Текст книги "Такая долгая полярная ночь"

Автор книги: Мстислав Толмачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Глава 24

 
«Не будь мне мачехой, Колымская земля», —
Так многие, наверное, просили.
Этапом шли они в суровые края,
В далекие жестокие края России».
 

М.Т.

Сколько суток мы плыли по Охотскому морю, не могу сказать: время для меня остановилось. Ночи были светлые, значит, мы плыли в высоких широтах «белыми ночами», Погода была тихая, не штормило. Море было благосклонно, даже милосердно к рабам в трюмах «Минска». Наконец, до меня донеслись крики чаек. «Скоро прибудем на место», – подумал я. Прибыли в порт Магадан, расположенный на берегу бухты Нагаево. Было пасмурно, моросил мелкий дождик. Началась выгрузка этапа. Нас отвели в пересыльный лагерь. Здесь я познакомился с хорошим человеком, который жил с семьей на сибирской станции Могоча, работал бухгалтером. Но все это было. Теперь он был просто заключенный. Звали его Григорий Иванович Иванов. Странно, что судьба послала мне в будущем друга на Чукотке точно с таким же именем и фамилией. Не помню, сколько времени мы пребывали в неизвестности. Я думаю, что только заключенный, имеющий опыт лагерной жизни, может как-то сориентироваться и, возможно, определить свою дальнейшею судьбу. Мы – я и Григорий Иванович в этой пересыльной лагерной жизни были новички и, пожалуй, в большой мере беспомощны.

Настал день, когда нас согнали к бане для санобработки и выдали лагерное обмундирование. Григорий Иванович еще раньше дал мне пару белья (вискозного шелка). В нем, как многие считали, не заводятся вши. Перед баней крутятся подонки из обслуги с шакальими глазами. Это «друзья народа» – воры, мошенники и прочее отрепье человечества. Они покрикивают на согнанных к бане людей. Торопят, понукают, чтобы люди скорей раздевались до гола, жадно оглядывая вещи, которые люди стаскивают с себя. Особенно лакомый объект – это поляки. Их вещи, их обувь, брошенные на землю, привлекают жадные взоры лагерной обслуги. Бросать в кучу надо все свое. Мотив один – вы все обовшивели в этапе, после мытья в бане вам дадут все новое. Но зачем тогда при бане «жарилка», тепловая дезинфицирующая вещи камера? Мерзавцы из обслуги отбирали даже вещи, которые держали в руках несчастные кандидаты на санобработку. У меня на глазах обслуга грабила польский этап. Я не имел никакого «ручного багажа», все было на мне. А именно: красноармейская гимнастерка, синие суконные брюки, на голове летный кожаный шлем и на плечах бекеша на меху. Цвет ее был шинельный. Эта вещь не была армейской, в этой бекеше на меху горного козла я приехал служить в армию. А старшина Останин, этот дешевый коротышка, не удосужился отправить наши гражданские вещи, в которых мы приехали в гарнизон, нашим родным. Так получилось, что я шел по этапу в полугражданской и полувоенной форме. Около меня замер в выжидательной позе какой-то шакал из обслуги. Очевидно, накинутая на мои плечи бекеша на меху, летный шлем и, возможно, шерстяная гимнастерка возбудили в нем повышенный интерес. Шакал почуял добычу. «Быстрей раздевайся, – командовал он мне, – до гола, там получишь все новое. Кидай барахло в кучу». Я не спеша разделся, оставшись в армейских ботинках и в летном шлеме на голове. Все снятые вещи я не бросил в кучу других чужих вещей на землю, а зажал между ног. Шелковое белье, увидев которое шакал сказал: «Давай сюда», я резким рывков разорвал на половинки – рубашку и кальсоны. Шакал обматерил меня и подойдя к охраннику, стоящему у входа в баню, что-то ему сказал. И когда я вслед за другими подошел к дверям бани, намереваясь туда войти, охранник преградил мне путь, потребовав, чтобы я все вещи бросил туда, где горой высились отобранные у рабов вещи. Я молча отошел в сторону и стал у входа в баню напротив охранника. Я стоял в терпеливом ожидании, не зная даже, чего я жду. Но вот появился какой-то начальник в военной форме. По тому, как подтянулся стоящий напротив меня охранник, я понял, что он побаивается этого военного. И я, голый, в летном шлеме, держа в левой руке свои вещи, поверх которых лежала моя воинская гимнастерка, щелкнул каблуками по-военному, шагнул к этому начальнику и произнес: «разрешите обратиться». Получив разрешение, я сказал, что меня не пускают на санобработку и кивнул в сторону охранника. «Пропустить!» – рявкнул начальник. Так я помылся в бане и прошел санобработку, получив лагерное обмундирование: бушлат, должно быть сатиновые летние брюки, точнее штаны и такую же гимнастерку. Остригли под ноль, обрили все волосатые места, причем бритвой, которой брили лобок, брили и лицо. А я в это время думал о своем завистнике и гнусном негодяе Соломоне Фихе, моем лжесвидетеле. Невольно перефразируя Пушкина, вспоминал своего однокурсника Фиха словами из «Скупого рыцаря»: «…приятель»! Проклятый жид, презренный Соломон». Насколько этот негодяй, завистник и шкурник отличался от страдальца еврея Шехтера!

