Текст книги "Эпопея любви"
Автор книги: Мишель Зевако
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Шевалье де Пардальяном Като всегда безмолвно восхищалась. Ни один из дворян, которых встречала Като, не походил на этого юношу. Ни в ком она не видела такого сочетания гордости и изящества, надменной холодности и иронии, великодушия и сочувствия к людям. Като частенько вспоминала о Пардальяне-младшем, потом подходила к зеркалу и глубоко вздыхала… Но ей и в голову не приходило, что ее чувства к шевалье весьма напоминают любовь! И вот теперь отец и сын должны умереть!.. Их будут пытать!..
Сердце Като наполнилось такой тоской, что ей уже не хотелось жить. Руссотта заметила перемену в настроении хозяйки:
– Ты что расстроилась? Эти двое – твои знакомые?
– Нет, что ты! – пробормотала Като.
– Так насчет платьев договорились?
– Да, – машинально ответила Като. – Платья вы получите… А праздник, стало быть, в воскресенье?
– В воскресенье утром, но мы пойдем в Тампль в субботу вечером. Господин де Монлюк ждет нас в субботу в восемь, поняла?
– Конечно, а теперь идите!
Девицы сердечно распрощались со своей приятельницей и удалились. А Като осталась сидеть за столом, обхватив голову руками.
В воскресенье! В воскресенье! – повторила она и разрыдалась.
Напомним читателям, что пытать Пардальянов должны были вовсе не в воскресенье, как считали Пакетта и Руссотта, а в субботу утром. Марк де Монлюк пообещал гулящим девицам показать пытки, но вовремя одумался. Однако поразвлечься ему хотелось, и он убедил Пакетту и Руссотту, что допрос состоится в воскресенье. Монлюк рассчитывал, что девицы явятся в субботу вечером; ночку они хорошо погуляют, а потом он скажет, что допрос перенесен, и выставит их вон!
Выяснив ситуацию, вернемся к Като. Как мы уже знаем, она была женщина энергичная. Она недолго предавалась скорби, быстро прекратила рыдать, стукнула кулаком по столу и твердо заявила сама себе:
– В ночь с субботы на воскресенье я должна проникнуть в тюрьму Тампль!
В голосе Като было столько уверенности, что любой бы понял: от своего решения она не отступится никогда!
Тут Като услышала какой-то шум в зале и вышла к посетителям.
– Что тут у вас стряслось? – спросила хозяйка.
– Убили! Старуху убили! Это Руссотта и Пакетта! Громче всех орали уличные девицы: они терпеть не могли подружек, завидуя их красоте и успехам у мужчин. В другом случае они бы и внимания не обратили на убийство, но сейчас старались вовсю, подняв невообразимый шум.
– Бедная старушка! – верещала одна девица. – Отвратительное убийство!
– Руссотта с Пакеттой мать родную не пожалеют, я всегда говорила! – вторила ей другая.
– В тюрьму их! – визжала третья.
Растерянные Руссотта и Пакетта рыдали и оправдывались.
– А ну, всем молчать! – крикнула Като. Тотчас же установилась тишина.
– Где убитая старуха? – спросила Като.
– На улице, как раз напротив входа… Какой ужас! Мне сейчас плохо будет! – ответила толстая белобрысая девица с глазами-щелочками. Она с ненавистью сверлила взглядом несчастных подружек, перепуганных неожиданно свалившимся на них страшным обвинением.
– Давай, Жанна, расскажи, как все было, – велела Като. Белобрысая девица уперла руки в боки и уверенно начала:
– Вышли мы из кабачка минут пять назад: я, Жак Безрукий, Дылда, Фифина-Солдатка и Леонарда. Не успели и шагу ступить, как Безрукий закричал: «Гляньте, там кто-то есть!». Фифина и говорит: «Пошли поглядим». Я тоже сказала: «Давайте посмотрим!». Мы и подошли, Жак Безрукий первый, а все за ним. Видим: Руссотта с Пакеттой склонились над старушкой и уж совсем ее задушили. Скажете, не так было?
– Так! Так! – закричали Леонарда, Дылда и Фифина-Солдатка.
– Врешь ты все! – возмутилась Руссотта. – Когда мы подошли, она уже мертвая была!
