Текст книги "Письма Непокорного. Том 1 (СИ)"

Подруга. Конечно, давно хотел сообщить вам новости – мне кажется, прошло столько времени с тех пор, как мы расстались, и я пока ещё полностью оглушён этим внезапным отъездом из Индии на эту странную, чуждую планету, которую я больше не понимаю, совсем не понимаю.

Вообразите мир, нарисованный в сером, слегка вялый и рыхлый, как в этих вывихнутых снах, где мы бежим за призрачным поездом – небо на уровне крыш – бежим, потому что надо бежать, это главное; и сейчас мы, вероятно, в абсолютном тумане: в направлении Порт-де-Клиньянкур; быстро, потому что турникеты сейчас закроются, а витрины хитро подмигивают, но мы больше не осознаём свою голову, пришлось поменять голову на Конкорд; быстрее, ещё быстрее, люди смотрят в землю – они все смотрят в землю – возможно, для того, чтобы найти правильный путь, быстрее, ещё быстрее, потому что главное – не пропустить последний поезд метро, последний поезд неважно куда, и весь мир ведёт себя так, будто он знает нужное направление, будто он куда-то движется, но этим никого не обмануть, всё опрокидывается туда же – в человеческий мрак Елисейского дворца, весь изрешечённый звёздами, быстрее, всегда быстрее, потому что четвертичный период может закончиться в любой момент, там, за оградами Тюильри. Мы встречаемся, что-то делаем, как будто мы осознаём себя; мы говорим, ведя себя так, будто слышим друг друга, будто мы говорим на одном языке – быстрее, на следующую встречу – так, будто мы счастливы, будто мы любим друг друга – быстрее, ещё одна встреча – будто мы были "счастливы видеть вас снова", будто мы живём, быстрее, но никого этим не обмануть, потому что через минуту декорация изменится: мы переодеваемся в новые идеи, меняем галстук и метро, меняем голову и начинаем всё сначала, никто больше не играет в наши игры, красный нечётный и пас, а потом в который раз быстро в подземный переход под фонарями: два часа ночи, и мы прыгаем по тротуару, раз-два-три, с плитки на плитку, будто играем в классики, четыре-пять-шесть – ночь переполнена огнями, и мы ныряем в раздражение под ледяным ветром перекрёстков. Теперь упущено последнее метро, но мы всё равно бежим, будто станция Майю изменила местоположение, мы бежим за временем, убегающим с Востока на Запад со скоростью четыреста тысяч километров в час, потому что здесь земля вращается, и нужно бежать быстрее, чтобы она сохранила равновесие; потому что здесь невесомость имеет вес, давление повышается, а температура падает, цены взвинчиваются, оставляя великую пустоту в сердце, а вас – полностью выпотрошенным, расстроенным перед развалинами вашей мечты в три часа утра в маленькой комнате прислуги, четырнадцатая улица Имени-Такого-то, седьмой этаж, третья дверь направо.

Моя комната имеет два с половиной шага в длину и метр семьдесят пять в ширину, детскую кроватку, комод, умывальник. Я пишу вам, полностью укутанный в свитер, халат и пальто. К стене пришпилена фотография Луксора с исполинскими колоннами, расположенными лотосом на фоне неба цвета охры, неба, которому восемь тысяч лет. На комоде висит картина Брюстера с вечными снегами, и я внезапно осознаю, что вошёл во время, в пространство, что я стал элементом физического континуума, только я слишком неопытен и слаб в четвёртом измерении – измерении души – которая мучительно пытается войти в три другие, негодяйка! надо бы также поменять и душу – делается "под ключ" недорого в Галерее Лафайе (отдел для "мужчин"). Да, надо бы изменить и душу, если я не хочу утонуть в этом галопе времени; что за ярмарка! Подруга, столько лиц, но я не узнаю ни одного. Столько друзей, но я больше не узнаю ни одного. Есть мой брат Франсуа, который говорит мне: "Ты выглядишь иностранцем". Есть сестра Франсин, которая говорит: "Вы выглядите болваном, ну или несколько сбитым с толку". Есть и такие, которые говорят: "Индия, она большая? а факиры?" Есть те, кто говорят: "Встречаемся в понедельник в 6.45, я введу вас в курс дела..." в курс, в курс чего? В этом нет никакой значимости. Есть те, кто говорят: "Вы не изменились". Нет ни одного, который бы не сказал ничего... мы говорим, говорим, чтобы заполнить пустоту, великую пустоту, засасывающую парижские улицы. Но всем наплевать, и если бы мы один раз по-настоящему посмотрели себе в глаза, мы бы расхохотались или сбежали в ужасе. И затем, есть все те, чьё сердце наполнено настоящей, великой болью, и другие, с глазами, упёртыми в асфальт, население, арендующее в Ле-Кремлен-Бисетр комнатушку за двести франков в день, чья комната служит для того, чтобы перекантоваться на время какому-нибудь голодранцу. Есть все те, кто бродят по Парижу – в метро, в кафе – потому что не хотят маленького холодного одиночества своей жалкой клетушки на последнем этаже. Есть "весьма значительные" театральные пьесы, "серьёзные" фильмы и "важные" книги, столько важных вещей, что мы уже не знаем, куда девать эту важность. Есть целый народ с отсутствующим взглядом, только и занимающийся тем, чтобы заставить себя верить, что он живёт.

