Текст книги "Летний ангел"

Автор книги: Монс Каллентофт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

18

Невысказанные слова.

Они парят в воздухе, как мертвые души.

Предчувствия. Но чего?

«У меня не было ни братика, ни сестрички», – думает Малин, бродя по квартире своих родителей возле парка давно не существующей инфекционной больницы.

На часах чуть больше восьми, воскресное утро, и город кажется еще более пустынным, чем в рабочие дни. «Я последний человек на земле, – думала Малин, направляясь пешком в родительскую квартиру. – Все прочие сгорели». Велосипед она оставила у дома, хотела пройтись, показать жаре средний палец.

Она хочет успеть полить цветы до утреннего совещания, которое назначено на половину десятого. Сверхурочная работа – норма жизни, нельзя терять ни секунды. Вставать пришлось раньше, чем нужно, несмотря на то что жара мешает выспаться. Несмотря на те сто граммов текилы, которые она выпила двумя большими глотками.

Слабость в конце концов всегда побеждает, к чему бы нас ни тянуло.

Квартира. Четыре комнаты и кухня на третьем этаже здания, построенного на рубеже веков. Четыре комнаты, заполненные мебелью из дома в Стюрефорсе, воспоминаниями, предчувствиями, разочарованием, несбывшимися надеждами и ложью, а также любовью по договоренности, этой специфической формой любви, связывающей ее родителей.

Мы держимся друг за друга, но без взаимного уважения и без тяги к физической близости. Мы не интересуемся словами, взглядами, снами, тоской другого, но мы можем оставаться рядом, несмотря на все тайны и всю ложь, и пока мы рядом, у нас все-таки кто-то есть. Или как?

«К черту вас», – думает Малин.

У нее самой и Янне ведь тоже не было ничего общего, ничего из того, что обычно объединяет людей – общих интересов, ожиданий. И что-то все же возникло между ними – с самого начала. Любовь как некая данность – словно они вместе прославляли человечность друг в друге, то доброе, надежное и теплое, что должно быть непререкаемой истиной.

Повседневность и реальность.

Боль и скорбь.

День за днем они наблюдали, как этой любви не хватало сил, как она распадалась на глазах, и даже Туве не могла удержать их вместе.

Немыслимая катастрофа. И вот уже Янне на пути в Боснию по заданию службы спасения. Проклятая записка на столе.

В трудный момент мы должны помогать друг другу.

Он уехал, а она забрала Туве с собой в Стокгольм.

Любовь может сохраниться, но стать невозможной. Как будто что-то важное между ними еще не умерло.

Она ненавидит это чувство – одно из тех состояний, которое приводит ее к текиле, самое ужасное из них. Или одно из самых ужасных.

Это невыносимо.

«Мне нужно во что-нибудь верить», – думает Малин.

«Ты польешь цветы?» – папина телефонная мантра.

«В этих комнатах со мной что-то происходит, – думает Малин, – хотя этот дом никогда не был моим. Он и закрыт, и открыт одновременно».

Существует ли тайна? Или это мне кажется?

Просто так ничего не бывает.

Цветы политы.

Это стало обязанностью Малин с тех пор, как родители переехали на Тенерифе четыре года назад. Они с Туве ни разу не навещали там дедушку с бабушкой, и те за это время приезжали домой только три раза.

– Малин, этим летом мы не приедем.

– Хорошо.

– Ты польешь цветы?

Тысячу раз отец задавал ей этот вопрос, и тысячу раз она отвечала «да». Но большинство цветов уже умерло.

Оставшиеся в живых она поставила в картонные коробки на полу в тенистой части гостиной, желая уберечь их от солнечных лучей и самой жестокой жары. Тем не менее днем в квартире так невыносимо душно и жарко, что хлорофилл в листьях бледнеет.

Большие горшки. Сухая земля, смоченная водой из лейки.

В квартире застыла атмосфера любви между родителями – любви как удачной сделки, как способа закрыться от мира.

«Почему среди этих вещей меня всегда охватывает такая тоска?» – думает Малин.

Вчера она не звонила Янне и Туве, и они не звонили ей.

