Текст книги "Такая долгая полярная ночь"

Автор книги: Мстислав Толмачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Глава 42

«…Знай, что для несчастного, осужденного на труды или страдания, истинное бедствие состоит в потере мужества».

Мильтон «Потерянный рай»

ЛЗУ-4, куда я был назначен, был от Зырянки километрах в 10 или 12. Конечно, расстояние я определил приблизительно, по льду Колымы и по тайге. Начальником этого лесозаготовительного участка был Петров Александр Павлович. В прошлом заключенный, «бытовик», значит «друг народа». Отбывал Петров свой срок в качестве дневального, а по-старому – денщика, у самого Ткаченко. Естественно, что когда срок у Петрова кончился, Ткаченко своего холуя назначил начальников ЛЗУ. Так сказать, в знак особой милости и доверия. И доверие начальства этот подонок старался оправдать и убедить, что он хороший начальник над заключенными работягами. Штрафной изолятор, сделанный из бревен лиственницы и напоминающий сибирскую бревенчатую ловушку для медведя, не имел печки. Петров сажал в изолятор в чем-либо провинившихся или не понравившихся ему заключенных. Колымские морозы – это 40 или 60 по С. Провести ночь в нетопленном изоляторе – это получить отморожение пальцев рук или ног. Так зверски издевался над заключенными бывший заключенный Петров. Мои попытки обосновать с медицинской точки зрения всю нелепость и жестокость «вымораживания» людей в изоляторе привели к одному: Петров обзывал меня отборной руганью и грозил расправиться со мной. Печку установить в изоляторе отказался, осыпав меня матерщиной. Говорят «брань на вороту не виснет», я думаю, что такое воспринимается людьми по-разному: одному оскорбление «как с гуся вода», а другому гнусные оскорбления ранят душу и вынуждают реагировать. Все чаще приходилось мне освобождать от работы людей с диагнозом Congelatio (отморожение). Если имевшие отморожение второй степени (пузыри) еще поддавались лечению на месте, то больные с третьей степенью и особенно с четвертой (влажная или сухая гангрена) подлежали госпитализации. Я их отправлял в центральный лагерь, в Зырянку. В направлении я ставил диагноз, а больному передавал по секрету рапорт начальнику санчасти Никитину, где объяснял, при каких обстоятельствах получено отморожение. Меня удивляло, насколько глуп и жесток Петров, сознательно из рабочих, валивших лес и подготавливавших спиленные лиственницы к сплаву по Колыме, делающий больных и калек. Приезжал Никитин, проверил, правильно ли я освободил от работы двух работяг, вероятно, Петров в разговоре с Никитиным старался меня запачкать. Не получилось: освобождение я дал правильно, по правилам медицины.

