Текст книги "Летний ангел"

Автор книги: Монс Каллентофт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

6

Связь?

Одна девушка исчезла. На вторую девушку напали и, возможно, изнасиловали в парке Тредгордсфёренинген. Есть ли тут связь? Почему бы и нет? Вполне вероятно. И если эта связь существует, со временем благодаря работе полиции она будет выявлена.

Но сейчас – никаких предвзятых суждений, на повестке дня шоссе Брукиндследен за лобовым стеклом. Велосипедная дорожка, бегущая рядом, совершенно пуста, жара лишена запахов, она душит, как змея. Воздух неподвижен, словно в нем не осталось кислорода. Пшеничные поля примяты жарой, точно огромный кулак вдавил ростки в землю и велел им: не думайте, что у вас есть право на жизнь, этим летом жизни не будет, в этом году – только выгорание.

Руки Зака уверенно держат руль «вольво», как руки его сына Мартина – хоккейную клюшку. В конце сезона Мартин получил приглашение от «Торонто мейпл лифс», но отказался. Его девушка ждет ребенка и хочет родить в Линчёпинге. А главные спонсоры команды, «Клоетта» и «Сааб», скинулись и добавили несколько миллионов, чтобы Мартин остался.

– Парень разбогател, – прокомментировал тогда Зак. – А когда переедет в Штаты, станет еще богаче.

Возникало ощущение, что Зак с нетерпением ждет отъезда сына – словно хоккей, слава, почести и деньги ему уже поперек горла встали.

– До чего же дурацкая игра этот хоккей!

Малин спросила его, предвкушает ли он роль дедушки.

– Ты, наверное, переживаешь и гордишься.

Но Зак лишь пробормотал в ответ нечто неопределенное, и она не стала продолжать разговор. Когда малыш родится, Зак будет сиять улыбкой от уха до уха, в этом она ни секунды не сомневалась. Малыш станет гладить его по бритой голове и говорить «колется!», а Зак придет в полный восторг.

Стюрефорс.

Они едут в полном молчании. Приближаются к окраине города.

Малин закрывает глаза.

Если жара за бортом лишена запахов, то чем пахнет в машине?

Освежителем воздуха и мужским одеколоном «Арамис».

А чем веет в этих ухоженных садиках? Какой там был запах?

Пахнет только что подстриженным газоном.

Крошечные девчачьи ножки легко ступают по траве. Одна в саду. Запах папы. Мама. Я слышу, как она ругается, идет за мной по дому, продолжая меня пилить, папа уклоняется от разговора, а мне так хочется, чтобы он вступился за меня, возразил, сказал, что я на что-то гожусь.

Вижу, как он стоит рядом с ней, приоткрыв рот, когда она проклинает меня, как его неуверенные протесты замирают на губах, пока она честит меня на чем свет стоит.

Ветер развевает волосы, когда я гоню на велосипеде по улочкам в сторону школы. Ноги послушны, они буквально несут меня вперед по беговой дорожке.

Это соревнование, все в этой жизни – соревнование.

А однажды ночью, когда вы думали, что я сплю, а я лежала на полу под вашей дверью… Мне это вспомнилось сейчас, именно сейчас; сидя в прохладном кондиционированном салоне машины, я вспомнила, что вы говорили. Вы сказали тогда: «Она не должна этого знать. Пусть останется тайной».

Жесткий голос мамы. Тон человека, так и не нашедшего своего места в жизни.

Папа, чего я не должна знать?

Мальчишки, играющие в футбол на стадионе за красным зданием школы. Красные футболки городской команды.

Кусты сирени. Деревянный крашеный забор. Семьи, которые пытаются быть семьями. Дети, которые остаются детьми. Они купаются и знают – они пришли на смену.

Стюрефорс.

Приземистые дома и виллы возле реки Стонгон. Большинство вилл построено в конце шестидесятых и в семидесятые. Одни возведены руками самих жильцов, где глава семьи – строитель, мечтавший о собственном доме. Другие куплены инженерами, учителями, служащими.

Тогда врачи здесь не жили, но сейчас наверняка живут.