Сидя на одной из обшарпанных деревянных скамеек на склоне за родительским домом, Малин вертит в руках мобильный телефон.

Пожарные. Загадочный мир подростков. Между поколениями – тысяча лет.

Янне. Палец на кнопке.

Тем временем острый луч света пробивается через крону дерева, и ей приходится пересесть подальше от фасада.

Дым в воздухе, едва ощутимый – видимо, огонь распространяется в сторону озера Роксен. Что же, и озеро Хюльтшён загорится? По-настоящему? Может водоем совсем испариться?

– Янне слушает.

Голос бодрый. На заднем плане – звуки ресторана.

– Малин, это ты?

– Да, я. Как у вас там дела?

– Отлично, мы обедаем. Тут у них такой дяденька жарит рыбу прямо у тебя на глазах. Туве это обожает.

Рыба? Обычно она не ест рыбы.

– А как ты? – спрашивает Янне.

– Я по-прежнему мучаюсь с этим делом, о котором тебе рассказывала в прошлый раз. Кстати, отчасти поэтому и звоню.

Тишина в трубке.

– А я-то чем могу тебе помочь?

Малин кратко обрисовывает состояние следствия, упоминает о вибраторе и о лесбийской версии.

– Так тебя интересует, знаю ли я кого-нибудь из пожарных, кто готов побеседовать с тобой и рассказать о местном лесбийском сообществе?

– Ну да, типа того.

– Вы тоже не свободны от предрассудков. Кстати, в своих рядах не искали?

– Видишь ли, это слишком тонкая материя. Но что тут поделаешь, если по городу бродит чертов насильник, к тому же весьма суровый. И еще одна девушка пропала. Один Бог ведает, что с ней.

Она рассказывает в нескольких словах о Тересе Эккевед – и что им на самом деле пока ничего не удалось выяснить. Совсем ничего.

Опять тишина.

– Понимаешь, Янне, это могло случиться и с Туве.

Поначалу он не отвечает, потом произносит:

– Поговори с Сульхаге у нас на станции. Я позвоню ей, она очень разумная и работает весь июль.

– Спасибо. Дашь мне поговорить с Туве?

– Она как раз убежала в номер, можешь перезвонить попозже?

Отключившись, Малин поворачивает лицо к солнцу, чтобы усталые черты оживились, чтобы лучи уничтожили ненавистные морщины, но уже после нескольких секунд жара становится невыносимой.

«Никто не властен остановить время, – думает Малин, поднимаясь со скамейки. – Ни я, ни Ты, если Ты есть где-то там, кем бы и чем бы Ты ни был».

Придерживаясь теневой стороны, Малин бредет к полицейскому управлению. Она волочит ноги, сандалии кажутся тяжелыми, асфальт липнет к подошвам. Думает под звук собственных шагов.

Изоляция ведет к ненависти, а та, в свою очередь, к насилию. Сексуальная изоляция – недобровольная.

Подростки иногда предпочитают остаться в стороне, или им кажется, что они добровольно выбирают изоляцию, но ни один взрослый человек не захочет оказаться ни при чем, стоять на обочине. С годами растет осознание того, что принадлежность к единству – это все. Ты, я, мы.

К чему принадлежу я?

«Развод – самая большая ошибка в моей жизни, – думает Малин. – Как мы могли, Янне? Несмотря на все это».

В пятистах метрах от этого места сидит за своим столом Даниэль Хёгфельдт, он распечатал тридцать-сорок статей обо всех изнасилованиях в городе и окрестностях за последние двадцать лет – все, что находится на слово «изнасилование» в компьютерном архиве газеты.

Разложенные статьи занимают всю площадь стола и представляют собой жутковатое зрелище. Кажется, город расположен на вулкане насилия против женщин. Большинство случаев произошло в семье, но есть и другие, которые почему-то кажутся еще отвратительнее: сумасшедшие, изголодавшиеся мужчины набрасываются на женщин в городских парках. Кстати, и на мужчин тоже – есть случай изнасилования мужчины в парке у железной дороги. Большинство преступлений раскрыто, но некоторые наверняка до сих пор бельмо в глазу у полиции: например, случай Марии Мюрвалль, по поводу которой у Малин заскок, и нашумевший случай с девушкой, которую изнасиловали и убили в двух шагах от дискотеки «Блю хевен». И еще несколько.