– Как же! Мертвая… Да она еще дергалась… Пакетта с Руссоттой рыдали и клялись, что случайно наткнулись в темноте на труп и хотели только посмотреть, нельзя ли с покойницы снять чего-нибудь хорошее.
– Врете! – орала Жанна. – Сейчас же пойду к прево! Давай со мной, Безрукий!
Като схватила Жанну за руку.
– Что раскричалась? Подумаешь, труп! – спокойно сказала хозяйка кабачка. – Экое дело, старушка умерла! Первый раз, что ли, покойника увидела? И что ты расскажешь прево? Если пойдешь, я ему сообщу про того сержанта, помнишь, он за тобой увязался, а потом пропал бесследно. Думаю, тут без твоего дружка Жака Безрукого не обошлось. Я про тебя много знаю, да и про всех вас…
Посетители кабачка затрепетали, а Като уверенно продолжала:
– Клянусь Богом, мне тут еще только прево не хватало! Пусть приходит: я ему такого порасскажу!
– Правильно Като говорит! – поддержал хозяйку кто-то из гостей. – Вечно эта Жанна врет…
Толстая Жанна перепугалась, раскаялась и заявила, что хотела просто пошутить, у нее, дескать, и в мыслях не было доносить на подружек. Все успокоились, двое воришек согласились унести труп подальше, чтобы подозрение в убийстве не пало на посетителей кабачка. Гости потихоньку разошлись. Собирались удалиться и Руссотта с Пакеттой, но Като их задержала:
– Не уходите! Мне с вами поговорить надо.
Хозяйка заперла двери и погасила огонь в зале, потом прошла с подружками в маленькую комнату.
– Значит, вы старуху не убивали? – строго спросила Като.
– Като, да как ты можешь так говорить?
– А я думаю, что это ваших рук дело, – сказала хозяйка. – И не плачьте, не отпирайтесь, ни к чему. Ваших рук дело, все сходится. И свидетели есть… Слышали, что говорила Жанна? Тише, тише, не ревите, я не выдам вас, сможем договориться…
Пакетта и Руссотта дрожали от страха и умоляюще смотрели на Като.
– Так вот, – продолжала та, – сделаете по-моему, ничего никому не скажу. Не послушаетесь, донесу на обеих. Выбирайте!
– Ты только скажи! Все сделаем! – взмолились подружки.
– В течение пяти дней вы будете делать то, что я скажу. Не бойтесь, ничего ужасного я вам не предлагаю.
– А что делать-то надо?
– Скажу, когда время придет. А пока вы останетесь здесь. Пять дней проживете у меня, на улицу носа не высовывать! Сами знаете, я кормлю хорошо и спать уложу на мягком.
– Все сделаем, Като. Никуда отсюда не двинемся…
– Вот и хорошо. Но, если до субботнего вечера хоть одна сбежит, донесу немедленно!
– А в субботу вечером?
– В субботу будете свободны; наряжу вас, как богатых горожанок, и отправляйтесь в свое удовольствие в тюрьму Тампль.
XIX. Последняя шутка дядюшки Жиля
Пока в кабачке «Два говорящих мертвеца» разворачивались описанные выше события, жуткий и гротескный спектакль происходил во дворце Месм. Итак, все это случилось в тот вечер, последовавший за венчанием Генриха Беарнского и Маргариты Французской, и в ту ночь, когда на Париж обрушилась невиданная гроза… Оставим на время Лувр, где продолжается великолепное празднество, о котором позднее с восторгом напишут в хрониках; оставим и дворец Монморанси, чьи обитатели пребывали в растерянности после непонятного исчезновения двух Пардальянов; не будем заглядывать и в темные переулки столицы, где подготавливалось что-то ужасное…
Остановим наше внимание на трех уголках Парижа: это кабачок Като, который мы только что покинули; церковь Сен-Жермен-Л'Озеруа, куда мы вернемся сразу после полуночи; и дворец Месм, жилище маршала де Данвиля.
Дворец Данвиля был пуст: вся свита маршала перебралась на улицу Фоссе-Монмартр. На то имелись свои причины: во-первых, Анри де Монморанси опасался нападения. Визит Пардальяна-старшего усугубил опасения.