Врачи и инженеры поселились за этими разросшимися пожелтевшими живыми изгородями, за заборами, за стенами из белого или желтого кирпича, за выкрашенными в красный цвет деревянными фасадами.

Неподстриженные газоны. Фруктовые деревья, на которых уже виднеются плоды. И у каждого дома – клумбы с цветами, которые засохли или засыхают без воды. Для большинства обитателей Стюрефорса уехать на лето из города – самое естественное дело. Не то что для тысяч иммигрантов, живущих в Экхольме – унылом бетонном квартале многоэтажек, который они проезжали по дороге сюда.

– Можешь развернуться здесь, – говорит Малин. – Это следующая улица.

– Значит, ты хорошо здесь ориентируешься?

– Да.

Зак на мгновение отрывает взгляд от дороги, пропустив табличку «играющие дети», укрепленную на белой кирпичной стене. Спидометр показывает тридцать пять – превышение допустимой скорости на пять километров.

– А почему?

Даже мой ближайший коллега ничего не знает обо мне. И незачем ему это знать. Я не собираюсь рассказывать, что выросла на улице в двух шагах отсюда, что с момента выписки из родильного дома Линчёпинга и до того, как съехала от родителей, прожила в этом благополучном закрытом мирке под названием Стюрефорс. И ни словом не упомяну о Стефане Экдале – и о том, чем мы с ним занимались на родительской кровати в тот день, ровнехонько через четыре месяца после того, как мне исполнилось тринадцать. Я не собираюсь рассказывать, что все у тебя может быть хорошо – и тем не менее тебе грустно. И знаешь, Зак, я ведь понятия не имею, почему так бывает. И еще меньше я понимаю, как это все получается.

Янне.

Мы развелись более десяти лет назад, но все не можем отпустить друг друга. Мама и папа женаты с незапамятных времен, но никогда не были по-настоящему близки.

– Просто я знаю, и все, – отвечает она.

– А, Форс, так у тебя есть от меня тайны?

– Слава богу, есть, – произносит Малин.

И в этот самый момент он останавливает машину перед виллой из силикатного кирпича, окруженной невысоким белым бетонным забором.

– Дом Тересы Эккевед. Прошу вас, мадемуазель, выходите!

Где-то в глубине участка блестит вода в бассейне. Бассейн окружают ухоженные кусты, названия которых Малин не знает, на каждой клумбе чернеет свежая плодородная земля. На тиковом столике кофе и магазинные булочки, на спинке стула удобная синяя подушка. Под потолком крытой веранды, рядом с камином, тихонько шуршит вентилятор, распространяющий приятную прохладу. Рядом с кофейником ведерко с кубиками льда.

– На случай, если вам захочется кофе con hielo, [4]4
  Со льдом (исп). (Прим. ред.)


[Закрыть]– сказала Агнета Эккевед, прежде чем усесться вместе с ними за стол.

– Я пью горячий, – откликнулся Зак со своего места на торце стола. – Но спасибо за заботу.

– Не понимаю, как она могла обмануть нас, – говорит затем Сигвард Эккевед, и в голосе его слышатся возмущение и тревога.

А еще осознание того, что он теперь почти ничего не решает в жизни дочери – если вообще решает что-либо.

В горячем воздухе запах булочек кажется удушающим, кофе обжигает язык.

Голос у Сигварда Эккеведа высокий и ясный, но звучит глухо. Хозяин дома рассказывает то, что гостям уже известно: они с женой были в Париже, а Тереса предполагала провести время со своим парнем, но оказалось, что он все это время находился с родителями на даче в окрестностях Вальдемарсвика. Бумажника и мобильного телефона Тересы они не обнаружили. И так далее. Они дают ему договорить до конца, и прерывают рассказ только краткие дополнения и уточнения жены – ее голос звучит куда более тревожно. «Уж не известно ли тебе нечто такое, что нам тоже нужно знать?» – думает Малин.

Когда Сигвард Эккевед заканчивает свой рассказ, Зак спрашивает:

– У вас есть фотографии Тересы? И для нас, и для рассылки по другим полицейским участкам страны, если понадобится.

