Текст книги "Такая долгая полярная ночь"
Автор книги: Мстислав Толмачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Глава 56
«Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее».
Мишель Монтень
Летом ко мне в медпункт на 47 км. из тундры пришел человек. Это был председатель чукотского оленеводческого колхоза «Теркипхат» Торопов Иван Дмитриевич. Шел он издалека – с Чауна, направлялся в Певек и нес документы, содержащие отчетные материалы для прокуратуры. По законам Севера я принял этого гостя со всем возможным радушием. После того, как он поел, напился чаю, он рассказал мне свою историю, не стесняясь в выражениях в адрес тех, кто старательно набрасывал ему на шею петлю. Оказывается, районные начальники всех рангов невзлюбили Торопова за то, что он по случаю праздников (а в году их не один) не преподносил каждому начальнику, включая в эту категорию и прокурора, по туше оленя. Они обозлились на независимое и честное поведение этого председателя колхоза, искали случай, чтобы придраться и, как говорят, «накинуть ему на шею аркан». Случай представился: в перегонном стаде оленей, предназначенных на забой, не хватило восьми или десяти оленей. Это вполне естественная потеря, так как волки всегда сопровождают такие стада оленей. Но пастухи-чукчи в большинстве были неграмотны, да и когда можно было вести бумажную отчетность, перегоняя стадо по тундре. Итак, Торопов не представил отчет о недостаче. По тем временам и при старании негодяя-прокурора и советской власти на местах, то есть в районе – срок «за растрату» Торопову сулили немалый. Он нес отчетные документы, подписанные чукчами-пастухами, членами колхоза. Дело в том, что чукчи его уважали, я бы сказал – любили. Он был честен, справедлив и, что очень ценится людьми, всегда держал данное слово. Женат он был на метиске – получукчанке, свободно говорил на чукотском языке. Но уверения чукчей, членов колхоза, то есть представителей народа, коренного населения, подкрепленные письменной (пусть с запозданием) отчетностью, актами на павших оленей, на негодяев, поставивших цель – посадить Торопова, не подействовали. Как оказалось, документы не были приняты во внимание ни прокуратурой, ни судом. Торопов, уходя от меня, сказал: «Все равно я сидеть в заключении не буду». Я пожелал ему удачи и успеха во всем, что он задумал.
Конечно, Торопова судили и дали ему за «растрату» 8 или 10 оленей 12 или 15 лет. Я лишний раз убедился в лживости и подлости того, что называлось советским правосудием. «Самым справедливым в самой свободной стране». Стране, где сотни тысяч были истреблены и, надо думать, миллионы сидели в лагерях или были высланы.
Торопов был умным и очень предусмотрительным человеком, кроме того он внимательно выслушал советы стариков-чукчей. Вероятно, они не очень верили в справедливость суда в Певеке. И Иван Дмитриевич подготовился к худшему и, очевидно, подготовил и свою жену.
И снова мной овладели мысли о справедливости. Помню, в лагере №1 на Красноармейском был начальник культурно-воспитательной части Бабанский. По секрету мне сказали, что он был снят с должности следователя, оперработника, за излишнюю гуманность, то есть скорее всего вел себя честно. О начальнике лагеря Батурине ничего не могу сказать. Знаю только, что к медикам он относился снисходительно. Однажды Бабанский спросил меня, заключенного фельдшера лагерной больницы, за что я сижу в заключении. «Правда не знаю», – отвечал я и продолжил: «Обычно в заключении многие говорят, что осуждены ни за что, или что слишком большой срок дали, а я, не удивляйтесь, не знаю, за что меня осудили. Может, за честность мыслей и за прямоту речи». «Я посмотрю ваше дело», – сказал Бабанский. Через несколько дней он во дворе лагеря, оглянувшись и видя, что никого нет поблизости, сказал мне: «Вы оказались правы, я посмотрел ваши статьи и прочее, оказывается: вы ничего не совершили, за что бы вас надо было осудить. Ваша статья 19-58-8 говорит о том, что, якобы было ваше высказывание «если бы он… то я бы его…» Это статья 19, то есть высказывание намерения без конкретной подготовки к действию, то есть действия нет». Он добавил: «Человек ничего не совершил, а срок получил». И с печально задумчивым лицом отошел от меня. Таких мыслящих и здраво рассуждающих офицеров МВД я еще не встречал.
