека, которого он посадил, чью семью (мать-старушку, жену и двоих дочерей) вверг в нужду и лишения. Я сказал: «Пусть рука эта лежит на сердце негодяя». Значительно позже, когда Валентин Фомич освободился и стал работать в фактории Певека пушником, т.е. специалистом по пушнине, я уже освободившийся из заключения, бывал у него на квартире. Его семья радушно принимала меня и оставляла ночевать, предварительно накормив. Гузиковы уехали, срок их договора окончился, и они уехали в теплые края. «В Молдавию», – как мне сказала Лина Михайловна. Главным врачом и одновременно начальником санчасти был назначен Ивченко Семен Емельянович, а хирургом и вообще врачом «по всем болезням» прислали заключенного врача с Иультина Худорожко Ивана Николаевича. Там на Иультине заключенные добывали вольфрамовую и молибденовую руду. У нас на прииске – касситерит (SnО2 – оловянный камень).

Вспоминаю, когда мы с Ходорожко заканчивали пятую плановую операцию, в операционную заглянул санитар и сообщил нам страшную новость: в шахте рухнула кровля и накрыла бригаду заключенных. К больнице в санях, запряженных быком (лошади на прииске все, кроме одного коня, поумирали от авитаминоза), привезли первых пострадавших, в зону еще на двух санях привезли извлеченных из завала. Был вечер, врач и я уже устали после пяти операций, но долг медика – не думать о себе. Худорожко, оставаясь в операционной, поручил мне отобрать из поступивших в больницу нуждающихся в срочной хирургической помощи. И вот я, в перчатках и стерильном халате, осматриваю лежащих на полу просторной прихожей больницы искалеченных обвалом кровли людей. Четыре санитара (дневная и ночная смена) мгновенно выполняют мои указания. Несчастных с раздавленной головой и грудью, без признаков жизни уносят в морг, нуждающихся в помощи – в палату. Подхожу к лежащему на полу здоровенному парню, спрашиваю, что у него болит. Отвечает, что ничего не болит. «А почему не идешь в барак?» – спрашиваю его. «Не могу, – отвечает, – ноги не идут, ничего не чувствую». «Боже, – думаю я, – ведь у него сломан позвоночник». Санитары аккуратно укладывают его на большой лист фанеры и относят в палату. Закончив сортировку раненых и мертвых, иду в операционную помогать Ивану Николаевичу.

Под утро мы закончили работу в операционной. В маленькую палату (двухместную) пришлось положить умирающего Ханько. У него сломана грудная клетка, повреждены легкие. Только сильное сердце продлевает его муки. А в большой палата спокойно лежит, ни на что не жалуясь, со сломанным позвоночником Сухомесов. Как тяжело видеть их обреченность, неотвратимость их смерти и не мочь их спасти! Санитар сказал мне, что Ханько просит меня подойти к нему. Я пошел в маленькую палату для умирающих, наклонился над Ханько, а он тихо произнес: «Посиди рядом со мной, ты добрый, и руку мою возьми». На губах пузырилась кровь, при слабом дыхании его слышно было, как бурлит и клокочет кровь в его сломанной груди. Я взял его руку и сжал ее в своей руке, как будто моя жизненная сила и воля к жизни могли остановить его смерть. «Побудь со мной», – задыхаясь прошептал он. И я сидел около него и закрыл ему глаза. Сухомесов тоже умирал. Все парни в палате знали (санитар проболтался), что дни человека со сломанным позвоночником сочтены. И когда я и повар обратились к больным с просьбой отказаться от полагающейся им порции молока (сухого), так как Сухомесов ничего не мог есть, и мы поили его теплым молоком, то все дружно согласились отдать эту порцию молока умирающему.

Иван Николаевич сказал, что в условиях иной жизни и иной медицины, то есть не лагерной, в клинике, где работают нейрохирурги, возможно Сухомесова удалось бы спасти.