Агнета Эккевед молча поднимается и уходит в дом.

– Она ведь сбежала, правда? – спрашивает Сигвард Эккевед, пока жены нет рядом. – Как вы думаете? Это не может быть что-то другое, ведь нет?

– Собственно, это нам и предстоит выяснить, – отвечает Малин. – Но она наверняка найдется. Чисто статистически вероятность почти сто процентов.

И думает про себя: «А если она не найдется, то получится, что я тебя обманула. Но тогда моя нынешняя ложь будет самой мелкой из твоих проблем. Даже в таком случае этот обман принесет больше пользы сейчас, чем вреда потом».

Агнета Эккевед возвращается, неся несколько красочных конвертов с фотографиями. Кладет их на стол перед Малин и Заком.

– Посмотрите и возьмите те, которые смогут пригодиться.

Мне все время говорят, что я хорошенькая.

Но как верить – может быть, они говорят это просто так, и к тому же мне наплевать.

Кому хочется быть хорошенькой?

Хорошенькая – это чтобы другим было приятно посмотреть, а мне-то что от этого?

Я уже взрослая.

А ты разговаривал со мной совершенно иначе, так что я даже покраснела, но вода была холодная, и никто ничего не заметил.

Грязь.

Разве здесь грязно? Откуда эти фотографии? Не понимаю, как я могу их видеть.

Большинство из них я видела раньше. Они сняты в этом году – мама просто до жути обожает фотографировать нашу семью. Хватит все время фоткать, мама!

Лучше приди ко мне.

Приди и забери меня.

Папа, мне страшно.

Пляж на Майорке прошлым летом.

Зима в Сант-Антоне, солнце на голубом небе, безукоризненный снег.

Рождество, Пасха.

Как я могу видеть фотографии и слышать вас, ведь меня там нет?

И вода – что это за вода? Почему так грязно и холодно, как в застывшей глине, хотя моему телу должно быть тепло и приятно?

Мама, дай мне плавательный круг!

– Очень хорошенькая девочка, правда?

И голос какой-то девушки, постарше:

– Безумно хорошенькая, да, Зак?

Кто такой Зак?

Папа, я так устала. К моей коже присохло что-то блестящее и липкое.

Почему ты молчишь? Я вижу тебя за столом на веранде, вижу, как солнце, отражающееся от воды в бассейне, танцует зайчиками у тебя на щеках. Но здесь, где я, темно, холодно и одиноко. И влажно.

Я не должна быть здесь. Уж это-то мне ясно.

Я не хочу быть здесь. Хочу быть с вами, я ведь вижу вас, но вас как будто нет. Или меня как будто нет.

Разве меня нет?

Когда я думаю об этом, мне становится страшно, как никогда.

Когда я думаю о тебе, папа, мне становится тепло.

Но я боюсь.

Почему ты не приходишь?

Малин выбирает фотографию, на которой лицо Тересы Эккевед получилось наиболее отчетливо: пухленький ротик, подростковые округлые щечки, живые темные, почти черные глаза, темные волосы до плеч.

Нет смысла спрашивать, что на ней было надето. Но, может, стоит выяснить, как она одевалась обычно?

– Она всегда ходила в джинсах и рубашке. Юбки не признавала. Говорила, что это выглядит по-идиотски.

– На фотографиях она кажется такой женственной…

– Это только внешнее, – возражает Сигвард Эккевед, – на самом деле она девушка крутая.

– Есть у вас хоть какие-нибудь мысли по поводу того, где она может быть? У какой-нибудь подруги? – спрашивает Зак.

Родители дружно качают головами.

– У нее не так много друзей, – говорит Агнета Эккевед. – Я имею в виду, общается она со многими, но настоящих друзей мало.

– Нам нужны телефоны ее парня и тех друзей, кого вы знаете, – произносит Малин. – И других людей, которые что-то значили в ее жизни. Может, кто-нибудь из учителей, или тренер, или еще кто-то.

– Она не увлекается спортом, – отвечает Сигвард Эккевед. – Какая-то девочка иногда приходила к нам поплавать в бассейне, новая подружка из города. Агнета, ты помнишь, как ее звали?