«Надо составить обзор нераскрытых случаев, – думает Даниэль. – Покопаться в них, прочитать все и написать леденящую душу серию статей о современной истории насилия в Линчёпинге. Развлекательное летнее чтиво.

Что-нибудь из этого наверняка получится.

Но что?

Чисто статистически Линчёпинг не хуже любого другого города, но и не лучше – этот факт, без сомнений, нанесет удар по приятным заблуждениям его жителей.

Ясно одно.

Существует насилие и сексуальный голод, о которых можно написать. Насилие и голод, которые прекрасно вписываются в адскую жару».

На несколько секунд Даниэль закрывает глаза. Слово «жара» заставляет его подумать о Малин – он задается вопросом, чем она сейчас занята. Но ясный образ не возникает, поэтому он открывает глаза и думает, что надо послать к черту все эти нераскрытые преступления. Лучше заглянуть еще дальше в глубь веков и рассказать, какие дьявольские события когда-то происходили в этой дыре.

Но пока нужно сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас.

Белая блузка Малин стала серой от пота. Надо держать еще одну про запас в раздевалке, а то плохо дело.

Здание полицейского управления расположено на холме, вокруг каменные дома – желтые четырехугольные коробки, измученные солнцем, уставшие от пыли, что поднимается от пересохшей земли.

Позади нее – университетская больница, одно из немногих мест в городе, где царит обычное оживление.

Сульхаге.

Она была звездой женской команды футбольного клуба Линчёпинга, пока в футбол не стали вкладывать деньги, закупая игроков по всей стране. После этого ей не нашлось места даже в резерве.

Наверное, это очень горько.

Лучше дать Янне время переговорить с ней, прежде чем я позвоню ей сама.

Но если она, женщина, может находиться среди пожарных, где все корчат из себя суперменов, то изгнание из футбольной команды не должно было ее сломить.

Скоро утреннее совещание.

Когда мы обсудим состояние следствия, я позвоню Сульхаге.

19

– Если честно, я даже рада, что мне пришлось бросить футбол.

– Не жалеешь?

– Ни капельки. Мне надоело пинать мяч, к тому же вокруг этого развели слишком много пафоса. Телерепортеры с важным видом говорят об анализе и принимаются разбирать, как кто бегает. Анализировать можно ситуацию в мире, не так ли?

Малин смеется.

Мачты прогулочных яхт в бассейне шлюза торчат из-за гранитного парапета набережной, покачиваются вверх-вниз и создают иллюзию мертвого ветра – ветра, которого не существует. Позади канала виднеется желтое жилое здание для обслуги шлюза, а в тени зонтика на веранде бара «Врета клостер» сидит Виктория Сульхаге и улыбается располагающей улыбкой, отчего ее узкое лицо, обрамленное длинными светлыми волосами, смягчается.

Утреннее совещание прошло быстро.

Малин пересказала свой разговор с Натали Фальк.

Больше никаких новостей – ничего нового ни от Карин, ни от технического отдела. Коллеги из Мьёльбю проверили насильника Фредрика Юнассона, и мать подтвердила его алиби.

Они решили, что с Викторией Сульхаге Малин встретится наедине – как женщина с женщиной.

Когда Малин позвонила, та охотно пошла на контакт.

– Давай встретимся в кафе у канала в четверть одиннадцатого. В воскресенье я не работаю, с удовольствие прокачусь на велосипеде по набережной. Но времени у меня немного – потом поеду на лесные пожары. Мы все там нужны.

И вот теперь бывшая футбольная звезда сидит напротив Малин и рассказывает, как закончилась одна ее карьера и началась другая. Виктория Сульхаге стала первой женщиной-пожарным в истории города. Это вызвало множество разговоров. Малин сама помнит, что сказал Янне, когда Викторию приняли на работу: «Отлично, она прошла тесты. Но могу ли я быть уверен, что она сможет вынести меня из огня, если я потеряю сознание от дыма?»