Сколько времени я пробыл в пересыльном лагере Магадана не могу вспомнить. Но, кажется, это пребывание было кратковременным. Дело в том, что в таких тяжелых нервных ситуациях трудно наблюдать и запоминать время, когда находишься в безысходном состоянии. Видел издали в щель в заборе в другой зоне, где помещалась обслуга лагеря, Орлана. Не удивился: ведь он бытовик – убил жену, а значит друг народа. А я, например, никого не убил и не намеревался это сделать, но зато я «враг народа» или «контрик». Мне в виде особых «благ» уготована смерть в рассрочку на тяжелых работах. В какой стране я живу? Ведь это восточная деспотия с ее непременным атрибутом – рабовладением!

Наконец наступил день, когда стали собирать заключенных на этапирование. Выкликнули и мою фамилию. Выкликали фамилии на буквы С и Т. Затем путешествие в открытых грузовиках, сидя на корточках под пристальным наблюдением конвоира, опирающегося спиной на кабину шофера. Среде-Кан. Потом водой. Дорогой познакомился с Николаем Танояном, тоже «враг народа», шахтер из Ткварчели, осталась жена и двое детей. Сидя на палубе, делим с ним пополам кусок соленой кеты и хлеб – это наш этапный паек. Прибыли в Юго-Западное горно-промышленное управление Дальстроя МВД – рудник им. Чапаева. Эх, знал бы Чапаев, за что он воевал! Лагерь этого рудника расположен в долине, точнее у подножия гряды сопок; по долине, сколько глаз охватывает, за лагерем тайга. Вся долина имеет уклон в сторону мелководной речушки, по мере повышения уровня, долина переходит в подножие сопок, а дальне сопки, местами поросшие кедровым стлаником. Проходим через ворота лагеря, нас считают и делают перекличку по формулярам, т.е. пофамильно. Нас разглядывают «старожилы». Вид у нас достаточно ободранный, поживиться нечем. Всем ясно, что нас на пересылке уже хорошо обчистили. Я слышу реплики в наш адрес. Вот стоят двое, по лагерному довольно прилично одеты. Один плотно сбитый, круглолицый и рослый с соломенного цвета волосами, другой – худощавый с продолговатым лицом с насмешливо искаженным ртом. Кто-то из них, разглядывая нас, замечает: «Ну эти в первую зиму дубаря дадут, до весны мало кто из них доживет». Потом, позднее я узнал, что круглолицего фамилия Вальман, а второго – Дремов, он был электриком в шахте.

Глава 25

 
«Во глубине сибирский руд
Храните гордое терпенье…»
 

А.С. Пушкин

Бараки, в которых, размещались заключенные, были явно не для Колымского климата. Они представляли собой огромные брезентовые палатки, снаружи обложенные большими кусками торфа или дерна, вероятно, «для тепла». Внутри по обе стороны двухъярусные досчатые нары, посередине «печка», собой представляющая вертикально поставленную железную бочку с вырубленным для дверцы боком, внутри прилажены колосники, поперечные железные толстые брусья. Перед такой печкой – кусок бочки с каким-либо топливом чаще с углем.

Вновь прибывшим выдали из каптерки по грубошерстному армейскому одеялу, матрацную наволочку и наволочку для подушки. Ответа на вопрос, чем же их набить, никто не получил. Новый этап распределили по бригадам, и «в забой направился парень молодой», как поется в известной русской песне. Лагерь и рудник Юго-Западного горнопромышленного управления Дальстроя МВД, или НКВД, назывался «рудник имени Чапаева». Я подумал, если бы Василий Иванович Чапаев увидел, в качестве туриста, «свой» рудник, он, наверное, понял бы, что он «за что боролся, на то и напоролся». Я эту фразу много раз слышал от большевиков-ленинцев, посаженных по приказу Сталина в качестве «врагов народа». Да я и не уверен, будь жив Чапаев, не попал ли бы он этапом на Колыму, как это случилось со многими героями гражданской войны, воевавшими за Советскую власть, и которых не успели расстрелять сталинские опричники.