– Натали. Но как фамилия, понятия не имею.

– А телефон?

– Увы. Но ее звали Натали. В этом я совершенно уверена.

– Если вспомните, сообщите нам, – просит Малин.

– А был ли у Тересы компьютер? – интересуется Зак.

– Да. Он у нее в комнате. Она им нечасто пользовалась.

– Мы можем забрать его? Чтобы посмотреть ее переписку и все такое.

– Разумеется.

– Спасибо, – благодарит Зак. – Бассейн выглядит очень соблазнительно.

– Вы можете искупаться, если хотите.

– Нам нужно работать.

– Но бассейн замечательный, – поддерживает Малин. – В такую жару незаменимая вещь.

Кончайте свою болтовню.

Лучше найдите меня.

Я потерялась.

Теперь я это поняла. Должно быть, я потерялась. Иначе ты давно пришел бы, папа. Правда?

Вы вправду думаете, что я здесь по доброй воле?

Вы поверили, что он мой парень. Какими же наивными иногда бывают взрослые!

Но теперь я хочу рассказать вам всю правду.

Я кричу, но ничего не слышно.

И звонки мобильников там, наверху.

Не топчитесь по мне. Прекратите топтаться по мне.

– Форс. Слушаю.

Малин стоит на лестнице виллы Эккеведов – мечты семидесятых годов, выуживает из сумочки мобильный, отвечает после третьего звонка. Рядом Зак, под мышкой у него ноутбук «Тошиба», принадлежащий Тересе Эккевед.

– Это Шёман. Можете ехать в больницу, десятое отделение. Врач уже закончил осмотр. Ей гораздо лучше, даже рассказала, кто она такая.

– Юсефин Давидссон?

Жара опутывает мозг, как пылающая сеть.

– Форс, а кто же еще? Как по-твоему?

– Что нам теперь известно?

– Ей пятнадцать лет, она живет с родителями в пригороде Ламбухов.

Положив трубку, Малин видит через матовое стекло окна возле двери силуэт Сигварда Эккеведа, беспокойно бродящего туда-сюда по холлу.

7

Сигвард Эккевед, через годы

Ты пришла к нам поздно, Тереса.

Мне было сорок два, маме сорок один.

Мы сделали все положенные анализы, и врачи сказали, с тобой что-то может быть не так, но ты вышла на свет в конце февраля, прекрасная и без единого изъяна, как напоминание о том, что мир добр.

Для меня ты – запах, чувство, звуки, твое легкое дыхание в нашей кровати по ночам.

Ты подползаешь, прижимаешься ко мне – и что я такое для тебя? То же самое, что ты для меня. Мы друг для друга, Тереса.

Говорят, что детей мы отдаем, что мы должны показать тебе дорогу в большую жизнь. Дать тебе мир и тебя миру.

Смешные слова.

Ты моя.

Я – это ты, Тереса.

Мы вместе и есть весь мир.

Дети – это восхождение, это физическое ощущение того, как два человека могут стать одним. Ребенок – главный носитель этого мифа.

Собственный ребенок, такой, каков я.

Тебе два года, ты бегаешь по паркету в гостиной, произносишь первые слова, машешь руками, показываешь на предметы, жадно заглатываешь этот мир – мы заглатываем его вместе. Иногда я ругаю тебя, но ты все равно приходишь ко мне, ищешь мир во мне.

Тебе четыре с половиной года, ты бьешь меня в припадке гнева.

Затем ты бежишь через года, все больше отдаляясь от меня, но с каждым разом становишься все ближе, когда во мне рождается ощущение тебя.

Тебе двенадцать.

Я тайком прихожу в твою комнату по ночам, глажу тебя по щеке, вдыхаю запах твоих волос.

Мы на стороне добра, думаю я.

Ты, я, мама, наши мечты, вся та жизнь, которую мы прожили вместе как один человек.

Мир рождается благодаря тебе.

Тебе четырнадцать.

Ты решительная, упрямая, ставишь все под сомнение, иногда сердишься, но все же ты сама доброта. Прекраснейшее существо на свете.