Никитин осмотрел барак, где жили заключенные. Понравились прядок и чистота в бараке и на кухне. Хотя барак из бревен лиственницы и пол из однореза, т.е. весь из полукруглых половиц. У меня ЧП: спиленная лиственница при падении комлем травмировала лесоруба. При виде раненного парни разбежались. Их смутила скальпированная рана головы, вся в опилках. Издали это выглядело как обнаженный мозг. Все думали, что несчастному сорвало верх черепа. Рану я обработал и потребовал срочно везти раненого больницу лагеря в Зырянке, сопровождать буду я. Накануне был сильный снегопад. Заключенный возчик, пожилой работяга Торопов с лучшей якутской лошадью, запряженной в сани, раненый на санях, укутанный потеплее, и я двинулись по глубокому снегу. Попеременно я и Торопов торили, т.е. протаптывали в снегу тропу для лошади. Добравшись до Зырянки мы, несмотря на мороз, вместе с лошадью были мокрые от пота, и от нас валил пар. Парня госпитализировали, Кнорр наложил 18 швов. Я передохнул, а на другой день с завхозом нашего ЛЗУ Раппопортом пошли мы пешком на свой лесоповал. Заблудились в тайге, в глубоком снегу, блуждали ночь и только утром, услышав, как били в рельс подъем, добрались до лагпункта. Мы, надо думать, не 12 км. прошли а раза в два больше. Раппопорт не послушал меня, когда я убеждал идти в лагпункт ЛЗУ по замерзшей Колыме. Он знал «кратчайшую» дорогу через тайгу! Петров все больше злился на меня. Утром на разводе рабочих он, получив от меня листок бумаги с фамилиями, освобожденных по болезни, «крыл» меня отборной руганью, всячески унижая и издеваясь. Однако его ругань в мой адрес не вызывала у заключенных лесорубов даже улыбки. Люди в своем большинстве относились ко мне хорошо. Они прекрасно знали, что до своего «фельдшерства» я работал на общих работах и не был «дешевлом», т.е. мелочным, пустым человеком, беспринципным. Только один раз, как сейчас помню, случилась неприятная сцена. Перед разводом ко мне в медпункт вошел парень и сказал: «Запиши меня в свой талмуд, отдохнуть хочу». «Как я могу тебя освободить от работы, ведь ты не болен», – говорю ему я. «Запиши!» – потребовал он. Я возразил: «Я тебе не должен, освобождение от работы тебе в карты не проиграл». Дело в том, что нередко медработники не из «контриков», а бытовики проигрывали в карты с блатными освобождение от работы. Я об этом слышал и сказал ему. Тогда он вытащил нож и стал приближаться ко мне. Я отступал, пятясь к столику, на котором был перевязочный материал и большая бутылка из-под шампанского с риванолем. Не дожидаясь выпада ножом в мое тело, я схватил бутылку с риванолем и энергично опустил ее на голову нападавшего. Ошеломив его я отобрал у него финку и выставил вон из медпункта. На другой день мой «больной» пришел ко мне в медпункт. Я приготовился к драке, но он, улыбаясь, сказал: «Я вижу, что ты стоящий парень, извини меня. Тогда я осведомился, не болит ли у него голова от знакомства с моим «перевязочным» средством. Он засмеялся и сказал, что зимняя шапка его защитила. Я хотел вернуть ему его нож, но он отказался, сказав, что мне финка может пригодиться в каком-нибудь жизненном случае. Забегая вперед, скажу, что этот парень, когда я опять работал на общих работах, на разгрузке кокса, а он в бригаде на продуктовых складах, проходя мимо нашей бригады, дарил мне банку с отличным печеночным паштетом.

Моя жизнь и медицинская работа были омрачены одним скверным эпизодом. Петров, начальник ЛЗУ – 4, частенько, подбодрив себя изрядной дозой спирта, вечером ходил по лагпункту и придирался к заключенным, ища предлога посадить в изолятор. Конечно, охранники ему помогали. Думаю, что они также «помогали» ему в уничтожении спиртного. Однажды вечером, закончив прием больных и сделав необходимые перевязки, я с пустой миской пошел в столовую за причитающимся мне «ужином», т.е. порцией лагерной баланды. Конечно, остатки этого супа уже остыли, и я нес свою порцию к себе в медпункт, где я жил, чтобы разогреть и съесть с куском хлеба. И тут на меня наскочил Петров. Осыпая меня отборной руганью, он кричал, что я «окусываюсь» в столовой, получая там что-то особо вкусное. На это я ответил, что он ошибается, и что мы можем вернуться в столовую, и он сам может проверить содержимое моей миски. Ударом кулака он выбил из моих рук миску с супом и, выкрикивая угрозу посадить меня в изолятор, набросился на меня, схватил за горло. «Плохо, – подумал я, – так я потеряю сознание, и он меня бесчувственного затащит в изолятор, в эту морозилку». Злоба закипала во мне, и я, вспомнив, что когда-то занимался боксом, вырвался из рук Петрова, вцепившегося мне в горло, и нанес ему правой удар в челюсть. Он упал в снег. Мне так хотелось станцевать на нем «танец Шамиля», но стояли люди, смотрели, а мне не нужны были лишние свидетели.