«Она сильнее, чем девяносто процентов мужиков в пожарной команде», – думает Малин, глядя на рельефные мышцы Виктории Сульхаге.

– Поворачивай, тяни, черт тебя подери! – доносится с какой-то яхты в бассейне шлюза. – Не видишь – мы сейчас врежемся?

– Я тяну, тысяча чертей!

Кофе и мороженое под зонтиком от солнца – это было бы замечательно, если бы термометр не показывал тридцать пять градусов в тени.

– Как я уже сказала, мне позвонил Янне. Сначала я рассердилась, но потом подумала: черт, ведь самое главное, чтобы других девчонок не изнасиловали таким же способом, правда?

Виктория Сульхаге бесстрастно ждет вопросов.

– Как ты думаешь, – спрашивает Малин, – есть ли в среде городских лесбиянок кто-то со склонностью к агрессии?

– Все мы склонны к агрессии, но чтобы настолько… – Виктория Сульхаге качает головой. – Для вас лесбиянка обязательно агрессивна?

Малин чувствует, что краснеет. Ей хочется надеть солнечные очки и отвести глаза.

– Нет, но ты ведь знаешь, как обстоит дело, – отвечает она.

– И как же? Расскажи?

– Может быть, у кого-нибудь особенно тяжелое прошлое? – продолжает Малин, с мольбой глядя на Викторию Сульхаге. – Психические травмы, пережитые в детстве? Или кто-нибудь сам когда-то становился жертвой насилия?

– Да нет, про такое люди обычно не рассказывают.

– Но все-таки?

– Конечно, в постели случаются всякие грубости – как и у всех. Если бы ты знала!.. И конечно, бывает, что девчонки дерутся на вечеринках по пьяной лавочке, стараются показать друг другу, кто круче.

– И вы никогда не заявляете об этом в полицию?

– Нет, обычно справляемся своими силами. Вот если бы кто-то всерьез перешел все границы… Хотя, думаю, и тогда большинство предпочло бы все замять. Никто не станет замешивать в дело лега… извини, полицию без крайней необходимости.

– Почему, как ты думаешь?

– Почему у нас так сложилось, я знаю. Полиция плевать хотела, чем там лесбиянки занимаются друг с другом. Знай, Малин Форс: полиция не внушает большого доверия.

– Но ты можешь назвать кого-нибудь, кто бы находился в длительной депрессии или проявлял чрезмерную склонность к насилию?

Виктория Сульхаге смотрит в свою чашку с кофе.

Глубоко вздыхает.

«У тебя что-то на уме», – думает Малин. Но Виктория Сульхаге держит паузу, отворачивается к каналу, где медленно раскрываются ворота шлюза.

– Только представь, что кто-то сидит в этой луже все лето!

– По-моему, ты что-то хотела мне сказать?

– Ну да.

Виктория Сульхаге поворачивается к Малин.

– Есть одна девушка, у которой за плечами много плохого и о которой говорят, что она славится особенной грубостью. Ходят слухи, что в детстве с ней происходили ужасные вещи. Будь я на вашем месте, я проверила бы ее.

– А зовут ее?

Виктория Сульхаге снова смотрит в свою чашку. Затем вынимает из сумочки клочок бумаги и ручку, пишет фамилию, адрес, телефон.

– Смотри! – говорит она, указывая на канал. – Поехали!

Малин оборачивается, смотрит на яхты на следующей ступени шлюза, который открывается в маленькое внутреннее озерцо на пути к Роксену.

– На Роксене их ждут просторы, – говорит Малин, снова поворачиваясь к своей собеседнице. – Повезло им, правда?

– Этот канал неспроста называют «каналом разводов». – Виктория Сульхаге улыбается.

– Спасибо. – Малин кладет бумажку в карман. – Последний вопрос. Имя Натали Фальк тебе что-нибудь говорит?

Виктория Сульхаге качает головой.

– Малин, пообещай мне одну вещь. Пообещай, что вся эта история не будет подогревать отношение к лесбиянкам как к мужеподобным и агрессивным существам.