Потом были у нас на «красноармейском» неотложные, срочные операции. Удалось нам – Худорожко и мне – спасти двух парней с перфорированным аппендицитом. Помню их фамилии: Марченко, у него еще был стойкий нистагм, то есть глаза «бегали», и Евгений Мильчаков. Работали мы, спасая этих людей, вдвоем, так как новый заключенный врач Ерков Константин Владимирович, увидев кишки оперируемого «скис», чуть не упал головой на операционное поле и был удален из операционной санитаром Василием Алимовым.

Врач Ерков для меня, с моим обыкновением подвергать психологическому анализу наиболее любопытные человеческие экземпляры, представлял некоторый интерес. Я познакомился с Ерковым, когда еще работал на 47 км. и приезжал в Певек за медикаментами. Останавливался я у медиков в стационаре лагеря. И там после обеда меня познакомили с врачом Ерковым, прибывшем в этапе из Магадана. Небрежным тоном, как бы снизойдя до беседы со мной, Ерков спросил: «Ну-с, Мстислав, что ты читал? Давай поговорим о литературе». Мне всегда было противно зазнайство, высокомерный тон и подчеркнутое превосходство таких вот самовлюбленных эгоистов и, в сущности, интеллигенствующих хамов. Мне стало смешно. Я понял, что беседуя о литературе с такой «мелочью», как фельдшер Мстислав, он в присутствии других врачей и фельдшеров (тоже заключенных) покажет свою эрудицию, культурность и начитанность. И я ответил, что, кроме журнала «Мурзилка» и газеты «Пионерская правда», я кое-что все же читал. Потом добавил: «Давайте, Константин Владимирович, беседовать и начнем, пожалуй, с английской литературы, с «Кентерберийских рассказов» Чосера, потом перейдем к Мильтону, его «Потерянному и возвращенному раю», так понемногу доберемся до Шекспира, Диккенса, Байрона и до Оскара Уайльда». Дружный смех всех присутствующих и вытянутое, покрасневшее лицо Еркова закончили нашу литературную беседу. А я добавил: «Ну а французскую литературу мы начнем с Франсуа Рабле». Кто-то из врачей сказал Еркову: «С кем вы связались, ведь Мстислав Павлович окончил филологический факультет педагогического института помимо среднего медицинского образования». И вот этот самовлюбленных хвастун у нас на Красноармейском прииске. К счастью, он был назначен вести амбулаторный прием в лагере и некоторое время не касался больницы, а опыт приглашения его ассистировать на операциях оказался весьма неудачным.

Отец Еркова был в годы гражданской войны в отряде казачьего атамана Пепеляева, боровшегося с большевиками. Врач Ерков прибыл на Чукотку с этапом. Ранее он отбывал срок в лагере «Пестрая дресьва» и получил «добавку» к сроку за фиктивные акты об умерших, а фактически убитых охраной, заключенных. Застреленного или забитого насмерть Ерков «за боюсь», как говорили колымчане, оформлял медицинским актом как умершего от пневмонии или дизентерии. Конечно, Ерков боялся за свою жизнь, чтобы и самому не получить пулю и умереть «от желудочно-кишечного заболевания». Комиссия на «Пестрой дресьве», как говорили, кому-то из произвольщиков лагерного персонала дала срок, а кого-то даже «шлепнули», чему я не очень верю. А доктор Ерков за укрывательство убийц-произвольщиков получил добавку к сроку.

Помню доставленного из шахты Стойкова. Работал бурильщиком, на спину ему рухнула рудная порода, и на какое-то время он был прижат животом к рукоятке бурильного молотка. Ручка бура отдавила ему несколько петель кишечника, и они омертвели. Парень медленно умирал, так как спасти его при наших хирургических возможностях мы не могли. От него узнал, что он болгарин из Мелитополя или Мариуполя, точно сейчас не помню. Сказал я в разговоре с ним несколько болгарских фраз, слышанных когда-то от матери и бабушки. Стойков обрадовался, услышав родную речь, а я и не знал, как скрасить ему последние часы жизни, и заговорил на родном ему языке, языке моих предков по материнской линии.