Расстроенный, я вернулся в медпункт, зажег керосиновую лампу и, присев на топчан, не снимая шапки и рукавиц из овчины (их лагерники за их фасов называли «краги»), задумался о перспективе отношений с начальником ЛЗУ. Кто-то вошел в тамбур, что-то там поставил, потом резко ворвавшись ко мне в медпункт, ударил меня кулаком в ухо. Это был, конечно, Петров. Злость хлынула мне голову. Здесь уже не было свидетелей. Не сбрасывая рукавиц я нанес Петрову несколько ударов правой и левой рукой в голову, в лицо и по корпусу, в солнечное сплетение. К счастью, печка моя, маленькая, железная не топилась. Ее мы в драке свернули на бок. Петров под моими ударами пятился в угол, где были сложены коротенькие круглые поленья для моей печки. Кругляки катались под его ногами, а он, перейдя в атаку, пытался, нагнувшись после очередного полученного удара «под вздох», ударить меня головой. Но я уже когда-то такой удар получил от Счастного, и, отступив, поймал сцепленными руками его затылок и ударил его лицо об свое колено. Он вырвался и кинулся в тамбур, там в углу он оставил свое ружье, а я, одержимый ненавистью к этому подонку, схватил топор с длинной ручкой (топор «канадских лесорубов»), стоящий в углу. Петров с ружьем в руках при виде поднятого над ним топора кинулся вон из тамбура. И тут не знаю, молитвы ли матери моей, или случай, но рукоять топора в моей руке повернулась, и я нанес спешащему уйти Петрову удар обухом топора меж лопаток. Он «выпал» в снег вместе со своим ружьем. Я поспешно закрыл тамбур на засов. «Убью», – услышал я дикий крик Петрова. Погасив керосиновую лампу, я нырнул под свою койку, так как Петров орал уже под окном, которое вместо стекла имело вставленную льдину из колымского льда. Долго раздавалась матерщина и угрозы, но выстрела не последовало. А я потом зажег лампу, установил как надо железную печку, затопил ее и долго не мог от волнения заснуть. Утром я пошел в контору, Петров был там, там же был заключенный бухгалтер и нарядчик. «Чего тебе?» – спросил Петров. Я, не соблюдая вежливость, потребовал пропуск: «Я ухожу в Зырянку», – сказал я. «Жаловаться, гад, пойдешь – злобно произнес он, – не дам пропуска, а самовольно пойдешь, стрелки тебя пристрелят, как беглеца». При этом он ухмыльнулся, чрезвычайно довольный, что выразил так свою злобу. А я с удовольствием разглядывал синяки на его харе.

Глава 43

 
«И что б ни случилось, —
Себе говорю я, —
Беда приключилась,
Ее поборю я».
 

М.Т.

Конечно, о случившемся, о незаслуженной попытке Петрова насильно водворить меня в изолятор я написал рапорт начальнику санчасти Никитину. Но как его доставить по адресу? Петров, предвидя мои действия, стал очень осторожен и тщательно сам (не охрана!) обыскивал каждого больного, отмороженного или травмированного, отправляемого в центральный лагерь, в Зырянку. Он искал мою докладную или иначе – рапорт начальнику. Люди, работяги, над которыми измывался этот негодяй, получивший волей своего барина Ткаченко над ними власть, ненавидели его. В лес, где валили огромные лиственницы, т.е. в лесосеку, он выходил всегда в заряженным ружьем, кроме того, где-то неподалеку находился охранник – конвоир бригады.

Выход был найден: к старым, весьма неказистым валенкам (если бы они выглядели новее, их Петров бы заменил на рванье), были сапожником подшиты старенькие подошвы, а под ними мой рапорт и накопившиеся докладные. И мой больной с отморожением пальцев рук, в этих валенках был отправлен в Зырянку. Внезапно действие моих докладных о произволе, творимом Петровым, нашло довольно странное решение в голове начальника санчасти Никитина: он направил мне замену в лице фельдшера Мотузова. Предполагаю, что он своим умом начальника и человека, вынужденного неизвестно (мне!) за что находиться на Колыме, рассудил, что вольнонаемный Петров всегда более прав, нежели заключенный Толмачев. Значит, надо убрать Толмачева. Моя дальнейшая судьба совершенно не интересовала Никитина. Вот почему Сергей Мотузов имел на руках бумагу о его назначении на медпункт ЛЗУ-4 и ничего о моей дальнейшей судьбе. Получилось, что меня не отзывали в Зырянку, и я оставаться должен уже в качестве лесоруба. Петров заявил мне и Мотузову, который сказал, что я должен вернуться в Зырянку в распоряжение санчасти, что раз бумаги нет, «ты, гад, вкалывать в тайге будешь, кубики мне ставить будешь». Петров тут же распорядился, чтобы я переходил в барак к работягам. Мотузов ему заявил, что спешить с этим нельзя, что я должен передать ему по описи все инструменты и медикаменты, оформить передачу актом.