Как я уже говорил, наш лагерь был расположен в наклонной к речке долине, у подножия сопки, а в сопке, метрах в 300-х вверх был вход в шахту. Там мне суждено было работать; со мной в бригаде был и мой этапный спутник – шахтер Николай Таноян. Он сразу стал работать бурильщиком. Я, естественно, не имеющий шахтерского опыта и никаких навыков, был поставлен отгребщиком породы для расчистки забоя. В первые же дни моей горняцкой работы у меня в бараке украли новое одеяло. На вопрос мой, адресованный дневальному, о судьбе моего одеяла, я получил выразительный ответ, состоящий из гнусной ругани. Смысл ответа: дневальный – не сторож и не обязан сторожить мое барахло. Вопрос, для чего же он, дневальный? – не получил ответа. Потом, с годами, проведенными мною в лагерях, я понял, что торговля вещами новичков, конечно, не блатных, – это источник наживы для дневального. За украденное у солидного вора дневальный мог лишиться здоровья, а, возможно, и жизни. Потеряв одеяло, я весьма спокойно отнесся к краже матрацной и подушечной наволочек. Когда поставил крест на своей жизни, когда уверен, что умрешь и никогда не увидишь тех, кого любишь, то что для тебя какие-то материальные потери? Ценность жизни выше всех материальных благ и вещей.

Размышления о ценности человеческой жизни привела меня уже тогда к ясному пониманию, что власть, вся система абсолютно равнодушна к судьбе человека, ей совершенно безразлична смерть множества людей, а все эти пропагандистские разговоры и печатные статьи о заботе советской власти о людях – все это ложь, гнусное лицемерие, ибо осужденные тоже люди. И «заботу» о нас я ощущал на себе

Моя работа на руднике им. Чапаева и жизнь в ОЛТПе этого же имени подобна жизни всех, кого злая воля обрекла на жалкую жизнь и медленное умирание. Помню, что со мною в бригаде работали двое из польского этапа: Феликс Романович Типпе и молодой, рослый, физически сильный Буйвило. Типпе был немолод и страшно угнетен своей горькой судьбой и судьбой Польши, его родины. Помню, как, подымаясь по склону сопки утром на работы в шахту, он тяжело вздыхал и тихо бормотал о жалкой судьбе и судьбе Польши, его родины. Я шепнул ему: «Еще Польша не сгинела…» Это, кажется, слова из их гимна. Он благодарно взглянул на меня своими печальными глазами. Однако, ближе к осени поляков куда-то увезли. Ходили слухи, что из них формируют части для военных действий против фашистской Германии. Я подумал, что перед этими несчастными, привезенными на Колыму и вкусившими все «прелести» советских лагерей, стоит дилемма: или сражаться за Советский Союз и Польшу против фашистских агрессоров, или сдаться в плен немцам и погибнуть в фашистских лагерях. Третьего не дано.

До сих пор мою душу тревожит одно загадочное явление: 22 июня 1941 года наша бригада, как обычно, вышла с вахты лагеря на работу, было раннее утро, тепло, светило солнце, обещая жаркий день, и вдруг… в моих ушах ясно зазвучали крики: «Ура! Ура! Ура!» О начале войны мы еще ничего не знали. Я упорно прислушивался, нет, сквозь какую-то трескотню и шум, стоящие в моих ушах, я продолжал слышать неоднократно повторяемые крики «ура». И вот теперь на склоне своих лет я думаю: не был ли это момент, когда погиб мой двоюродный брат Борис, с которым я рос в семье тети в Нижнем Новгороде. Мы очень любили друг друга…

Глава 26

«Люди гибнут за металл…»

Мефистофель. Гуно. Опера «Фауст»

Только значительно позднее, когда я был в лагере на Чукотке, я узнал, что Борис Николаевич Пачев, очевидно, погиб в первые же дни войны под Гродно.

Не помню, через сколько дней после начала Отечественной войны начальник лагеря собрал заключенных под навесом летней столовой и сообщил о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Обращаясь к нам, заключенным, он выразил уверенность, что «партия и правительство» примут решение освободить нас, вооружить и направить защищать свою страну и этим искупить свою вину.