– Обещаю.

– В Стокгольме, во всяком случае в центральной части, большая терпимость к разным стилям жизни, а здесь, в провинции, все немного по-другому. Большинство народу в глаза не видело человека с иной ориентацией. Можешь себе представить, какое удовольствие нас всех ждет, если город узнает, что вы гоняетесь за убийцей-лесбиянкой.

– У меня тут ниточка, которую надо проверить.

Голос Зака в мобильнике звучит хрипло.

Малин только что попрощалась с Викторией Сульхаге, укатившей по набережной в направлении моста Юнгсбру, и теперь проклинает свою непредусмотрительность. Место, где она припарковала машину, сейчас уже не в тени, и солнце успело раскалить темно-синий кузов. В салоне градусов сто, не меньше.

Проклятое солнце пробивается сквозь темные очки, словно поставив себе целью обеспечить ей головную боль.

– Что ты сказал? – произносит она, закашлявшись от проносящегося мимо облака пыли.

– У меня тут одна штука, которую мы должны проверить.

– А именно?

– Тебе удалось что-нибудь узнать у Сульхаге? – спрашивает Зак, не отвечая на ее вопрос.

– Имя одного человека, которого надо проверить. А что у тебя?

– Я получил эсэмэс-сообщение от анонимного отправителя.

– Такие приходят каждый день.

– Не иронизируй.

И Зак зачитывает вслух с дисплея своего телефона:

– Проверьте Пауля Андерлёва. Страдалец.

Потом следует молчание.

Значит, Ханс все же сделал это – нарушил врачебную тайну.

Этого Малин от него не ожидала.

– Как ты думаешь, кто это тебе послал?

– Этого ни тебе, ни мне знать не надо, – усмехается Зак. – Но я догадываюсь.

– То есть ты понимаешь, о чем речь?

– Да. Я не дурак.

В «вольво» жарче, чем в парилке.

Страдалец.

«Тьфу, черт! – думает Малин. – Это правда? Может, его стоило бы оставить в покое?»

Израненная обнаженная девушка на качелях. Еще одна девушка пропала. Реальность – серо-желтая обожженная масса.

Малин в машине по дороге в город.

За окном равнина, неподвижная, как мираж, вызванный медленно подавляемым огнем, как будто бескрайнее сияющее голубое небо зажгло плодородную землю, простирающуюся до светящегося горизонта. Жара придавливает землю своей непоколебимостью.

Поля прогибаются под сводом небес, рожь и ячмень тихо сгорают в лучах солнца, рапс клонится к земле, бледно-желтый, словно каждый золотой листок задыхается и готовится к погребению среди червей.

Только они движутся сейчас по равнине – огненные черви, выбравшиеся из вулканических трещин. Извержение зла.

Зак ждет в машине перед нужным домом в Рюде. Мотор работает на холостом ходу, кондиционер включен на полную мощность.

Желтый кирпичный дом возле торгового центра имеет всего три этажа, однако кажется, что он вобрал в себя все возможные признаки нищеты – обшарпанные антенны спутникового телевидения у окон, горы барахла на балконах, неухоженные площадки, общее чувство заброшенности. Дорожки между домами пусты, но в квартирах притаились люди: беженцы, наркоманы, безработные, представители низшего класса, люди, оказавшиеся на обочине жизни.

Но и здесь два мира.

В некоторых домах студенческие квартиры: там живут люди с мечтами о будущем, перед которыми вся жизнь, а за кронами высоких дубов можно различить силуэт ресторана «Херргорден», где любят повеселиться будущие технологи. Малин машет Заку через боковое стекло, он открывает дверь и выходит из машины.

– Значит, здесь живет страдалец Пауль Андерлёв?

– Да, здесь он и живет, – кивает Зак. – Как мы объясним, откуда о нем узнали?

– А мы не будем ничего объяснять.

20

С болью всегда так. Боль – вечное проклятие, потому что она уничтожает время. Она создает предвкушение смерти и придает запах падали настоящему, которое кажется нескончаемым.

Физическая боль давно ушла.

А душевная?