Была суббота. Я знал, что по воскресеньям Петров и охрана «празднуют», глотая спирт. Мы с Мотузовым решили, что в воскресенье я, конечно, без пропуска ухожу в Зырянку. «Мою постель и вещи пришлешь мне», – сказал я Сергею. В воскресенье, узнав, что пьяный Петров поехал кататься в санях, запряженных лучшей якутской лошадью, которая вывозила даже по глубокому снегу спиленные деревья, я «рванул» в Зырянку. Фактически это был побег, так как заключенный без пропуска, идущий по колымским просторам, легко мог получить пулю как беглец. Я шел тайгой по тропе зайцелова, по бокам тропы высились сугробы снега, да и сама тропа была изрядно засыпана снегом. Я внимательно всматривался в тропу и окружавшее меня снежное пространство с кустами, густо покрытыми снегом. Но что это? На тропе поперек ее свежий след росомахи. Место довольно открытое, след ведет в сугробы. Возвращаюсь по своим следам шагов на 20. Так и есть: росомаха идет по моему следу. Забегает вперед, выискивая удобное место для засады и внезапного нападения сзади, на спину. Она опередила меня и выбрала уже укрытое за снежными кустами место около тропы, по которой я должен пройти. Нет, ты просчиталась, милая! Сворачиваю с тропы на снежную целину и, увязая в снегу чуть ли не по пояс, выбирая более открытые места и держа наготове финку, держу «курс» на берег Колымы. Выйдя на лед Колымы, я спасался от внезапного нападения росомахи, но здесь была другая опасность – встреча с пьяным вооруженным Петровым. Такая встреча была вполне возможна, так как катался этот произвольщик, конечно, не по тайге, а по ровному льду Колымы, плотно покрытому снегом. Придя в Зырянку, я опять стал работать на общих работах – разгрузке кокса.

Глава 44

 
«Что будет дальше, знаем по картинке:
Крылом дырявым мельница махнет
И будет сбит в неравном поединке
В нее копье вонзивший Дон Кихот».
 

С. Маршак «Дон Кихот»

И вдруг однажды меня вызвали в районный отдел МВД. Тревожно стало на душе. Возникли вопросы: за что? Почему? Пошел к Кнорру, и он ничего не знал и ничего посоветовать не мог. Вызов к «куму» всегда для честного заключенного неприятность. Делать нечего. Пошел и даже без конвоира. Оперуполномоченный Белахов встретил вежливо. А я весь в напряжении ожидаю, что будет дальше. Белахов дает мне несколько листов бумаги и спрашивает: «Это вы писали?» Эти бумаги – мои докладные и рапорта. «Я, – отвечаю, – только они были адресованы не вам». «Нам их передали», – сказал Белахов, потом добавил: «Здесь все правильно написано?» Я ответил, что раз на этих бумагах стоит моя подпись, то все изложенное правда. Белахов с нескрываемым уважением посмотрел на меня. Далее он сказал, что за умышленное издевательство над людьми, повлекшее нетрудоспособность и даже инвалидность рабочих из лагконтингента, а также за потерю в пьяном виде убежавшей неизвестно куда лошади, Петров находится под следствием. Наивное сердце мое возрадовалось – есть еще справедливость! Белахов сказал, что завтра он со мною выезжает на лесоповал в ЛЗУ-4. Я буду в роли кучера, и так должен говорить, когда прибудем на место.

На другой день по распоряжению, исходящему из райотдела (начальник Алексеенко) меня одели во все новое: новые стеганые брюки, телогрейка, шапка и валенки, выдали во временное пользование огромный тулуп, запрягли в сани хорошую лошадь, и я тихо, без лихости в назначенный час подъехал к райотделу.