– Меня вовремя предупредили, и я смог захватить Пардальяна, – рассуждал маршал де Данвиль. – Но ведь Франсуа, доведенный до отчаяния, может явиться во дворец с целой армией своих сторонников. Надо остерегаться…
Во-вторых, дворец, куда переехал маршал, находился в двух шагах от Монмартрских ворот. Напомним, что по приказу короля Данвиль был назначен начальником стражи всех парижских ворот. Он везде поставил своих людей. Если Екатерина Медичи пронюхает о заговоре Гиза, если в Париж вступят верные королю войска из провинции, короче, если случится непоправимое, Данвиль через Монмартрские ворота в мгновение ока успеет бежать из столицы. Итак, дворец Месм был оставлен.
Однако в этот вечер, часов в девять, два человека находились там. Они ужинали в буфетной и спокойно беседовали: это были интендант Жиль и его племянник Жилло.
Прислушаемся к их разговору.
– Еще вина, Жилло; замечательное вино, – предложил дядя племяннику.
Жилло с удовольствием опрокинул стаканчик.
– Прекрасное вино, давно такого не пил! – заплетающимся языком произнес Жилло.
Он раскраснелся, и глаза его блестели.
– Иди, племянничек, возьми еще бутылочку в шкафу; там есть вино и получше, – сказал дядя.
Жилло встал и сходил за бутылкой; на ногах он держался еще уверенно.
– Маловато. Надо прибавить, – пробормотал Жиль и налил племяннику очередной стакан.
– Значит, во дворец Монморанси больше не вернешься? – спросил дядя.
– Мне туда ходу нет, – усмехнулся Жилло. – Знаете, там все как с ума посходили с тех пор, как исчез этот старикан, что все норовил мне язык отрезать…
– Язык отрезать?
– Ну да, Пардальян-старший.
Жилло откинулся на спинку стула и расхохотался. Дядя вторил племяннику. Но в скрипучем смехе Жиля было что-то зловещее. Будь племянник поумней, он бы обязательно насторожился.
– Мне во дворце Монморанси не очень-то и доверяли, – продолжал Жилло. – Видно, подозревали, что исчезновение старика без меня не обошлось. Пора было сматываться, а то я рисковал головой. А голову мне, знаете ли, жалко терять…
Жилло, похоже, вспомнил о перенесенных мучениях и обхватил голову руками, то ли проверяя, на месте ли она, то ли оплакивая потерянные уши. От страшных воспоминаний он даже протрезвел.
Дядюшка поспешил подлить племянничку вина.
– А дело я провернул неплохо, – похвастался Жилло. – Старый Пардальян так верил мне, так верил!.. Когда я ему сказал, что маршал остался во дворце совсем один, этот дурак чуть не расцеловал меня. Жалко беднягу…
– Жалко?!.. Он же хотел тебе уши отрезать!
– Верно! Экая скотина!
– А еще язык…
– Точно… Пусть теперь попробует!
Жилло схватил нож, хотел встать, но не удержался на ногах, тяжело рухнул на стул и расхохотался:
– Стало быть, теперь ты жизнью доволен? – спросил дядя.
– Еще бы не доволен! Мне такое и не снилось: вы же мне по приказу монсеньера пожаловали тысячу экю.
– И ты решил к Монморанси не возвращаться?
– Да вы с ума сошли, дядюшка?
– Болван! Ведь Пардальяна там больше нет…
– Ну и что? Я ведь его предал. Вот увидите, он мне язык когда-нибудь отрежет! А я хочу на свои экю погулять вволю. Выпить как следует… Куда мне без языка-то?
От жалости к собственной участи Жилло даже прослезился.
– А экю у тебя? Дай взглянуть! – попросил Жиль. Жилло вытряхнул из пояса на стол монеты; экю зазвенели, глаза Жиля алчно блеснули.
– А ведь это я их тебе дал, – со странной интонацией произнес дядя, лаская костлявыми пальцами деньги и складывая монеты столбиком.
– И еще… еще должны дать мне, – пробормотал Жилло. – Вы же, дядюшка, сами сказали, что это задаток, на выпивку… а теперь я хочу остальное…
– Остальное?
– Маршал сказал: «Три… три тысячи экю».
– Три тысячи… лучше выпей еще, болван!
Жилло опрокинул стакан и уронил его на пол. Дядюшка встал и безумным взором посмотрел на племянника. Золотые экю на столе совершенно затуманили голову Жиля.