Стоящий рядом со мной уголовник произнес: «Дали бы волю, да оружие, ох, и гульнул бы я». Я понял, как он думает «гульнуть». Посмотрел на него пристально и сказал: «Мы, кого зовут «контриками», вас, «гуляющих» и грабящих, постарались бы побыстрее пострелять». Видно, много было в моих словах и взгляде озлобленности, он промолчал. Итак, фашистская Германия напала на нас. «Фашистская», – сказал начальник лагеря. Вспомнилось мне, что совсем недавно, в армии нам запрещалось произносить слово «фашистская», надо было говорить – «национал-социалистическая». В библиотеке была изъята книга академика Тарле «Марксистсо-ленинская историческая наука против фашистских фальсификаторов истории». На политзанятиях политрук говорил красноармейцам удивительный вздор о том, что воевать с нами Германия не будет, подписан договор о ненападении, что успехи строительства социализма в СССР убедили Гитлера в необходимости в социал-националистической Германии тоже строить нечто подобное. И главное – войны не будет. И это говорилось в 1940 году!

За шутливое искажение фамилии фашистского министра иностранных дел Рибентропа на Рибентриппера сажали на гауптвахту. А когда на политинформации я доказывал политруку Качану сущность и агрессивность фашизма и приводил в доказательство высказывания Сталина о фашизме, он, возражая мне, говорил, что это устарело и что надо верить официальным данным, публикуемым в центральной прессе. Так убаюкивалась мысль о неизбежности войны с Германией. А потом, когда фашисты напали, стали лидеры наши болтать о внезапности нападения, о вероломности, о неожиданном повороте событий. Только позднее стало ясно, что эти официальные заявления были попыткой заморочить людям головы и оправдать свою недальновидность и даже глупость.

А мы, заключенные, продолжали работать в шахте рудника имени Чапаева. Исчезли заключенные поляки. Говорили, что из них формируют армию для борьбы с фашистской армией. Да, что в душе поляка будет преобладать – ненависть к фашизму и фашистам или «любовь» к коммунизму и советскому режиму? Об этом думал я, работая в горняцкой бригаде.

Работа в шахте не могла лишить меня возможности думать, вспоминать прожитое, и от этих воспоминаний в сопоставлении их с роковой действительностью становилось еще тяжелее на душе.

Работал я отгребщиком, расчищая забои от обломков пустой породы и руды, последняя была особенно «весома». Ведь это был кассетерит, оловянная руда. Работал я также откатчиком, толкая перед собой груженую рудой вагонетку, которая весила не менее полутонны. Самое тяжелое было, когда одно из колес вагонетки соскакивало с рельса, вагонетка «срезалась», как говорили тогда. Откатчику надо было «дрыном», т.е. толстой дубиной, используя ее как рычаг, «подважить» вагонетку, иными словами приподнять ее край и поставить на рельсы. Я никогда не отличался большой физической силой, и такое «подваживание» вагонетки, казалось мне, вытягивало из меня все жилы. Работал я и крепильщиком в шахте. Нас несколько крепильщиков, среди них были немолодые мужики, направляли крепить бревнами (стволы лиственницы) новые выработки и гезенки. Гезенк – это вертикальная подземная выработка, что-то вроде колодца, соединяющая разные ярусы шахты, не имеющая выхода на поверхность. Помню, когда я стоял на крепёжене в гезенке примерно на высоте метров шести от нижнего яруса шахты, а до верхнего еще было метра три, сверху на меня посыпалась порода. Разных размеров куски падали сверху, а я прятал голову и плечи под верхнюю крепежину. Однако все же несколько солидных кусков породы ударили меня по плечам, и я едва держался, стоя на толстой крепежине, чтобы не сорваться вниз. Работяги мне говорили, что мне повезло на этот раз. Видно моя смерть где-то задержалась в пути.