Мы ехали по Колыме, избегая мест, где над промоинами, образованными ручьями, подымался пар, и лед был ненадежен в соседстве с такой дымящейся полыньей. Мороз был – 60 С. Плевок долетал до земли в виде мерзлого шарика. И я вспомнил рассказы Джека Лондона, с таким интересом читанные в юные годы. «Как бы нам появиться там по возможности незаметно и внезапно», – сказал Белахов. «Только через лесоповал можно рискнуть», – ответил я и направил лошадь вверх по берегу реки под углом в 45 градусов. Мы шли рядом, а лошадь, как олень, по снегу на склоне берега взбиралась на ровное место, где уже прошел лесоповал. Но пни торчали в снегу! Мы с Белаховым приподымали сани, а умная лошадь тихо шла вперед. Так мы миновали лесосеку и вышли сзади лагпункта никем не замеченные. А на высоком берегу стоял с ружьем Петров, всматриваясь в ледяное пространство Колымы. Он явно ждал «гостей», надо думать, уже предупрежденный кем-то. Я придержал лошадь за баней, а Белахов, на ходу расстегивая кобуру пистолета, приблизился к Петрову, отобрал у него ружье и, предъявив ему какую-то бумагу, повел его в домик охраны. Через некоторое время Петров в сопровождении охранника был отправлен в Зырянку. Белахов в медпункте в присутствии Мотузова и моем стал расспрашивать избитых Петровым и обмороженных в изоляторе заключенных. Я писал акт медицинского освидетельствования. Потом оперуполномоченный Белахов и его «кучер» Толмачев вернулись в Зырянку. Через некоторое время Мотузова отозвали в Зырянский лагерь, а меня вновь назначили в медпункт ЛЗУ-4. Временами я приходил в Зырянку за медикаментами. Рыбий жир, который выдавался мне для перевязок обморожений, работяги отказывались пить, а мой организм требовал такой подпитки. Видно общие работы сильно подрывали мой и без них некрепкий организм. Я в день пил приблизительно 60-80 гр. рыбьего (трескового) жира. Это мне помогло и в будущем, т.к. судьба моя вела себя весьма капризно. То тяжелые общие работы, то облегчение – медицина, потом снова полоса тяжелых работ. Теперь я думаю, что остался жив благодаря этим «медицинским антрактам».

Однажды в один из моих пешеходных (12 км.) рейдов в Зырянку за медикаментами в амбулатории лагеря произошел разговор и некоторое обсуждение новости: наш начальник Никитин женился на молодой и весьма бойкой сотруднице управления КРУДС. Мы были удивлены – Никитин был уже не первой молодости, а его избранница была очень молода. Во время обсуждения этого события, я уже во много наслышанный о нравах в Заполярье, ляпнул, что Никитину в его супружестве кто-нибудь будет помогать. Посмеялись. И всё. Оказалось не всё.

Разговор медиков подслушал санитар Синицкий. Я уже говорил, что он был стукач. И он донес Никитину об этом разговоре, вероятно, выделив особо мое замечание о женитьбе. Синицкий давно косился на меня, так как я, когда пришлось спасать вора, отравившегося люминалом, сказал Кнорру, что кто-то похитил люминал из шкафчика в амбулатории и снабдил им воров, надо думать, не безвозмездно. Я не сказал, кого подозреваю, но Кнорр догадался. Конечно, мои принципы жизни – честность и справедливость – явно в условиях заключения не могли принести мне пользу.

И вдруг к нам на лесоповал приезжает Никитин. Он уже был раньше на ЛЗУ-4, проверял мою работу, и ему тогда не пришлось высказывать недовольства. Теперь же он ко всему придирался, во всем старался найти недостатки и мои, главным образом, просчеты, ошибки и нарушения. Но медикаменты у меня хранились по правилам, освобожден от работы один заключенный вполне законно. Никитин решил придраться, осматривая барак, где жили работяги. Он в резкой форме спросил меня, почему стены барака не побелены, почему не вымыты полы. Я был удивлен несправедливостью его претензий и в ответ на его резкие замечания не менее резко ответил, что внутренность барака со времени его первого визита нисколько не изменилась. Однако он тогда никаких замечаний не сделал. Стены барака из круглых неошкуренных бревен, на них кора и смола, белить такие стены нельзя, пол из однореза, его можно только подметать. Никитин повысил на меня голос, а я сказал, что только черт может угодить такому начальнику. Никитин воскликнул: «Боже, какие у меня фельдшера!»

Через несколько дней на мое место прибыл врач (!) невропатолог, кажется, с Угольной. Так Никитину хотелось меня выкинуть. И я снова «слетел» на общие работы. Но приближалась весна, природа оживала. Лед на Колыме готовился к «отплытию» в Ледовитый океан. Я проанализировав случившееся и доверительно поговорив с Иванов Михайловичем Кнорром, сделал вывод, что искать справедливость в столкновении с мелочно-мстительным дураком-начальником безнадежное дело. Вскоре я был направлен на работу на лесозавод. Анализируя свои взлеты и падения в трудовой деятельности я понял, что «зуб» на меня сей медицинский начальник имел уже до своего приезда на ЛЗУ-4. Моя дерзость причиной не была. Никитин еще раньше решил придраться и убрать меня на общие работы. Бригада на лесозаводе была дружная, меня встретили хорошо, помогали советом и показом, как надо, например, отесывать топором комель огромной лиственницы, чтобы бревно могло по размерам пойти в пилораму.