– Болван! – повторил он. – Куда тебе три тысячи! Пьяница жалкий!..
– Отдайте мое сокровище! Монсеньер обещал… я ему пожалуюсь… платите, дядюшка!
– Платить! – взревел старик. – Ни гроша не дам! Ты меня по миру пустишь!
– Ах так! – заорал Жилло и попытался встать. – Посмотрим, что скажет монсеньер…
– Угрожаешь? Мне? Берегись! – ухмыльнулся Жиль.
– А что это вы, дядюшка, хихикаете? Перестаньте… мне страшно… страшно…
А Жиль уже открыто хохотал. Он совершенно потерял голову и был не в силах отдать просто так три тысячи золотых экю, но и доноса Жилло дядюшка боялся смертельно.
– Зачем тебе три тысячи, дурачок? Отдал бы их мне по-хорошему, – предложил интендант.
– Вы с ума сошли… – пролепетал Жилло, – да я вас…
Но кончить фразу племяннику не удалось: Жиль бросился на него, заткнул рот и, выхватив невесть откуда взявшуюся веревку, накрепко прикрутил Жилло к креслу. Все произошло так внезапно, что Жилло не успел и пальцем пошевельнуть, правда, хмель с него слетел моментально. А старик метался по комнате и что-то бормотал. Потом он дрожащими руками собрал деньги, высыпанные Жилло на стол, и запер их в шкафу, оставив лишь жалкую кучку. Затем Жиль повернулся к племяннику и вытащил кляп у него изо рта.
Жилло тут же начал вопить, а дядя спокойно ждал, пока тот прекратит орать. Племянник понял, что его все равно никто не услышит, и замолк. Тогда интендант спокойно произнес:
– Будь умницей! Вот твоя доля: пятьдесят экю, остальное – мое.
Старик улыбнулся и налил себе стакан вина.
– Бери пятьдесят экю и уноси ноги подальше. А мне на пути больше не попадайся, сегодня я тебя пожалел, а в другой раз – башку оторву!
Жилло быстро сориентировался в обстановке и сделал вид, что вполне смирился:
– Раз на то ваша воля, дядюшка, я уйду…
– И куда же ты пойдешь?
– Не знаю… уеду куда-нибудь из Парижа…
– Вот и правильно. Только ведь я тебя хорошо знаю: сначала побежишь жаловаться маршалу…
– Клянусь, дядюшка, буду молчать.
– Вот в этом-то я не уверен. Отрежу-ка я тебе язык – надежней будет.
Жиль расхохотался дьявольским смехом и добавил:
– А ведь это ты меня надоумил, рассказывая о Пардальяне. Насчет ушей тоже его идея! Хорошие мысли бывают у этой скотины!
Ужас захлестнул Жилло, он захрипел, запрокинул голову и потерял сознание. А дядя спокойно и ловко начал точить огромный кухонный нож. Потом он нашел в шкафу большие щипцы и приблизился к несчастному племяннику. Но тут Жилю пришлось убедиться, что вырвать язык гораздо трудней, чем отрезать уши. Обдумывая, как действовать, дядя стоял над Жилло с ножом в одной руке и с щипцами в другой.
– Сейчас-сейчас, – бормотал Жиль, – как бы мне удобней за это приняться… а хороша же будет морда у Жилло после такой операции…
А на улице вокруг дворца бушевала гроза, и жалобно свистел ветер в пустынных дворцовых коридорах.
Внезапно Жилло открыл глаза. Жиль, оставив колебания, решил действовать и попытался запихнуть щипцы в рот племяннику. Но несчастный намертво сцепил зубы и сидел так, с налитыми кровью глазами и набухшими от напряжения венами на лбу. Дядя и племянник боролись, и борьба их была чудовищна. Вдруг Жилло захрипел и жуткий, пронзительный вопль вырвался у него: интенданту удалось схватить несчастного щипцами за язык и неимоверным усилием вырвать язык у обреченного Жилло.
– Тебе же хуже! – пробормотал интендант. – Не брыкался бы, так я бы ножичком аккуратненько отрезал.
Старик отвратительно захихикал, но в эту минуту шквальный ветер распахнул окно и задул светильник. В наступившей темноте Жиль почувствовал, что пальцы племянника впились ему в горло.