От нее есть лекарства, но они не помогают. И со временем не становится лучше, наоборот, скорее хуже – боль всегда переживается заново и с каждым разом становится все отчетливее.

«Я – это боль», – думает Пауль Андерлёв.

В это время раздается звонок в дверь. Пауль встает из кресла, убавляет громкость телевизора, где звучит «Days of Our Lives», и тяжелыми шагами идет в холл. Еще раз удивляется, что тело стало мягким и вялым, как тряпка, – ведь когда-то оно было таким упругим.

С тех пор как это случилось, прошло четырнадцать лет.

Но кажется, что это было вчера.

Малин показывает свое удостоверение небритому мужчине, стоящему в дверях. Его лицо кажется одновременно опухшим и осунувшимся, коротко остриженные волосы на макушке поредели.

– Мы из полиции. Хотели бы задать вам несколько вопросов, – говорит Малин. – Вы – Пауль Андерлёв?

Мужчина кивает.

– Мы можем поговорить прямо здесь? – спрашивает он. – У меня не убрано, и я не люблю пускать в дом посторонних. Что, какая-нибудь драка в нашем квартале?

– Мы все же хотели бы пройти, – произносит Зак тоном, не оставляющим места для обсуждения.

И Пауль Андерлёв сдается: проводит их в убого обставленную гостиную, где разбросаны старые газеты и журналы о машинах, висит запах табачного дыма, водки и выдохшегося пива, а в углах лежат огромные комки пыли, как растрепанные серые воробьи.

Малин и Зак садятся на стулья с двух сторон от низенького журнального столика.

Паул Андерлёв опускается в кресло.

– Ну так что вам нужно?

«Он пытается казаться крутым», – думает Малин.

Но голос у него упавший и усталый, взгляд зеленых глаз измученный и неуверенный. От него веет грустью, какой Малин никогда раньше ни у кого не встречала.

– Вы слышали об изнасиловании в парке Тредгордсфёренинген?

При слове «изнасилование» с хозяином дома происходит разительная перемена – словно из тела разом уходят весь воздух и вся кровь. Словно он понимает, почему они пришли. Голова его падает на грудь, он начинает трястись и всхлипывать. Малин смотрит на Зака, тот качает головой, и оба понимают, что они перешли некую границу – границу допустимого вторжения в чужую жизнь в погоне за истиной.

Малин встает, садится на широкий подлокотник кресла рядом с Паулем Андерлёвом, но тот отталкивает ее.

– Иди к черту, – говорит он. – Я сам давно сижу с чертями в аду.

Когда Пауль Андерлёв приходит в себя, он заваривает кофе, убирает валяющиеся на столе белые хозяйственные перчатки и просит гостей присесть в кухне, откуда открывается вид на здание торгового центра.

– Я же не идиот и понимаю, о чем вы подумали, – говорит он, и в голосе звучит смирение, но и облегчение. Возможно, потому, что он знает: они готовы его выслушать.

– Я прочел в газетах о вибраторе, поэтому все понимаю. Что все это идиотизм, глупые и поверхностные выводы – этого даже не хочу говорить. Я понимаю ваш ход мыслей. Может ли такой человек испытывать сексуальную фрустрацию, способную довести до безумия? Я не безумен. Но сексуальная фрустрация – с этим у меня все в порядке, можете быть уверены. А каково жить, как я? Вы бы видели, что у меня там.

Зак невольно отводит взгляд от Пауля Андерлёва, смотрит в окно, но унылый кирпичный фасад торгового центра с серыми стальными вставками не дает глазам отдыха. Зато он замечает паука, притаившегося за окном, – почти невидимая паутина протянулась от одной рамы к другой.

– А как вы меня вычислили? Нет, даже слышать не хочу, но, наверное, через Янне, твоего бывшего мужа, Форс, я его знаю. Мы с ним были вместе в Боснии, в девяносто четвертом году. Потом пару раз встречались, чтобы выпить пива и вспомнить былые времена, вернее, это я вспоминал службу. Он же молчит, как сломанный магнитофон в машине.

– Янне ничего мне не говорил.

– Так это не он? Ну ладно, я на самом деле и не думал на него.

