Текст книги "Такая долгая полярная ночь"
Автор книги: Мстислав Толмачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Глава 53
«Взволнован даже Авиценна,
И я искал всегда ответ:
За что жизнь человека так бесценна,
То есть – цены ей вовсе нет».
М. Толмачев
Я нередко задумывался, в чем причина человеческой жестокости ко всему живому и особенно человека к человеку. Безусловно, в условиях лагерей, где власть и исполнители ее воли никогда не проявляли гуманности, жестокость, беспощадность человекоподобных извергов по отношению к рабам-заключенным, увы, считалась как бы естественным порождением всей государственной системы. Но равнодушие и даже жестокость среди заключенных, проявляемые по отношению к таким же заключенным, я склонен объяснить с одной стороны – окаменелостью души, а с другой – нравственным оскудением человека.
И тогда доминирует лагерный принцип: «умри ты сегодня, а я – завтра». И чем дальше я усваивал принципы жизни в заключении, тем больше убеждался, что «человек человеку – волк». Конечно, это не вязалось с моими принципами жалости, сочувствия, сопереживания страданиям человека. Мать ли во мне это воспитала, а медицина добавила, или таким я родился – не знаю. Знаю лишь одно: только на злобу, жестокость и несправедливость надо реагировать действиями, далекими от гуманизма и христианского всепрощения.
Помню, когда на 47 километре автотрассы Певек-прииск «Красноармейский» и «Южный» я заведовал медицинским участком, у меня в амбулаторных условиях погиб от инфекционного гепатита молодой заключенный парень. Автотрасса была задута пургой, отправить его в центральную лагерную больницу в Певек я не мог. И он умер. Я очень тяжело переживал смерть этого совершенно мне не знакомого человека. Бригадир-заключенный и члены бригады умершего восприняли смерть товарища равнодушно.
Вспоминаю, как летом на 47 км. с прииска «Красноармейский» пришли двое заключенных. Они самовольно ушли, направляясь в Певек, в главный «комендантский», я бы сказал, лагерь. Попросили в пекарне у заключенного пекаря хлеба. Тот им дал буханку. Тут их догнала охрана. Ведь их считали беглецами. Их повели пешком обратно на прииск. Но автомашины по трассе ходили, ведь было лето. Однако их повели пешком. Охранники вывели их из долины реки Милю-веем, где был расположен наш 47 км., на плоскогорье, и там их расстреляли из автомата. Нет предела злобе и жестокости твари, именуемой человеком!
Вспоминаю, как, когда я работал заведующим медицинским участком автодороги на 47 км. десять дней дула пурга. Заключенные, дорожные рабочие, отсиживались в бараке, а я и мой санитар литовец Масионис Ионис Болис – в медпункте. Вечером в самый бешеный порыв пурги к нам постучались. Я открыл дверь тамбура, перешагивая через надутый в щели сугроб, и с удивлением увидел своих друзей-чукчей братьев Готгыргына и Наная. После того, как был вытряхнут и выколочен снег из кухлянок, они вошли в медпункт и сказали, что трое суток лежали, зарывшись в снег и пережидая пургу. Я поспешил напоить их горячим чаем, и стал готовить в кастрюле оленину. У меня, к счастью, был запас мяса оленя, купленного у дружественных чукчей-оленеводов. Но соли не было. Масионис вызвался сходить на лагерную кухню-столовую за солью. Кухня отстояла от медпункта метров на 15. Он ушел. Но время шло, а он не возвращался. Тонкий слух чукчей услышал крик человека, донесшийся сквозь завывание пурги. «Это Масионис», – сказал я и, отворив дверь тамбура навстречу яростным порывам ветра со снегом, тоже услышал крик. Бензин, зажженный