Август, конец месяца, начало сентября. На Красноармейском опять побег. Причем очень громкий, групповой побег. На промывочный прибор вывели бригаду заключенных – большесрочников из БУРа (барак усиленного режима). В этой бригаде был и Торопов, получивший, как я уже рассказывал, большой срок. По какой-то причине в бригаде на работе не было бандита Чебунина. Зато был Кириченко. Высокий, жилистый с авторитетом убийцы, он почему-то был назначен съемщиком промытой руды. И вот Кириченко, стоя на эстакаде промприбора и глядя в лоток, где промывалась руда, громко кричит: «Золото, золотой самородок!» Конвоир, вооруженный винтовкой и тоже находившийся на эстакаде, из любопытства приблизился к промывочному лотку, чтобы увидеть золотой самородок. Он наклонился, а Кириченко изо всей силы опустил на его затылок молоток, бывший в руке этого отпетого убийцы. Момент для убийства был выбран вполне обдуманно: был обед, бригада обедала, и конвоир с автоматом ушел в казарму тоже обедать. По его возвращении другой конвоир должен был пойти обедать. Конечно, только беспечностью конвойной охраны можно объяснить все случившееся. Кириченко схватил винтовку и подсумок с патронами убитого охранника, но заключенный Лукашевич, в прошлом фронтовик, взял у него оружие, сказав при этом, что надо еще добыть автомат другого охранника, когда он вернется с обеда. Самые отъявленные убийцы-большесрочники предложили бригаде уйти в побег, но часть заключенных отказалась и потребовала, чтобы отказавшихся бежать связали те, кто бежит. Вязать было нечем и им скрутили руки и ноги кусками колючей проволоки. Однако один из заключенных, удалившийся по естественной надобности, где ползком, где согнувшись, крадучись убежал в поселок, намереваясь известить охрану об убийстве конвоира и задуманном побеге. Дорогой он встретил возвращавшегося с обеда автоматчика. Охрана была поднята на ноги. Первые же охранники, бросившиеся к бригаде большесрочников, попали под прицельные выстрелы Лукашевича. Когда кто-то из охраны бы убит, а кто-то ранен, охрана открыла беспорядочный автоматный огонь. Лукашевич был тяжело ранен и, передавая винтовку и патроны Торопову, сказал: «Иван Дмитриевич, пристрели меня, не хочу тяжелораненым достаться им в руки». Просьба умирающего – закон. Торопов выстрелил Лукашевичу в голову и, заметив, как на все побоище опустился густой туман, скомандовал оставшимся в живых уходить выше тумана на вершину сопки. Уцелевшие поспешно стали уходить, а в тумане продолжалась перестрелка, так как охранники, не зная, что меткий стрелок убит, палили наугад, и, кажется, в тех охранников, что пошли в обход. Бандит Кириченко, зная, как опытен Торопов, пристал к нему и стал его спутником в побеге Охрана со служебной овчаркой стала преследовать беглецов, добивая их. На вершине сопки остановились двое заключенных, один из них был ранен и убеждал товарища бежать, но тот отказался покинуть друга, и оба были застрелены.
Торопов, сопровождаемый Кириченко, спустился в долину и направился туда, где было расположено несколько яранг чукчей. Но лай служебной собаки, идущей по следу беглецов, заставил Торопова и Кириченко залечь за бугорком, поросшим травой и мелким кустарником. Появилась овчарка на длинном поводке и охранник, ее проводник (иначе – кинолог). Собака и человек бегом кинулись к вставшему во весь рост Торопову. Охранник выхватил наган, а Торопов спокойно приказал ему спрятать оружие. Охранник, видя винтовку в руках Торопова, пустил на него овчарку, и Торопов, подпустив собаку к себе на расстояние метров шести, застрелил ее, а охраннику сказал, что не хочет его убивать и пусть он идет обратно. В яранге Торопова чукчи встретили радушно. Снабдили продуктами и винчестером. Торопов говорил с чукчами на их языке. Понятно, что навязавшийся ему в спутники бандит, убийца двух чукчей (моих друзей) и конвоира, был ему совершенно в тягость, и вести его с собой туда, куда шел Торопов, было невозможно. Старик-чукча сказал: «Ты, Иван Дмитриевич, добрый человек, тебя наш народ любит и всегда тебе поможет, а за этим, – он указал на Кириченко, – кровавый долг, он убил двух наших людей». Затем старик сказал, чтобы Торопов шел рядом с Кириченко, которому он передал винтовку. Они ушли от яранги на несколько десятков метров, когда пуля старика поразила в голову Кириченко. Торопов благополучно пришел в свой колхоз и вместе с женой, забрав собачью упряжку, оружие, исчез. Вероятно, его хорошо приняли богатые чукчи-оленеводы в отдаленных местах Чукотки. Эти чукчи еще в те годы не подчинялись советской власти. Кстати, он раньше с ними вел торговлю. Когда мне обо всем этом рассказали разные люди, в том числе – чукчи, я искренно порадовался за Торопова.