Я понимаю тебя, Тереса. Не сомневайся в этом. Я не бессердечен. Просто не хочу, чтобы все происходило слишком быстро.

У нас одно чувство – у тебя и у меня.

Чувство безграничной любви.

8

Темнокожий уборщик водит шваброй взад-вперед по желтому линолеуму пола; его рослая фигура движется перед ярко освещенным окном в дальнем конце больничного коридора, и силуэт превращается то в тень, то в столп света.

Когда солнце так бьет в окна, кажется, что пол местами поднимается. Легкий запах дезинфекции и пота – того пота, который медленно источают тела в состоянии покоя.

Десятое отделение – общее терапевтическое. Седьмой этаж в высотном здании больницы. Двери в некоторые палаты распахнуты настежь, на крашеных желтых стенах виднеются картины в светлых тонах. За окнами палат Малин видит город – неподвижный, изнуренный солнцем, обезлюдевший.

Пациенты отдыхают, лежа в кроватях. На одних зеленые или желтые больничные пижамы, другие в собственной одежде. Внутри больницы не так жарко – мерно гудящие кондиционеры справляются со своей задачей, однако и здесь ощущается некая общая вялость – как будто больные стали еще слабее, а те, кто вынужден работать летом, не в силах выполнять свои обязанности.

В дверях материализуется медсестра.

Огненно-рыжие волосы, веснушки покрывают больше половины лица.

Она смотрит на Малин и Зака большими круглыми глазами.

– Значит, это вы из полиции, – говорит она. – Как хорошо, что так быстро приехали!

Малин и Зак останавливаются перед ней. «Неужели по нам так заметно, откуда мы?» – думает Малин, а вслух произносит:

– Эта девушка, Юсефин Давидссон. Где мы можем ее найти?

– Одиннадцатая палата. Она там с родителями. Но сначала вы должны поговорить с доктором Шёгрипе. Зайдите, она сейчас будет.

Рыжая медсестра показывает на дверь кабинета, из которого только что появилась.

– Пять минут – и доктор подойдет.

Часы на стене в коридоре показывают 12.25.

Надо было пообедать по дороге: легкая дурнота напоминает о пустоте в желудке.

Они закрывают за собой дверь, садятся на деревянные стулья возле письменного стола, заваленного рекламными проспектами, папками и бумагами. Расположенное рядом окно выходит в темную вентиляционную шахту. На полке позади стола – ряды таких же безликих папок.

Здесь жарче. Пыльный кондиционер под потолком поскрипывает от напряжения.

Пять минут, десять.

Они молча сидят рядом, точно берегут слова, чтобы те звучали свежо, когда придется ими воспользоваться. Сейчас молчание выполняет определенную функцию. Да и что они могли бы сказать друг другу?

Что ты об этом думаешь?

Время покажет.

Ее действительно изнасиловали или кровь из другого источника? А запах хлорки? Белая кожа? Очищенные раны?

Дверь открывается, и в кабинет заходит доктор Шёгрипе. Она в белом халате, на вид ей лет пятьдесят пять, коротко остриженные седые волосы прилегают к голове, отчего скулы, нос и рот кажутся более четко очерченными. На шее висят очки для чтения в оправе из прозрачного пластика. Глаза сверкают; у нее умный, осмысленный, уверенный взгляд человека, у которого с самого первого вздоха все было в порядке.

И Малин, и Зак буквально вскакивают со стульев – другая реакция здесь невозможна.

Шёгрипе – самое благородное семейство во всем Эстергётланде. Фамильный замок Шёлунда в Чиса – мощное сельскохозяйственное предприятие, одно из крупнейших в стране.

– Луиса Шёгрипе.

Рукопожатие у нее крепкое, но не железное; женственное, но волевое.

Доктор Шёгрипе ждет, пока они снова усядутся, потом сама занимает место за письменным столом.

Малин не знает точно, каково положение Луисы Шёгрипе в семье, но невольно задается этим вопросом. Отметает его. Сплетни, сплетни. Лучше подумать о том, ради чего мы пришли.

– На нынешний момент можно сказать, что Юсефин Давидссон чувствует себя неплохо, – говорит Луиса Шёгрипе.