Колымское лето 1941 года было жаркое, прохлада шахты, как мне казалось, освежала, несмотря на тяжелую работу. Начальником нашей шахты была назначена молодая женщина, горный инженер, Елена Игнатьевна Норд. Мне думается, что ее, выпускницу горного института, «распределили» на такую работу. Главное, что особенно хочу отметить, мы заключенные, с особой бережливостью отнеслись к этой скорее всего девушке и всячески старались помочь ей и обезопасить ее пребывание в шахте. Мы не могли обращаться к ней со словами «гражданин начальник», абсурдно было бы и «гражданка начальник». Мы звали ее по ее имени и отчеству: Елена Игнатьевна. Она смело в сопровождении заключенного бригадира или заключенного горного мастера лазила по выработкам в шахте, по гезенкам, давала указания. Если учесть, что охрана с оружием не имела права зайти даже в штольню, то безопасность Елены Игнатьевны обеспечивалась только самими заключенными. Для нас она была тем милым и добрым, что покинуто нами, возможно, навсегда и что сейчас именно было так для нас, узников, дорого. Работу в шахте нарушил крик «Танояна завалило!» Николай Таноян, мой товарищ по этапу, с ним я делил этапную пайку, горняк из Ткварчели. Я бросился к гезенку, который вел к выработке второго яруса шахты. И вот я, стоя на коленях около лежащего навзничь Николая, вглядываюсь в его лицо. В затылок мне кто-то порывисто дышит. По запаху одеколона или духов понимаю, что это она, Норд. Лицо Николая еще не выражает того, что называется маской смерти. Живые карие глаза широко открыты и как бы выражают удивление. Но я понимаю, что это уже смерть – из ушей течет кровь. Я обеими руками поворачиваю его голову, наклоняя то в правую, то в левую сторону и слышу, как булькает кровь, которая вытекает из ушей и носа. Слышу: «Он живой? Живой!» Это голос Елены Игнатьевны. С трудом отвечаю: «Елена Игнатьевна, он мертв». Она не верит и взволнованно просит: «Приведите его в чувство». Мне очень тяжело видеть смерть человека, с которым недавно говорил, с которым когда-то на палубе, где сидели этапники, делил пайку. «Елена Игнатьевна, я отдал бы свою левую руку, чтобы он был жив, но он умер», – говорю я. Подоспел гормастер и рабочие. Осторожно вынесли Танояна из шахты и в домике-конторе положили на деревянный топчан. Я и Норд все время находились около него. Появился главный инженер Бочарошвили. Норд умоляет меня делать искусственное дыхание, увы, мертвому. Она плачет, а я, чтобы успокоить ее, делаю искусственное дыхание. Бочарошвили, осведомившись о моей фамилии, говорит: «Толмачев, не мучайте мертвого, этим его не сделаете живым». Потом он спрашивает меня, разбираюсь ли я в медицине. Я отвечаю, что обладаю познаниями в медицине. Бочарошвили задает мне вопрос, отчего произошла смерть Танояна. Я отвечаю, что рухнувший на бурильщика закол ударил его по голове, и смерть наступила мгновенно от перелома основания черепа. Он не понимает, и тогда я поясняю примером: если ударить по перевернутому глиняному горшку, по его дну, то обломаются его края. Главный инженер понимает. Норд все плачет. Я понимаю ее. У нее, вчерашней студентки горного института это первая смерть в шахте. Позднее Норд сказала мне, что мой диагноз смерти Танояна подтвержден. Она назначила меня экспедитором этой шахты, и я стал со склада в долине, точнее в распадке между сопок и тайгой, носить и возить в вагонетке бремсберга в шахту электролампы, бурильные молотки и т.п.

Бресберг – это рельсовая дорога по склону сопки от шахты до бункера внизу; по рельсам с помощью лебедки, установленной около шахты, движется вагонетка, вниз с рудой, вверх порожняя или с экспедитором (вроде меня) и материалами для горных работ.

Глава 27

 
В моих страданьях грев ковался,
Презрение к живому богу,
И ненависть копилась понемногу.
Излить же душу не пытался
Тая свой гнев и о стране тревогу.
 

М.Т.

Лето 1941 года на Колыме, там, где находился я – Юго-Западное горно-промышленное управление Дальстроя МВД – было жаркое. Мой ослабленный организм реагировал на жару частыми и обильными кровотечениями из носа. Пожилой заключенный посоветовал мне, чтобы прекратить кровотечение, подымать вверх руку, именно ту, которая соответствовала ноздре, откуда шла кров. Вроде, стало помогать.

Нас, работяг рудника им. Чапаева, огорчила весть, что инженер Норд Елена Игнатьевна рассчитывается и уезжает. Жаль, очень жаль, т.к. такого гуманного отношения к нам уже, конечно не будет.