И Пауль Андерслёв начинает рассказывать, а они слушают.

– Это случилось на горной дороге под Сараево. В тот день выдалась ужасная серая дождливая погода, когда, казалось, на самих небесах ясно написано, что жди беды. Такой был день, и беда пришла – где-то у деревни Тсика наша машина наехала на мину. Помню грохот, чудовищный грохот, а потом я лежу на дороге метрах в двадцати от горящего столпа и слышу, как кто-то кричит – кричит так, что горы, кажется, должны рассыпаться в порошок. А потом понимаю, что это кричу я. Все мое тело ниже пояса почернело, не было боли, только чернота и пустота. Двое погибли. Один потерял ногу. И я. Я бы охотно поменялся с любым из них. И тут являетесь вы, проклятые легавые, что вы вообще понимаете, черт вас побери, своими тупыми бараньими мозгами?

Они выдерживают паузу.

Потом задают те вопросы, которые должны задать.

Тупые бараньи вопросы.

«От сумерек к ясности, как писал Ларс Форсель, – думает Малин. – От ясности к сумеркам».

– Что вы делали в ночь со среды на четверг?

– Знакомы ли вы с Юсефин Давидссон?

– Кто-нибудь может подтвердить ваше алиби?

– У вас остались потребности, но нет возможности их реализовать – не довела ли вас фрустрация до грани отчаяния?

– Так вы не были в парке Тредгордсфёренинген?

– Вам нравятся девочки-подростки?

Взгляд Пауля Андерлёва прикован к часам из «ИКЕА». «Такие же, как у меня дома, – отмечает Малин. – Но у этих секундная стрелка на месте».

Пауль Андерлёв не поддается на инсинуации Зака.

Продолжает коротать свой день под нескончаемое тиканье часов.

– Зак, почему я чувствую себя последней свиньей?

Жара окружает их, выжимает пот из всех пор, солнечные лучи отражаются от блестящих корпусов машин на парковке.

– Потому что, Форс, ты и есть свинья. Подобное расследование всех нас делает свиньями.

– Такова цена истины.

– Кончай философствовать.

Границы допустимого нарушаются, отодвигаются.

«Это никогда не обходится без потерь», – думает Малин.

– Не пообедать ли нам? – спрашивает Зак. – Я не отказался бы от пиццы.

«Кониа» на улице Сентларсгатан. Здесь лучшие пиццы в городе – огромные, роскошные, опасные для фигуры и здоровья.

Когда хозяин заведения на месте, он обычно угощает их бесплатно.

– Полиция – free of charge. [14]14
  Бесплатно (англ.). (Прим. перев.)


[Закрыть]

Как в американском полицейском боевике. Заку это нравится. Подкуп? Наверное, не без этого. Но хозяин просто отказывается принимать у них деньги.

«Один из многочисленных вкалывающих иммигрантов в этом городе, которого провожают косыми взглядами», – думает Малин, откусывая кусочек от своей «капричиосы».

Бумажка Виктории Сульхаге лежит на столе перед Малин. На бумажке имя: Луиса «Лолло» Свенссон. Адрес, телефон.

– Луиса, – задумчиво произносит Зак. – У Луисы не может быть ласкового прозвища Lovelygirl?

– Может быть. А может, и нет.

– Lovelygirl, – медленно выговаривает Зак. – А если это глубокая самоирония?

– Высосано из пальца, Зак, – парирует Малин, не отрываясь от пиццы и чувствуя, что толстеет с каждой секундой.

– Lovelygirl, – повторяет Зак. – Не об этом ли, по сути, мечтает каждый мужчина? О Lovely girl? [15]15
  Красотка (англ.). (Прим. перев.)


[Закрыть]

– Наверняка, – бурчит в ответ Малин.

– Чертовски вкусная пицца, – замечает Зак и поднимает большой палец, глядя в сторону открытой двери кухни.

Человек, стоящий перед духовкой, улыбается; при этом он собирает ингредиенты для очередной пиццы из маленьких белых пластмассовых мисочек и закладывает их в слой томатного соуса поверх свежезамешенного теста.