У нее особая манера произносить слова, от чего голос кажется немного хрипловатым.

– Что вы можете рассказать нам – ведь это вы ее осматривали? – с легким раздражением спрашивает Зак, однако большинство не заметило бы в его голосе ничего необычного.

Луиса Шёгрипе улыбается.

– Да, я проводила осмотр и зарегистрировала полученные повреждения. Сейчас расскажу, что думаю по этому поводу.

– Было бы очень кстати, то есть очень хорошо, – говорит Малин, стараясь смотреть в глаза этой женщине голубой крови, но самоуверенность во взгляде собеседницы заставляет ее отвернуться и уставиться в окно.

– С большой вероятностью можно утверждать, что она подверглась насилию. Раны на руках и ногах такого характера, что она не могла нанести их себе сама, и они не похожи на раны, полученные при самообороне, – они обычно не бывают таких, как бы это лучше сказать, правильных очертаний. Скорее можно предположить, что кто-то нанес ей раны острым предметом, а затем тщательно промыл и обработал их.

– Каким именно предметом? – спрашивает Малин.

– Нельзя определить. Возможно, ножом, но не обязательно.

– А кровотечение из влагалища?

– Девственная плева разорвалась при пенетрации, повреждены сосуды на внутренней поверхности слизистой влагалища. Отсюда кровотечение. Однако это кровотечение нормально при первой пенетрации, так что, по всей видимости, использовался относительно мягкий предмет и с определенной осторожностью.

Луиса Шёгрипе переводит дыхание, но не потому, что ее очень взволновало сказанное, а просто чтобы подчеркнуть дальнейшее.

– Никаких следов спермы обнаружить не удалось. Однако насильник вряд ли пользовался презервативом – я не обнаружила следов смазки. Все, что удалось найти, – это микроскопические синие частички пластмассы, как будто пенетрацию осуществили неким искусственным предметом, а не мужским половым органом.

– И…

Зак пытается задать вопрос, но доктор Шёгрипе машет рукой:

– Эти частички я уже отослала в государственную криминологическую лабораторию. Я знаю правила. Кроме того, я взяла мазки той крови, которая была у нее на внутренней поверхности бедра, и сравнила с анализами. Там только ее собственная кровь. Вы можете не волноваться. Я ничего не рассказала родителям девочки о полученных ею повреждениях. Тут речь идет о преступлении, так что этим будете заниматься вы. Я же буду говорить с ними лишь о чисто медицинских аспектах.

Малин и Зак переглядываются.

– То есть она не могла нанести себе эти повреждения сама? – переспрашивает Малин.

– Нет. Это практически невозможно. Слишком сильные болевые ощущения. Что касается пенетрации, то тоже маловероятно.

– А анализы крови? – произносит Малин. – В них есть что-нибудь необычное? Она могла находиться в состоянии наркотического опьянения?

– Наш первый анализ ничего не показывает. Но я послала пробы в центральную лабораторию для более подробного анализа, так что мы узнаем, были ли в крови посторонние субстанции. Но многие вещества очень быстро исчезают.

– А почему она выглядела такой свежевымытой? От нее пахло хлоркой.

– Да, кто-то очень тщательно ее отмыл, совершенно верно. Словно хотел сделать идеально чистой. На теле не обнаружено ни волосков, ни клеток кожи, которые позволили бы определить вероятного преступника при помощи теста ДНК.

– Можно ли выяснить, какого рода дезинфицирующее средство применялось для обработки тела?

– Вероятно, да. Я взяла пробы эпидермиса со спины и бедер. Эти пробы также отправлены в криминалистическую лабораторию.

– Как она чувствует себя сейчас? Как вы оценили бы ее состояние? Она заговорила? На месте преступления она не проронила ни слова.

– Разговаривает и, похоже, чувствует себя хорошо. Но складывается впечатление, что ничего не помнит о происшедшем.

– Не помнит?

– Нет. Психологическая блокировка – достаточно распространенное явление при травматических переживаниях. Может, это и к лучшему. Сексуальное насилие – бич нашего времени. Отклонение от нормы, которое становится все более распространенным. Полное отсутствие культуры и уважения к телу другого человека, чаще всего – женщины. Только в Линчёпинге у нас было два групповых изнасилования за три года.