в железной банке, давал короткую вспышку, а пурга сразу гасила пламя. Я быстро оделся и, сказав чукчам: «Оставайтесь тут», – пошел на крик, стараясь запомнить направление ветра, чтобы не ошибиться, возвращаясь. Идя против ветра я нашел Масиониса недалеко от реки, метрах в 100 от медпункта. Я вцепился в его телогрейку, а он – в мою руку, и так мы пошли назад к медпункту. Пурга подгоняла нас. И все же, несмотря на то, что я вроде бы запомнил, как надо идти по порывам пурги, дующей в спину, мы с Масионисом чуть не ушли навечно в тундру, так как я только случайно наткнулся на дальний угол нашего домика-медпункта. Держась за стенку дома мы добрались до входа в медпункт, где у открытой двери нас дожидались встревоженные чукчи-братья. Масионис плакал и благодарил меня за спасение, а я не представлял себе, что мог бы поступить иначе. Потом Масионис говорил, что, возвращаясь из столовой с солью, он был буквально сдут порывом пурги, закружился, и пурга увлекла его на берег реки. Потом наступил страх, и он стал кричать, не надеясь, что кто-нибудь услышит. Но короткую вспышку зажженного в банке бензина он видел и решил стоят на месте, не пытаясь идти. Так я его и нашел. Я не подозревал, что, рискуя жизнью ради спасения заключенного санитара, я вырасту во мнении о себе в глазах моих друзей-чукчей.
В эту пургу на прииске «Южный» в 5 метрах от крыльца замерз человек, вышедший на пургой обдуваемое крыльцо и сдутый с крыльца. В эту же пургу в тундре заблудился гусеничный трактор, и три человека, покинувшие его (горючее кончилось) бесследно исчезли в снежных просторах чукотской тундры. В августе я нашел случайно в тундре закопченный полушубок тракториста. Конечно, без его владельца.
Нередко задумываюсь не находя ответа на вопрос: какова цена жизни человека на Севере? Где совершенно не имеет цены жизнь заключенного, если даже смерть вольнонаемного работника воспринимается равнодушно как обычное явление. Смерть, гибель человека многими воспринималась как издержки производства. Гибли заключенные, гибли вольнонаемные, чаще в пургу, реже на производстве. Заключенные нередко погибали не только от пули охранника, но и от жестокой расправы при конфликтах в своей среде.
Помню, когда я только начинал работать в больнице прииска «Красноармейский», где хирургом и начальником санчасти был Гузиков, а его жена Ангелина Михайловна – терапевтом, было лето, промывочный сезон, то есть руда доставлялась на промывочные приборы. Естественно тачками и вагонетками. Работа тяжелая, и вдруг в больницу под руки привели молодого якута с проломленной теменной костью черепа. Я увидел, как прямо на моих глазах у парня стало перекашиваться лицо и начинался правосторонний парез конечностей. Я послал за Гузиковым. Хирургический инструмент в электрическом стерилизаторе был готов, а хирург Гузиков еще не вошел в лагерь, то есть к нам. И я рискнул: усадив парня в перевязочной на табурет и убедившись, что его хорошо поддерживает санитар, я, обработав рану, положил на голову раненого остеотом, а на него поперек долото и этим долотом поднял вдавленную, как раскрытую книжку корешком в мозг, кость. Используя долото как рычаг, я выправил вдавленную кость. Пришел Гузиков, и мы вместе наблюдали, как исчезали явления пареза у парня. Очевидно, вдавившаяся кость, не повредив мозговой оболочки, давила на центры мозга, вызывая явления частичного паралича. Кость была поднята, выправлена, давление прекратилось, признаки начинавшегося паралича исчезли. «Счастливая у тебя рука, Мстислав», – сказал Гузиков.