Страдание удесятерило силы Жилло: собрав все усилия, всю волю, он разорвал веревки, встал и тяжело рухнул на дядю. Окровавленный, ужасный, похожий на живого мертвеца Жилло вцепился в интенданта, пальцы его все сильней сдавливали Жилю горло. Дядя и племянник в смертельном объятии покатились на пол…
Наступило утро, и через открытое окно первые лучи солнца проникли в буфетную. Они осветили два трупа: один мертвец, весь залитый кровью, все еще душил другого.
XX. Так хочет Бог!
Панигарола молился на коленях у главного алтаря церкви Сен-Жермен-Л'Озеруа. Он молился, точнее, спорил в душе сам с собой. Монах напоминал каменное изваяние: не к Господу обращался он, а искал истину в своем измученном сердце. Тишина стояла в церкви; снаружи надрывался ветер; Екатерина, притаившись у боковой двери, ждала прихода Алисы де Люс и графа де Марильяка; пятьдесят красавиц ожидали у главного входа, не выпуская из рук кинжалы. А Панигарола молился, или, вернее, напряженно размышлял:
«Зачем я здесь? Что собираюсь сделать? И что я уже сделал… Страшную вещь я сотворил: чтобы убрать своего врага, я зажег пламя ненависти в сердцах толпы, выступая от имени Бога, то есть от имени того, кто воплощает для человека Добро, Прощение и Справедливость… И во имя Справедливости я приказал толпе растерзать несчастных; во имя Прощения я велел им истреблять тех, кто не исповедует католическую веру; во имя Добра я научил их ненавидеть… Я хотел убить Марильяка и получить эту женщину! Ради ее поцелуя я поджег весь город!.. И что теперь? Сегодня ко мне явился посланец от Екатерины и сказал: „Придите к полуночи в церковь Сен-Жермен-Л'Озеруа, Алиса будет вас ждать“. Да, он так и сказал… И я примчался, забыв о Марильяке… Меня привела любовь, но королева напомнила мне о ненависти, заявив, что и Марильяк будет здесь… Что ей надо от меня? Воистину, она – мой злой гений! Знаю, королева, ты хочешь, чтобы я вложил в душу Марильяка те же страдания и ту же ненависть, какая терзает меня… И я тебе это обещал! Письмо, письмо, что я должен отдать графу… жестокая месть! И это я, маркиз де Пани-Гарола, которого когда-то в Италии считали образцом дворянской порядочности и верности долгу, опустился до подобной низости… Я готов убить человека, и не в честном поединке, а подло заманив в ловушку, убить не шпагой, а с помощью фальшивой бумажки… Вот, на что я иду! И все для того, чтобы обладать женщиной, которая к тому же меня не любит и никогда не полюбит!..»
Тут монах почувствовал чью-то руку на своем плече. Он вздрогнул.
«Пришел страшный час!» – пронеслось в голове у Панигаролы. Алиса де Люс и Марильяк, держась за руки, подошли в этот момент к главному алтарю и остановились у его подножия.
Королева Екатерина, сосредоточенная и внимательная, спокойно произнесла в этот миг: – Вот тот, кто соединит вас…
Новобрачные подняли глаза и увидели, как монах медленно поднимается с колен, откидывает капюшон и поворачивается к ним лицом. Невозможно описать воцарившийся у алтаря ужас.
Алиса узнала Панигаролу. Губы ее побелели, по телу пробежала дрожь. Монах прочел в ее глазах невыразимый страх. Только сейчас девушка поняла, в какую жуткую западню ее затянули. Наконец взор Алисы оторвался от Панигаролы, она посмотрела на Екатерину с отчаянием безумия, и королева, не выдержав, попятилась. Потом девушка взглянула на Марильяка, и он, поняв и почувствовав всю глубину ее горя, покачнулся и задрожал.
Деодату показалось, что мир вокруг рухнул. Он ничего не знал про Алису и Панигаролу, но он догадался… С ослепляющей разум ясностью Марильяк понял, что сейчас перед ним откроется чудовищная правда. Он был уверен, что вот-вот узнает что-то неестественное и отвратительное…
А монах видел только Алису, ее одну…
Эта сцена длилась не более двух секунд. Но за пару секунд всякая надежда покинула сердце Панигаролы. Алиса смотрела на Марильяка с такой любовью… Чистое, настоящее, бескорыстное чувство словно осветило ее всю изнутри…
А потом ее огромные карие глаза посмотрели на Панигаролу! В них была такая мольба о жалости!..