«Ты говоришь, как будто цитируешь статью из газеты», – думает Малин и задает следующий вопрос:

– Когда она заговорила?

– Когда я ее осматривала. В какой-то момент было больно, она сказала «ай» – и к ней вернулась способность говорить. До этого момента она хранила молчание. Час назад с ней беседовала психолог, прошедшая специальную подготовку, но Юсефин ничего не могла вспомнить. Сейчас она с родителями в одиннадцатой палате. Вы можете пройти туда. Я считаю, что она достаточно восстановилась и сможет поговорить с вами.

Доктор Шёгрипе раскрывает папку, надевает очки, висящие на шее, и углубляется в чтение.

В одиннадцатой палате все белое. Она освещена теплым солнечным светом. Пылинки танцуют в воздухе, медленно проплывая туда и обратно. Палата одноместная.

Родители сидят на краешке кровати с двух сторон от Юсефин. На девушке короткое летнее платье с белыми и красными цветами, на ранах белые повязки, кожа почти такая же белая, как марля бинтов.

«На этой койке могла бы сидеть я», – думает Малин.

Все трое улыбаются ей и Заку, когда они, предварительно постучавшись, входят в палату.

– Войдите! – несколькими мгновениями раньше пригласил их радостный голос Юсефин.

– Малин Форс, инспектор криминальной полиции.

– Закариас Мартинссон, в той же должности.

Родители поднимаются, здороваются.

Биргитта. Ульф. Юсефин сидит на койке, улыбается как ни в чем не бывало.

«Я делала то же самое, что и ты, – думает Малин. – Теплым летним вечером выходила из дома совсем одна. Но со мной не случалось ничего плохого».

Ей пятнадцать. Она всего на год старше Туве.

На этой койке могла бы сидеть ты, Туве. И мы с Янне, твоим папой, сидели бы с двух сторон от тебя, и я ломала бы голову над тем, какой монстр сотворил это с моей дочерью и как мне найти его. Или ее. Или их.

– Мы занимаемся расследованием того, что случилось с Юсефин, – говорит Малин. – И хотели бы задать несколько вопросов.

Родители кивают. Затем слово берет Ульф Давидссон:

– Ну вот, вчера вечером мы легли спать, в смысле, мы с Биргиттой, и не заметили, что Юсефин не вернулась, а утром мы были уверены, что она спит в своей комнате, и не хотели ее будить – никто даже не обратил внимания, что велосипеда нет на месте…

– Я ничего не помню, – прерывает его Юсефин. – Последнее, что помню: как села на велосипед и уехала из дома. Собиралась в кино на последний сеанс «Люди Икс-три».

Отец:

– Да, мы живем в Ламбухове. Она обычно ездит в город на велосипеде.

Малин и Зак переглядываются. Переводят глаза на родителей. Оба знают, кто что будет делать.

– Если не возражаете, мы с вами побеседуем в коридоре, пока моя коллега поговорит с вашей дочерью, – предлагает Зак.

Видно, что родители колеблются.

– Вы согласны? – переспрашивает Малин. – Нам надо поговорить с вами по отдельности. Можно мне побеседовать с тобой, Юсефин?

– Хорошо, – отвечает Биргитта Давидссон. – Пошли, Ульф.

И, посмотрев на дочь долгим взглядом, направляется к двери.

Малин садится на край кровати. Юсефин подвигается, хотя в этом нет необходимости. Это та же девушка, которая качалась сегодня утром на качелях, однако ее как подменили.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Раны немного побаливают. Но доктор дала мне таблетки, так что теперь стало полегче.

– И ты ничего не помнишь?

– Нет, ничего. Кроме того, как я выехала на велосипеде из дома.

«Никакого велосипеда в парке обнаружено не было, – думает Малин. – Куда же он делся?»

– Ты должна была с кем-то встретиться?

– Нет. Я помню, как собиралась уезжать.

– Ты доехала до кинотеатра?