Оказывается один «очень блатной», не желая работать, решил просидеть в следственном изоляторе все время промывки руды, обвиненный в убийстве другого заключенного. Срок ему за это добавили бы до 10 лет, а от его «десятки» он отбыл года два. Значит, убив человека, он получал «добавку» до 10 лет, то есть 2 года. Зато все время следствия от «отдыхал» бы в изоляторе! Молодой якут из «якутского этапа» (устье реки Яны), его называли «янский этап», был безобидный парень, за его убийство никто не стал бы мстить убийце. Таков был расчет негодяя, опустившего кайло на голову парня. К счастью раненый выжил, а Гузиков хвалил меня за быстроту и удачу в спасении якута.
Глава 54
«Справедливость заключается в том, чтобы воздать каждому свое».
Цицерон
Небольшое количество каторжников все же осталось в живых, и даже они, собранные в небольшую бригаду, под усиленным конвоем выводились на работу. Бригадиром у них был Иван Канунников. Тот самый, что бежал в Зырянке с Угольной, убив конвоира. Он один или с бандой, я не знаю «гулял» по колымским трассам, убивая охрану грузов на автомобилях. На его счету было уже 7 или 8 убийств, когда его взяли. За бандитизм он получил 20 или 25 лет каторжных работ. Он, бригадир каторжников, здоровый и сильный – ведь он в этапе не голодал – ладил с охраной. И эти дураки, забывшие, что он убивал на Колыме охранников, доверили ему быть бригадиром каторжной бригады. Он ведь был «друг народа», а члены его бригады – «контрики», изменники родины. На правах бригадира и патриота он щедро раздавал пинки и удары работающим каторжникам. Но в бригаде были не только полицаи и другие предатели, служившие фашистам Были и такие, как тот командир батальона, исповедавшийся мне перед смертью. И у этих несчастных фронтовиков, осужденных, быть может, как умерший командир батальона, сохранилось чувство собственного достоинства. Они не могли безропотно терпеть издевательства и побои от бандита.
Каторжники копали шурфы для геологов. В один из шурфов спустился Канунников. Бригадир, он проверял качество работы, т.е. достаточно ли глубоко вырыт шурф, убран ли с его дна лишний грунт. И вот тогда кто-то, я думаю из фронтовиков, стоя на краю шурфа трижды ударил Канунникова острием нового лома в голову. Только одна рана была скользящая вдоль виска, а две были проникающие глубоко в мозг. Вытащенный из шурфа Иван Канунников прикладывал платок к голове, вытирая выступивший мозг. В больнице он несколько раз срывал повязку с головы, и я вынужден был распорядиться привязать его простынями к койке. Разумеется, такое ранение мозга не только мы в лагерной больнице, но и лучшие нейрохирурги не могли бы излечить. Хирург Семенов Петр Яковлевич, сам КТР, сказал: «Ну что ж, он получил свое».
Жестокие бригадиры, притеснявшие и оскорблявшие членов своей бригады, попадались в лагерях довольно часто. Но не все они сохранить могли свою жизнь. Рано или поздно неотвратимое возмездие за их подлость, а подчас и злодейство, настигало их. Помню такого бригадира на прииске «Красноармейский». Его фамилия была Сигуренко. Он «прославился» тем, что в особо жестокие годы произвола и беззакония избавлялся в своей бригаде от «доходяг», т.е. дистрофиков, перешедших уже в состояние деменции, и, конечно, совершенно не способных работать. Пошептавшись с конвоиром, Сигуренко, растолкав сидящего у костра доходягу, приказывал пойти за дровами по снежной целине. Плохо соображающий дистрофик все же спрашивал, можно ли идти за топливом. Получив утвердительный ответ, от шел туда, куда его послал бригадир и где никаких дров не было. Когда он по снегу уходил метров на 100, стрелок-конвоир без промаха, с колена целясь, пристреливал его. Одним доходягой в бригаде становилось меньше. Так «бригадирил» Сигуренко.