Глава 57
«Ты, погружаясь в глубь воспоминаний,
Избавься от иллюзий и мечтаний
И ясность мысли сохрани,
Итожа прожитые дни».
Мстислав Толмачев
За время моей жизни на Чукотке исчезновение Ивана Дмитриевича Торопова можно считать удачным побегом. Даже, мне рассказывали, побег нескольких «власовцев», вырезавших всех чукчей, от мала до велика, в небольшом чукотском стойбище (2-3 яранги), окончился истреблением этих озверевших беглецов. Это несмотря на то, что первоначально они сумели перебить охрану, овладеть ручным пулеметом, винтовками, будучи уже вооружены винчестерами убитых чукчей. Беглецы-власовцы», должно быть, по глупости рвались на восток, задумав попасть на Аляску. Но пограничники были предупреждены и ждали убийц. «Власовцы» уходили, пользуясь захваченными у убитых ими чукчей собачьими упряжками. Их преследовали по пятам чукчи, стремившиеся отомстить за убийство своих собратьев, русские охотники, работники власти, охранники дивизиона. В нескольких схватках часть беглецов была перебита, а оставшиеся на собачьей упряжке были расстреляны с самолета – ледового разведчика. Обо всем этом мне рассказали геологи, у них беглецы убили двух геологов, попавшихся беглецам на пути. Честно говоря, истребление озверевших убийц я считаю вполне справедливым. Я думаю, что долго среди людей будет царить закон: «жестокость за жестокость», «смерть за смерть». Нет предела человеческому озверению! На фоне всеобщего зверства, беспощадности и несправедливости человек, исповедующий доброжелательность, выглядит белой вороной и просто умственно неполноценным. Какое может быть следование добру в мире зла!
Если убийство убийц я считаю справедливым возмездием, даже оправдываю жестокость отнятия жизни у того, кто неоднократно отнимал жизни у других, то решительно осуждаю жестокость, зверство, жажду убийства ради убийства.
Помню, когда я работал в больнице лагеря №1 прииска «Красноармейский» был такой случай: было лето, работали промприборы, заключенные возили на промприборы руду. Один парень из якутского этапа полуякут-полурусский, по фамилии Семенов, присел ненадолго покурить. К нему подошел дежурный по производству охранник. Вроде того, который когда-то в Амбарчике опустил на мою голову рукоятку нагана. Охранник на изысканном лагерном диалекте спросил Семенова, почему он не работает. Тот ответил, что присел на минутку покурить. Охранник продолжал изрыгать матерщину. Семенов, не будучи интеллигентом, «контриком», а обыкновенным вором, ответил охраннику на столь его знакомом диалекте, послав его подальше. Разъяренный таким проявлением некультурности и неуважения к власти, охранник выхватил наган и почти в упор выстрелил Семенову в голову. Тот молча упал на землю. Пуля попала в лицо. Естественно, на подъем трупа явилось начальство и, конечно, медицина. Охранник объяснил, что он вынужден был в целях самообороны стрелять в этого заключенного. Правда, камень или кайло всунуть ему в руки не удалось – в стороне были еще заключенные, то есть нежелательные свидетели. Когда около, казалось бы, пристреленного Семенова собралось достаточно людей, он сел и, сплевывая изо рта кровь, произнес, глядя на стрелявшего охранника: «Падло, выбил мне зуб». В больнице выяснилось, что пуля, пробив правую скуловую кость и небо, проникла в полость рта и, не задев языка, выбила зуб на нижней челюсти, пройдя навылет. Мне рассказывали, что сами охранники смеялись над своим коллегой: дескать, даже убить не сумел, стреляя в упор. Я, имея еще колымский опыт, сказал раненому Семенову, что эти «законники», едва он выйдет из больницы, постараются его дострелить. Да, так организована наша «справедливая» власть, что те, кто должен был более всех соблюдать законность, нарушали не только законы, но и обыкновенную человеческую справедливость. Мне удалось оставить выздоравливающего Семенова в больнице в качестве санитара. И скажу, что не часто приходилось мне встречать таких честных и исполнительных людей. Хотя меня предупреждали, что я рискую, оставляя вора санитаром в больнице. Нет, все же я продолжал верить в чуткость и доброту человеческого сердца, в способность человека быть благодарным, когда ему делают добро, оберегая его.