«Лучше убей меня, – словно говорили ее глаза, – убей меня, но его пощади! Разве у тебя сердце палача? Не делай ему больно!»
Бессловесная мольба любящей женщины, высшее воплощение любви и страдания, проникла глубоко в душу монаха. Он едва удержался на ногах и с изумлением почувствовал, что ненависть в его сердце уступает место безграничной жалости.
Панигарола поднял руки к темным церковным сводам, словно призывая невидимые силы в свидетели своего покаяния, и взглянул на Алису с невыразимой нежностью. Вздох радости и облегчения вырвался из груди девушки, надежда и благодарность переполнили ее душу, но тут монах, потеряв сознание, рухнул на пол. Принесенная жертва исчерпала все силы Панигаролы.
Растерянный, ошеломленный Марильяк вырвался из объятий Алисы и шагнул к Екатерине.
– Мадам, – произнес он настойчивым тоном. – Что происходит? Кто этот человек? Он же не священник: под рясой у него дворянское платье.
Действительно, когда Панигарола упал, ряса распахнулась и стал виден роскошный костюм. Пальцы монаха конвульсивно сжимали письмо.
– Деодат, бежим отсюда! Скорей! – прошептала Алиса.
– Мадам! – крикнул граф. – Кто этот человек?
– Не знаю, – спокойно ответила королева. – У него какое-то письмо в руке. Думаю, стоит посмотреть.
Екатерина наклонилась над монахом и как бы в изумлении воскликнула:
– Да я его узнала! Это маркиз де Пани-Гарола! Почему он оказался здесь вместо священника, который должен был ожидать нас?
Марильяк вырвал письмо из руки монаха. Дрожащими руками он развернул скомканный листок, разгладил его… Тут граф почувствовал, как нежные изящные пальчики Алисы вцепились в его ладони. Глаза любимой оказались совсем близко от глаз Марильяка; они взглянули друг на друга с неясным ощущением надвигающейся катастрофы.
– Не читай… – еле слышно произнесла Алиса.
– Ты знаешь, что в этом письме?
– Не читай… Во имя нашей любви, умоляю! Я люблю тебя, ты и представить не можешь, как я люблю тебя. Не читай, возлюбленный мой, супруг мой!
– Алиса, ты знаешь этого человека!
Голоса их теперь звучали странно. Они словно не узнавали друг друга, столько ужаса было в голосе Алисы, столько ревнивого подозрения в тоне Марильяка. Девушка отчаянным усилием попыталась вырвать у него письмо.
Марильяк решительно, но нежно отстранил Алису, подошел к алтарю и положил письмо рядом с дароносицей.
Алиса опустилась на колени и прошептала:
– Возлюбленный мой! Единственная любовь моя! Прощай… Ты никогда не узнаешь, как я любила тебя…
Алиса поднесла к губам перстень, с которым никогда не расставалась, повернула камень и высыпала в рот спрятанный в перстне яд. Потом она подняла на Марильяка взгляд, исполненный глубокой любви, и приготовилась к смерти.
При свете свечи, стоявшей рядом с дароносицей, Марильяк прочел:
«Я, Алиса де Люс, заявляю, что ребенок, рожденный мной от маркиза де Пани-Гарола, умер от моей руки. Если найдут труп младенца, то…»
Дальше письмо было оборвано, а остальное зажато в руке монаха. Граф медленно повернулся, лицо его изменилось до неузнаваемости. Сама королева не смогла бы узнать своего сына. Екатерина стояла в двух шагах от Марильяка, держа руку на рукояти кинжала, и наблюдала за разворачивающейся перед ее глазами трагедией.
Алиса протянула руку к Марильяку и прошептала:
– Я люблю тебя!
Голос ее звучал ангельски чисто, близкая смерть преобразила Алису, словно высветив ее душу, полную любви.
Но граф, казалось, не видел и не слышал своей возлюбленной. Он не мог понять, как ему удается пережить подобное разочарование, почему он все еще жив, хотя страдание, словно огромный камень, придавило его. Лишь один вопрос терзал его мозг: «Я сейчас умру. Но как я умру?»