В промывочный сезон, когда я работал в лагерной больнице Красноармейского прииска, в больницу привезли бригадира Сигуренко с проломленным ударом кайла черепом. Конечно, человек с выпущенными наружу мозгами жить не может. Через двое или трое суток Сигуренко умер. Пока он еще дышал, к входу в больницу приходили люди и спрашивали: «Сдох?» А потом, получив ответ, что еще дышит, интересовались, а наверняка ли ему проломлен череп, а не может ли этот гад выздороветь. Оказывается Сигуренко осмелился ударить лопатой Михаила Крылова, колымчанина, то есть парня из «моего» колымского этапа. Я знал Мишку еще по лесозаготовительному участку на Колыме близ Зырянки. Он был поваром, именно он налил мне в миску суп, который у меня из рук выбил Петров. Такой парень, как Крылов, стерпеть удар бригадира не мог и с достаточной силой кайлом (не обухом) проломил негодяю череп. Люди благодарили Крылова. А я подумал: «Вот оно, возмездие за жестокость и подлость».
На бремсберге сорвалась вагонетка и переломала ноги одному из каторжников. Открытый осколочный перелом обеих голеней. Привели под конвоем из каторжной тюрьмы Семенова. Сейчас врачей уже не водят автоматчики с собаками. Семенов осмотрел поломанные ноги каторжника. «Ампутация?» – спросил я. И тут Семенов удивил меня: «Лечить будет консервативно», – ответил он. Я был потрясен, но, уважая этого прекрасного хирурга, промолчал. И начались дни и ночи мучений этого с переломанными ногами. Я добросовестно делал перевязки в отрытых между шин окнах. Но начавшаяся газовая гангрена делала свое дело. Больной невыносимо страдал. Наконец, Семенов (я на инструменте за операционную сестру и ассистирую) ампутирует одну ногу в верхней трети голени. Через несколько дней – другую также. Гангрена ползет выше. Еще через несколько дней – ампутация обеих ног в верхней трети бедра. Швы на кожу не наложены, обеспечен отток. Я в маске, так как запах при газовой гангрене и даже после такой ампутации весьма неприятный, делаю перевязки каждый день. И все же мне удалось понять поведение Петра Яковлевича Семенова. Наш пациент с жалкими обрубками вместо ног до осуждения на каторжные работы, которые, к слову сказать, ничем не отличались от работ обыкновенных заключенных у нас на Чукотке, был обыкновенным советским колхозником. Их колхоз был на оккупированной фашистами территории. Естественно, фашисты колхоз разогнали, колхозникам, готовым сотрудничать с оккупантами, «подарили» колхозных лошадей. И этот крестьянин на подаренной фашистами лошади за немецкие марки вывозил в ближайший овраг на расстрел председателя колхоза, учительницу, которая учила его детей, фельдшерицу, которая лечила его семью. За все эти деяния он получил каторжные работы. Вероятно, Семенов был потрясен гнусностью и подлостью поведения этого человека на оккупированной немцами территории и не считал каторжный срок полной мерой наказания. Думаю, что русский врач Семенов наказывал подлеца физическими муками, не спеша ампутировать ему ноги. Но это лишь мое мнение, моя догадка, не более. Такое раздробление костей обеих голеней, когда осколки выходили из размозженных тканей тела наружу, дает основание на немедленную ампутацию, не дожидаясь газовой гангрены.
Однажды я, как обычно, делал перевязку обеих культей бедра этому человеку. Лицо мое было закрыто марлевой маской, на руках резиновые перчатки. И вдруг этот безногий громко воскликнул: «Боже, за что мне такие муки?» Моя обычная нервная выдержка не могла спокойно отнестись к его словам. И я не выдержал. Каким-то звенящим голосом так, что остальные лежащие на койках больные каторжники спрятали свои головы под одеялами, я с дрожащими от волнения интонациями загремел: «И ты смеешь призывать имя Бога, ты спрашиваешь Бога, за что страдаешь? Ты вспомни тех, кто делал добро тебе и твоей семье, тех, кого ты за фашистские деньги отвозил на расстрел. Нет тебе здесь прощенья, и я верю, что Бог его тебе не даст!»