Кроме помощи Ивану Николаевичу Худорожко на операциях, в мои обязанности входила и работа в морге при паталого-анатомических и судебно-медицинских вскрытиях умерших в больнице и погибших на производстве или от пули конвоиров или лагерной охраны.

Хоронили умерших по заведенному в лагерях порядку: ночью к лагерному моргу подъезжали сани, запряженные быком (это зимой), нарядчик (заключенный или староста лагеря тоже заключенный) брал у нас в больнице ключи от морга и с двумя штрафниками, предварительно привязав фанерные бирки с номером личного дела к ноге и руке мертвеца, заталкивал покойника в матрацную наволочку. На склоне сопки были заблаговременно вырыты, нередко с помощью взрыва аммонала, продолговатые ямы. Туда в эту яму сваливали труп, вытряхнув его из матрацной наволочки (она еще пригодится для приличной транспортировки следующего мертвеца), и поспешно засыпали комьями мерзлой земли. Нередко весной и летом, когда поверхностный слой земли оттаивал, из этой так называемой могилы вдруг торчала нога или рука. Был случай, когда у нас на «Красноармейском» конь, который выжил благодаря тому, что стал плотоядным (догонял в тундре сусликов, убивал их копытом и пожирал), схватил зубами торчащую ногу погребенного и выволок его из-под небольшого слоя земли, которым был присыпан мертвец.

Как-то вечером в больницу лагеря был доставлен с ножевыми ранениями заключенный Киреев, по кличке «Пат». Это был большого роста, сильный, хорошо сложенный парень. У него колотая рана под левым соском, другая тоже колотая рана живота, глубокие порезы пальцев правой руки. Худорожко и я в операционной, но нам не хватает хирургических рук: у Пата колотая рана левого легкого. Нож убийцы чудом не задел сердце. Но пневмоторакс открытый внутри с подкожной травматической эмфиземой. А рук хирургических не хватает, ведь надо работать на легком. Дважды посылал санитара к Ивченко, Семену Емельяновичу, нашему начальнику. Ведь он врач. Его сожительница сказала, что его нет дома. Однако Вася Алимов, наш операционный санитар, через плохо задернутые занавески видел, что наш Ивченко за столом выпивает с приисковым начальством. Я просил санитара настойчиво сказать, что нужна срочная операция для спасения жизни, на что Ивченко ответил, послав санитара и всех нас нецензурными словами подальше. Конечно, Пата мы потеряли. Ивченко три дня не появлялся в больнице. Обычно он каждый день по утрам делал обход. Видно, понимал, что вел себя не как врач, а как бездушный мещанин, меняющий свой врачебный долг на выпивку с начальством. Когда он появился в больнице, я в больничном коридоре схватил его за галстук и несколько раз стукнул его головой о стенку. Ходячие больные отняли его у меня. А вечером я свалился с тяжелым инфарктом миокарда. Оказывается у меня получился нервный спазм коронарных сосудов и результат – инфаркт. Был уверен, что это конец. Успел написать письмо маме и распределить людям свои вещи – после смерти они мне не понадобятся. Не тревожила мысль о возможном наказании, ведь я, заключенный, поднял руку на вольнонаемного. Но Лунин во всем разобрался. Я отлежался и выжил. Ивченко куда-то уехал со свей Матреной. Худорожко освободился и временно, как вольнонаемный стал работать вместо Ивченко.

Когда я поправился, то был направлен на рудник Валькумей. Там была только амбулатория, где я работал с заключенным врачом Благовым. Там я отказался, как медик, присутствовать при увязывании скандалящего бесконвойного заключенного (он, кажется, в Певеке напился) охраной в смирительную рубашку, когда, запаковав человека в такую рубашку, подтягивают его пятки к затылку и связывают все вместе с рукавами рубашки. Как бы ни был виноват подвыпивший парень, но присутствовать при таком истязании я наотрез отказался. Видеть человека-пресспапье я не хотел и не мог.