Весь окружающий мир погрузился для Марильяка во тьму. Он почувствовал непреодолимое отвращение к жизни. Ему казалось, что он больше не в состоянии прожить ни часа, ни минуты. Остекленевшим взором граф обвел церковь. На миг взгляд его остановился на Алисе, которая по-прежнему стояла коленопреклоненная, с протянутыми к нему руками и шептала:
– Я люблю тебя!
Он словно не видел девушки, а смотрел теперь на королеву. Марильяк с трудом отошел от алтаря и медленным, тяжелым шагом приблизился к Екатерине.
Королева стояла недвижно: ужас происходящего словно заворожил ее. Когда Марильяк оказался совсем рядом, Екатерина улыбнулась сыну. Что это была за улыбка!..
– Матушка, вы довольны? – проговорил граф. – Я понимаю, вы хотите избавиться от меня… но зачем же убивать именно так?
Екатерине стало ясно, что Марильяк разгадал ее замысел. Она как бы очнулась, выпрямилась и взметнула вверх руку с зажатым крестом – рукоятью кинжала.
– Не я убиваю тебя, – произнесла королева, – а воля Господня именем креста! Так хочет Бог!
Голос Екатерины зазвенел, разносясь по всей церкви:
– Так хочет Бог!
Странным шумом наполнился храм, казалось, бушевавшая снаружи гроза, взломав двери, ворвалась в церковь. Топот ног, шелест платьев, грохот падающих стульев, неясный ропот вдруг заполнили храм. Но все перекрывал угрожающий вопль десятков женских голосов:
– Так хочет Бог!
Как в фантасмагорическом кошмаре закружились перед Марильяком женские лица, искаженные ненавистью и страхом. Темнота ощетинилась кинжалами.
Граф повернулся к Алисе, теперь он видел только свою возлюбленную, слышал только ее слова:
– Я люблю тебя!
Марильяку показалось, что голова у него раскалывается, мозг пылает, все тело, каждой клеточкой, каждой кровинкой, стонет от боли. Внезапно огненный круг, пылавший у него перед глазами, погас, страдание ушло, нежная улыбка появилась на губах несчастного. Разум покинул графа: он стал безумен и обрел покой.
– Я люблю тебя! – все твердила Алиса.
Безумный Марильяк подошел к ней, обнял и, исполненным любви голосом, прошептал:
– И я люблю тебя. Подожди меня! Мы уйдем вместе!
– Господи! – прохрипела Алиса. – Он простил мне! Но десять кинжалов уже вонзились в спину Марильяка, и он медленно сполз на землю.
– Что? Что это? – закричала Алиса. – Кто они? Я не хочу!
Она попыталась поднять тело Марильяка, но не смогла. Разъяренные девушки накинулись на нее, ее били, царапали, разорвали платье. Окровавленная, полуобнаженная Алиса вцепилась в графа и, задыхаясь, повторяла:
– Не трогайте его! Пощадите! Убейте меня, меня одну!
– Смерть! Смерть злодейке! – раздался яростный вопль.
В воздухе замелькали высоко поднятые кинжалы, и будто в роковом видении Алиса увидела сквозь слезы, застилавшие взгляд, королеву: Екатерина поднялась на ступени алтаря, кинжал блестел в ее руке, ногой королева попирала труп Марильяка и рычала, как зверь:
– Так погибнут враги Господа и престола!
– Пощадите, пощадите его! – простонала Алиса.
– Дети мои! – загремел голос Екатерины. – Поклянитесь быть беспощадными к врагам веры и врагам королевы! Так хочет Бог!
Алиса одной рукой приподняла голову своего возлюбленного, а другой цеплялась за подол платья Екатерины. Пятьдесят девушек бесновались, размахивали кинжалами, взоры их пылали, на губах появилась пена, страшную клятву принесли они королеве. Несчастная Алиса, собрав последние силы, закричала:
– Будь ты проклята! Будь ты проклята, кровавая королева! Будь ты проклята, убийца! Ты хотела видеть сына? Смотри же! Он перед тобой…
Алиса упала на Марильяка, обняла его и прошептала:
– Я люблю тебя!..
Это были последние слова Алисы де Люс…