Я бросил пинцеты на пол и сказал санитару: «Забинтуй этому культи». Меня всего трясло от такого перед Богом проявления наглости. Неужели этот человек не понимал, что он совершил? Всегда ли преступление против живого, против жизни наказывается по заслугам?
Пока я работал в больнице прииска, на автотрассе в августе случилось трагическое происшествие. Охранники, они же надзиратели в штрафном лагере на 24-м километре, Заводчиков и Гажеман пошли на охоту за гусями. Заводчиков впереди, Гажеман за ним. Должно быть по своей привычке конвоира Гажеман держал охотничье ружье в руках наперевес. На расстоянии двух метров от спины Заводчикова ружье Гажемана выстрелило. Гусиная дробь кучно поразила печень Заводчикова. Года два тому назад Заводчиков из нагана прострелил печень заключенного Арембристера. Я об этом рассказывал. Заводчиков, очень сильный, крепкий человек, довезенный живым до Певеке (24 км.) умер на операционном столе. Гажеман получил срок с заменой высылкой на фронт. Итак, простреленная печень у жертвы и у убийцы? Совпадение? Верующий сказал бы: «Перст Божий».
Глава 55
«Дурные последствия преступлений живут гораздо дольше, чем сами преступления, и, подобно призракам убитых, всегда следуют по пятам за злодеем».
Вальтер Скотт
В больнице центрального лагеря, который мы нередко называли «комендантским» в Певеке работал заключенный врач терапевт Хмыров Николай Андреевич. Он прибыл в Певек в этапе заключенных в навигацию 1948 года. Врач Хмыров давал показания на Нюрнбергском процессе над главарями фашистов. О себе он предпочитал отмалчиваться, но я думаю, если он на процессе над фашистами был свидетелем, то наше советское правосудие отпустило ему немалый срок за сотрудничество с фашистскими врачами-извергами, занимавшимися в лагерях военнопленных античеловеческими опытами. Я заметил, что Хмыров утром, а нередко и вечером, старательно щеткой чистил свою верхнюю одежду, выйдя на крыльцо больницы. Что он хотел вычистить? Ведь он из больницы никуда не выходил, запачкать брюки и куртку не мог, но упорно чистил их щеткой. Мне кажется, что эту психологическую загадку я разгадал.
Хмырова, его психику, мучило сознание, как он запачкан страшным прошлым. Но тяжелый груз на душе – это не пыль, щеткой не вычистишь. Душа не очистится от ошибок или преступлений прошлого, сколько не три щеткой одежду.
Забой оленей для полярторга на 33 км. трассы Певек-прииски. Я встретил знакомых чукчей, угостил их трубочным табаком, а молодежь сигаретами, купил у них тушу оленя. Без головы, шкуры и внутренностей олень приблизительно весил 60 кг. Продавшие и купивший были взаимно довольны друг другом. На забое я увидел охранника Лапонина. Того самого, что пытался на 24 км. пристрелить меня из нагана. Я рассказал об этом эпизоде чукчам. Несмотря на свою природную сдержанность, они были возмущены. Лапонин купил для командира дивизиона охраны оленя. Работники полярторга загрузили кузов автомобиля купленными мерзлыми тушами оленей. Я сверху их оленей положил своего и сел наверху своего груза. Лапонин на правах охранника, а они чаще всего вели себя нагло, уселся в кабинке рядом с шофером.