– Не знаю. – Юсефин качает головой. – Все словно смыто из памяти до того момента, как я очнулась здесь, когда доктор меня осматривала. И тут я увидела, что нахожусь в больнице.

«Меня она тоже не помнит, – отмечает Малин. – И того, что происходило утром в парке».

– Может, попробуешь вспомнить? – говорит она вслух. – Прошу тебя.

Девушка закрывает глаза, морщит лоб. Потом начинает смеяться. Открывает глаза, объясняет:

– Это как большой белый лист бумаги! Чисто теоретически я понимаю, что кто-то меня избил, но память – как чистый лист бумаги, и мне даже не страшно.

Она не хочет вспомнить.

Не может.

Организм защищается: прячет образы, голоса, звуки в дальний угол сознания, недосягаемый для наших мыслей.

Но воспоминания живут и прорастают там, царапают изнутри, посылая по всему телу почти незаметные волны, превращающиеся в боль, зажатость, сомнения и тревогу.

– Ты не помнишь, откуда эти раны? Или как кто-то тебя мыл?

– Не помню.

– А велосипед, что сталось с ним?

– Понятия не имею.

– Какой марки?

– Красный «Крессент» с тремя передачами.

– У тебя не было контактов с незнакомыми людьми в Интернете?

– Я таким не занимаюсь. Сидеть в чатах – скукотища.

Со стороны коридора раздается сильный стук в стену.

Малин ожидала этого. Секундой раньше Зак произнес такие слова:

– На вашу дочь напали, затем ей во влагалище ввели тупой предмет. По всей вероятности, это изнасилование.

И теперь Ульф Давидссон пинает стену, сжимает кулаки, бормочет что-то, чего Заку не разобрать. Биргитта Давидссон стоит рядом с мужем в полном молчании, неподвижным взглядом уставясь на дверь палаты.

– Но ведь она ничего не помнит, так что всего этого как будто не было, правда? – говорит она затем. – Как будто ничего не случилось, так ведь?

Ульф Давидссон приходит в себя, придвигается к жене, кладет руку ей на плечи.

– Вот именно, – подхватывает он. – Всего этого как бы и не было.

И вот семья в полном составе снова сидит перед ними на больничной койке.

Только что заданные вопросы висят в воздухе. Ответы витают вокруг, словно пылинки в луче света.

– Все разъехались, но мы решили этим летом остаться дома.

– Может быть, номер телефона подруги, с которой нам стоит поговорить?

– Да нет, подруг особо нет, так, приятельницы…

– Да, мы сидим в городе, копим деньги, чтобы зимой поехать в Таиланд.

– Я думаю, это не интересует…

– Бойфренд?

– Нет.

– Еще кто-нибудь, кто может иметь отношение к делу?

– Нет, никаких соображений.

– Понятия не имеем.

– Кто-нибудь из близких, родственников?

– Нет, – отвечает Ульф Давидссон. – Родственники живут далеко. И никто из них на такое не способен.

Две девушки. Тереса и Юсефин. И ни одна из них, кажется, не существует в реальности. Они как тени в летнем городе, невидимые и безымянные, почти взрослые, но расплывчатые, неясные, как дым отдаленных лесных пожаров.

Раздается стук в дверь, и она открывается еще до того, как кто-либо из них успевает ответить «Войдите».

Швабра с тряпкой. Гигантский чернокожий мужчина в тесном синем халате.

– Уборка, – заявляет он прежде, чем они успевают что-то возразить.

В коридоре, по пути к лифту, им попадается блондинка средних лет в оранжевой юбке.

Малин кладет палец на кнопку вызова лифта.

– Это, наверное, психолог, – бормочет Зак. – Как ты думаешь, ей удастся что-нибудь выудить?

– Надежды мало, – вздыхает Малин и думает: шансы раскрыть это дело у них появятся в том случае, если Юсефин Давидссон хоть что-нибудь вспомнит.

Или если найдется свидетель, который что-то видел, или Карин Юханнисон и ее коллеги по криминалистической лаборатории порадуют находками.

«Гипноз, – думает Малин. – Наверное, под гипнозом каждый может вспомнить все, что угодно».