Шел последний год моего заключения. Я работал в больнице прииска «Красноармейский». Начальником санчасти был Эрнест Юрьевич Платис. Он, отбыв свой срок, был уже вольнонаемным работником нашей чукотской медицины. Был уже сентябрь или начло октября, выпал нег. Однажды Платиса вызвали на подъем трупа «беглеца». И снова то же самое: собралось начальство, разглядывая лежащего на снегу заключенного и слушая пояснения охранника, стрелявшего в так называемого беглеца. По его рассказу, он вел проштрафившегося заключенного с объекта работ в изолятор. Вдруг тот с дороги свернул на снежную целину и побежал. После предупредительного выстрела охранник, якобы, выстрелил прицельно с расстояния в 150 метров. Все сказанное было ложью, весьма примитивной. Платис, девизом которого вероятно, было выражение Декарта «во всем сомневаться», распорядился, чтобы санитары, пришедшие с носилками несли застреленного в больницу. Едва санитары дотронулись до этой жертвы охранника, как раненый сел на снегу. Платис сказал начальнику опергруппы прииска Павлунину Борису Николаевичу: «Как только раненый сможет говорить, он даст вам свои показания о случившемся». Мне пришлось ассистировать хирургу Семенову Петру Яковлевичу (его срочно привели в больницу из барака КТР). Несколько часов мы работали, спасая этого недостреленного парня. Пуля стрелка попала ему в шею и, не задев шейных позвонков, проникла в голову, сломала нижнюю челюсть, сломала часть верхней челюсти и вышла, разворотив гайморову полость. Семенов поверил, что выстрел был с 150 метров, а я высказал мнение, что охранник стрелял с расстояния 30-35 метров, прицельно и с колена, судя по углу полета пули. Петр Яковлевич удивился и спросил, откуда у меня такие познания. Я ответил, что на Колыме я приобрел такой опыт, что обычно, чтобы наверняка застрелить, пристреливали или в упор, или с расстояния в 30-40 метров, когда промах исключен. Платис присутствовал при этом разговоре и немедленно отправился на место, где был ранен этот заключенный. Я попросил Платиса обратить внимание на след от колена стрелка (ведь он стрелял с колена) на снегу. Я был уверен, что следы не все были затоптаны. Через несколько часов Платис вернулся и сказал, что выстрел был с 38 метров, и что он на месте с оперработником все проверил Тогда я сказал, что первый выстрел был прицельный, а второй в воздух, так называемый «предупредительный». Охранники чаще всего «путали» последовательность выстрелов.
Хирург Семенов и я, его ассистент и одновременно операционная сестра, выправляли раненому сломанные челюсти, закрепляя их специальной проволокой, накладывали шелковые и кетгутовые швы на мягкие ткани и так работали несколько часов. Когда наш раненый смог говорить, а это произошло через немалое время, Платис пригласил в больницу начальника опергруппы (заключенные таких называли «кумом») Павлунина. Платис настоял, чтобы при снятии показаний присутствовал я, так как раненому может быть плохо от длительного «разговора» со следователем. И вот правда об этом происшествии, рассказанная тихим, часто прерывающимся голосом изуродованного, но выжившего человека.