Оказывается Лапонин, этот здоровенный, высокого роста мужик, не удосужился сам положить купленного оленя, а приказал это сделать чукчам. Я, узнав у торговых работников, сколько погружено туш оленей, понял, что в кузове сверх оленей полярторга лежит только мой олень. Не доезжая до места, куда я ехал, я слез с грузовика вместе с моим оленем. Потом я узнал, что около склада полярторга Лапонин не получил оленя, так как его не было. Были только туши оленей, закупленные полярторгом. Через несколько дней Лапонин отправился к чукчам в их стойбище и стал требовать оленя. Ему резонно ответили, что раз он купил, то должен был взять покупку и сам погрузить. Лапонин по вохровской привычке стал угрожать наганом, крутил его перед носом стариков, чем оскорбил старейшин. Отборно ругаясь Лапонин ушел ни с чем.
Когда он ушел довольно далеко от яранг, и его фигура отчетливо выделялась на снегу, кто-то из чукчей «принял» его за беглеца из лагеря и стрелял из винтовки с расстояния 800-900 метров. Лапонин с трудом доковылял до автотрассы с простреленным бедром. Обо всем этом мне рассказали мои друзья-чукчи. Я подумал, что этот Лапонин, потенциальный убийца, все же почувствовал на своей шкуре, что такое пуля, входящая в собственное тело.
Однажды, когда я работал на 47 км. заведуя медицинским участком автотрассы (200 км.), ко мне пришел Ымтыкай Тимофей, младший из сыновей старика Энлё. Он взволнованно сказал мне, что в тундре пропали его старшие братья – Готгыргын и Нанай. Было лето, погода стояла на редкость хорошая. Оба брата даже без огнестрельного оружия пошли проведать пасущихся в тундре своих и колхозных оленей. И вот два опытных оленевода-охотника бесследно исчезли. Ымтыкай выразил опасение, не убили ли их беглецы. Его обычно бесстрастное лицо, как у большинства северных народов – чукчей, эскимосов и канадских индейцев, явно выражало тоску предчувствия беды. Мы все, в том числе и чукчи, были оповещены о побеге группы заключенных с Красноармейского. Опять ушел Чебунин, а с ним Кириченко, Мартюшев и Фомин. Только Фомин не был в полном смысле отпетым уголовником. В прошлом военный летчик, он что-то натворил на военной службе и получил срок. Кириченко имел на Украине брата, крупного партийного работника, который писал лагерному начальству: «Держите мерзавца полный срок на тяжелых работах». Об этом мне говорили лагерные работники, офицеры. Ымтыкай звал меня в тундру искать его братьев и, если удастся, рассчитаться с беглецами. Ымтыкай интуитивно чувствовал, что братья убиты. Но у меня был больной, которого я должен был отвезти в Певек, и я сказал Ымтыкаю, что, в случае встречи в тундре с людьми, надо приказать им поднять руки вверх. У Мартюшева на правой руке нет двух пальцев. Я сам их когда-то на прииске ампутировал. «Вот тогда вы можете их всех перестрелять», – добавил я. Но охрана поймала всех четверых в людном месте, на стоянке катеров, и пристреливать их постеснялась. Беглецы думали захватить катер и морем добраться до Аляски. А мать Ымтыкая, движимая, мне трудно об этом говорить, материнским инстинктом, нашла своих убитых заколотых ножами – сыновей в неглубоком ручье, протекавшем по тундре.
Убийцы получили срок, содержались в особом бараке для большесрочников, а потом под конвоем выводились на горные работы. А я потерял двух друзей, двух братьев-чукчей. Но не потерял веру в неотвратимость возмездия за содеянное. Давно в моем сознании родился афоризм: «жизнь – это преодоление». И чтобы выжить в условиях, куда меня ввергло «правосудие» эпохи «великого и мудрого вождя и учителя», надо найти в себе силы преодолевать, бороться. Бороться с ударами судьбы, с потерей друзей, с гибелью тех, кому сочувствуешь, кого жалеешь всем своим сердцем. Злоба и жестокость должны быть наказаны, а ты сумей побороть, преодолеть беду и горе потери.
Хочу сказать, что эта глава моего повествования в изложении эпизодов, воскрешенных в моей памяти, не следует хронологии событий. Писал о том, что вспомнилось.