И вот наступил день, когда Елена Игнатьевна сдавала то, что числилось за нею, т.е. кое-какой шахтерский инструмент. Принимал у нее это хозяйство какой-то «вольняга», въедливый формалист. Елену Игнатьевну уже ждала автомашина (грузовик, попутного рейса), а по описи не хватало несколько кувалд, лопат и кайл. Расстроенная, чуть не плача, она обратилась ко мне с вопросом, как же ей быть. Я, все же экспедитор, поговорил с парнями, разумеется ворами, из числа наших шахтеров. «Булка хлеба и лопаты, ломы и кайла будут», – был ответ. «Где возьмешь?», – спросил я. «А вон там траншея, в ней брошен инструмент, и я с напарником принесу все», – отвечал мне этот ловкий и сообразительный парень. Инструмент был доставлен и сдан по ведомости, но не хватало шести или восьми кувалд. И опять заартачился принимающий шахту осел. Тогда я вспомнил, что в главном стволе шахты есть кладовка, где лежат связанные проволокой кувалды, без ручек. Но только что произвели отпалку, густой дым от аммонала желто-ядовитым облаком выползал из шахты. И я решился. «Толмачев, ты куда?» – закричал гормастер. «В шахту, за кувалдами», – ответил я и нырнул в дым. Прикрывая рот и нос рукавом, с трудом дыша, я все же добрался до кладовки и ощупью захватил две связки кувалд, надеясь, что их хватить для отчета. Задыхаясь и кашляя, я выбрался наружу. Долго с другом дышал. Шахта была принята, и Норд сказала, чтобы я проводил ее. Некоторые вещи ее были собраны, и она спросила меня, как ей отблагодарить меня за то, что я сделал. Она считала, что эти кувалды для отчета по описи могли стоить мне жизни, так как после отпалки надо ждать, когда шахта проветрится, а не нырять в аммональный дым. «Вы курите?» – спросила она. Я ответил отрицательно. От денег я тоже отказался, но Елене Игнатьевне очень хотелось хоть чем-то отблагодарить меня. Я сказал, что если ей не трудно и она не боится, то пусть, приехав на Большую Землю по написанному адресу отправит эти несколько строк, что я при ней напишу своей маме. Она согласилась и взяла мой краткий привет той, кто мне был дороже всего – матери. На обороте был написан адрес, по которому надо было послать письмо.

Узнав, что я не курю и никогда не пил вино, а люблю сладкое, Норд насыпала мне в пакет шоколадных конфет. Я пожелал ей счастливого пути. Забегая вперед, скажу, что письма мама не получила. А по некоторым смутным источникам новостей, пароход, плывущий с пассажирами и грузом из Магадана, был в Охотском море торпедирован неизвестной подводной лодкой. Возможно, что эта милая девушка с такой северной фамилией – Норд, погибла.

Лишения лагерной жизни и общение с людьми, не утратившими способность мыслить, все больше вносили ясность в мое сознание. Я прекрасно понимал, что те блага, которые официально назывались завоеваниями Октября, пионерские лагеря, бесплатное образование и здравоохранение – все это было хорошо. Но я с детства усвоил понятие «хорошо» и «плохо», «можно» и «нельзя», и конечно, «надо». От моего аналитического взора наряду с «хорошо» не ушло и «плохо». И этого «плохо» было много: лицемерие и ложь вождя и его окружения, тяжелый гнет «глаза и уха» государева, явные, бросающиеся в глаза массовые репрессии, являющиеся человеческими гекатомбами. И все это в «самой свободной счастливой строящей социализм» стране. Вопиющие противоречия слов и дел Сталина. Загадочные смерти около него и чудовищные обвинения тех, кто был предан своей стране. Становилось ясно, что практика диктатуры Сталина явно шла вразрез с агитационной болтовней для народа, такого доверчивого, подчас просто темного или запуганного страхом занесенного над головой клеветнического обвинения во всех смертных грехах.

Словом: «Молчи, скрывайся и таи все думы и мечты свои». Вот именно таи все мысли, иначе найдется «патриот» и донесет на тебя, тем показав свои верноподданнические чувства к обожествленному «вождю мирового пролетариата, отцу всех народов, мудрому учителю, продолжателю учения Маркса, Энгельса, Ленина» и прочее, и прочее. Только наивные или просто глупые считали, что весь произвол и беззаконие, творимые карательными органами страны, совершались без ведома Сталина. Перефразируя Некрасова: «вот узнает барин, барин всех рассудит». Но, барин-вождь» все знал, и все это кошмарное злодеяние творилось с его ведома и по его указанию.

Если в лагерях кто-либо по неосторожности высказывал правду о нашей действительности, его «венчали» новым сроком, добавляя еще какой-нибудь пункт 58-й статьи. Медленно в мое сознание вползала мысль, что у власти в стране советов стоят не те, что демагогической болтовней не могут прикрыть они весь ужас и страдания миллионов людей.