Их бригада работала на наружных работах около входа в шахту. Сам он или по инициативе других заключенных, но вдруг решил уйти с места работы и, дойдя до поселка, на пекарне попросить хлеба. Задуманное ему удалось, и он, прижимая к груди буханку хлеба, возвращался уже в свою бригаду. Навстречу ему стремительно шел конвоир, разъяренный недостачей в бригаде одного заключенного. Этот охранник, очевидно, лишенный нормальных человеческих понятий, вместо того, чтобы отвести самовольно ушедшего в бригаду, наложить на него взыскание за отлучку, предпочел пристрелить парня. Он повел его, якобы, в штрафной изолятор, приказав сойти с дороги на снежную целину – «так дорога короче», и с расстояния менее 40 метров в положении «с колена» выстрелил из винтовки, целясь в голову.
Я даже зверством это назвать не могу. Зверь убивает свою жертву, чтобы самому выжить, он нуждается в пище, а человек, убивает другого человека «просто так», уверенный в безнаказанности своей жестокости.
Я уверен, что никакой неприятности этот охранник за такой выстрел по «беглецу» не имел. Кстати, следы на снегу показали, что недостреленный парень с буханкой хлеба шел медленно, жуя кусочки хлеба, отломанные от буханки, а не бежал. Так что рассказ о выстреле по бегущему (куда?) был вымыслом жестокого дегенерата.
Мне вспоминается другой случай, когда пуля «предупредительного» выстрела попала в человека, а не была пущена в воздух. Я только прибыл с Михалкиной протоки в Певек, навигация была в разгаре. Прибывали новые этапы заключенных, их принимала охрана, из трюмов парохода выносили трупы умерших (убитых?) заключенных. В общем все шло по обычному распорядку в период навигации. Выгружались продукты, бочки с горючим различные товары и обмундирование для заключенных. Все это под надзором охраны заключенные размещали по различным складам.
Сергей Михайлович Лунин, его жена Эдита Абрамовна Саботько, медперсонал больницы комендантского лагеря в Певеке присматривались ко мне, новому фельдшеру, определяя и оценивая мои деловые качества и, может быть, кое-что в моем характере. И вот однажды днем привозят в морг при больнице убитого заключенного. Немедленно было назначено судебно-медицинское вскрытие. Собралось всевозможное начальство, и начались недоуменные разговоры. Стрелок, застреливший этого заключенного, утверждал, что, дав предупредительный выстрел, он прицельно стрелял два раза. Однако раны на теле убитого вызывали недоуменные вопросы. Высокое начальство обратилось к хирургу Лунину, а он глубокомысленно молчал. Картина стрельбы была такая: на складе муки часовой стоял на стеллаже с мешками муки, а по двору склада бежал заключенный с наволочкой с мукой. Бегущий нес эту наволочку на спине, держа ее верхний конец правой рукой на уровне груди. После выстрелов он упал, убитый наповал. Ранения: 1) бицепс правой руки рассечен, как разрублен топором, 2) на левом боку, на уровне 9-10 ребра входное пулевое отверстие – выходное справа в области печени, 3) входное пулевое отверстие в области теменной кости головы, выход под челюстью слева, вход под большую грудную мышцу, выход из нее,и сплющенная винтовочная пуля обнаружена в белье убитого. Столько «дырок» в теле несчастного заставляло комиссию ломать голову, как это изобилие объяснить в акте двумя выстрелами.
Лунин молчал, а я, набравшись смелости, сказал: «Разрешите, я попытаюсь объяснить эти пулевые ранения». Начальство переглянулось между собой, а Лунин сказал: «Попробуй объяснить». И я объяснил, что первый неприцельный выстрел по бегущему часовой считал предупредительным, однако пуля рассекла бицепс правой руки, толчок был настолько силен, что раненый повернулся левым боком к стрелявшему, последовал прицельный выстрел в левый бок с выходом пули справа из печени, смертельно раненный стал валиться навзничь, третий выстрел, прицельный был в голову, в область теменной кости черепа. Затем пуля «нырнула» под грудную мышцу и на излете была найдена в белье.
Такой квалифицированный анализ удивил начальство и явно облегчил им составление акта. На вопрос кого-то из начальников, кто я, Лунин ответил, что это «наш работник, фельдшер с Колымы». Разумеется, Лунин составил обо мне определенное мнение.