Так что я снова повидался "со всеми" и сказал каждому то, что он ожидал от меня услышать. Я снова увидел свою мать, занимающуюся стиркой, домашним хозяйством, кухней, штопаньем и походами на рынок. Мою мать, которая говорит о "целях на месяц" и ценах на мясо – обрадованную тем, что она снова меня увидела, и обеспокоенную. Снова повидался со своим отцом, который всё так же серьёзно рассуждает о "Провидении", причащается каждое утро и критикует чрезмерные расходы домашнего хозяйства. Я увидел моего брата Франсуа, который с ожесточением работает над своим соисканием, не понимает, почему я вернулся, разочарован новой "ориентацией" "моей жизни" и удивляется отсутствию во мне "пыла" (пыла или суматохи?). Я снова увидел моих братьев и сестёр, большинство из которых в браке – с детьми – и я не узнал никого из них.

............

Я снова увидел Роже, усиленно работающего над своей картиной, милого, но мы виделись всего несколько минут – пара встреч и четыре аперитива. В Париже все становятся неуловимыми. (...) Довольно часто я видел Y., которую я пытаюсь вывести из её развращающего маразма. Я нахожу, что её физическое состояние лучше, чем в Пондичерри, но можно сказать, что её внутренняя пружина сломана: она продолжает жить, потому что "это происходит"; некая разновидность спокойного отчаяния. Она без желаний, без вкусов, без стремления, без огонька, и не прилагает никаких усилий "выйти из этого", огонь угасает очень медленно, она уже увяла и не расцветёт более.

............

Наконец, я снова увидел Барона... Вы были правы и даже сверх того. Он развернул передо мной во всех оттенках свои любимые теории: "Жениться на богатой женщине. "Добиться" женщин. Найти "выгодную любовницу" в "известных кругах" Парижа. "Преуспеть", дабы иметь доступ к любой женщине. Деньги – главное условие Счастья, а комфорт – необходимая среда для реализации красивых добродетелей". Помимо этого я много чего услышал о герцоге Таком-то, о принце Таком-то и о его лучшем друге Президенте Как-бишь-его-зовут. В Гарше он познакомил меня со "своим" домом, своими картинами, своими статуями. Дом расположен "в шикарном квартале" Гарша, на возвышении, "рядом с гольфом", бок о бок с замком его лучшего друга, Директора Банка Нидерландов. Он на "ты" со сливками общества Парижа, бегает по художественным, политическим и литературным коктейлям, живёт на широкую ногу (но великодушно позволяет вам оплачивать его аперитивы). Я не видел его никогда, кроме как в обществе полдюжины людей, и он тщательно уклоняется от любых вопросов о том, что я делаю в Париже! Единственно, он мне "настоятельно рекомендовал" заняться Колониальной Школой, сказав, что "позже" это может пригодиться в моей карьере, ведь сейчас ничего невозможно добиться без дипломов. За пятнадцать дней я три раза просил его написать пару официальных слов в Министерство и "отметить" мою службу в Пондичерри, но он этого не сделал и не сделает, а я не настаиваю. Я пытался рассказать ему о сумятице последних месяцев в Пондичерри, когда Т. [секретарь правительства] временно его замещал; а он ответил мне, что его посуда была плохо упакована и прибыла наполовину разбитой ("но конечно, это не имеет значения, ты сделал всё, что мог"). Наконец, задолго до моего возвращения Барон виделся с различными персонами из моей семьи и их друзьями и сказал им, что я совсем не был "приличным" парнем. "Слишком молодой", "неуклюжий", короче, он меня очень дипломатично уничтожил, хотя в то же время писал мне в Дели, что обратился бы ко мне при первой же возможности. (...) Помимо этого Барон действует в "высших политических кругах" (разыгрывает "карту Генерала де Голля" – как он говорит – но добавляет: "у меня есть друзья во всех партиях, ведомства могут меняться, я ничего не боюсь".) Полагаю, что пресловутая "элегантность" Барона ограничивается его галстуками. Не будем больше об этом.

Но как я могу рассказать вам обо всех этих людях, не обманывая себя? Кажется, что в Париже все становятся неуловимыми. Я чувствую себя посреди дурацкой комедии, смысла которой я не ощущаю. Мне кажется, что я прибыл с планеты настолько отличной от этой, что мне очень сложно заново адаптироваться к ритму Парижа. Касательно женщин – я встретил множество элегантных модниц, но у меня исчезло всякое желание снова выходить на улицу... Мне кажется, что всё разрушено каким-то цунами, и я болезненно пытаюсь заново отстроить превращённый в руины дом. Может быть, я иностранец, или все эти люди – может быть, они иностранцы? Думаю, что время приведёт всё в порядок, но сейчас я пока ещё не "реализовал" своего возвращения к Парижу. Неприятное ощущение пребывания в странном сне, без реальности, без объёма, чувство отделённости от других человеческих существ, вне их ритма.

Меня приняли в Колониальную Школу, и я возобновил свой курс: находясь посреди банды скандальных, но скорее симпатичных подростков, я надеюсь достичь того, чтобы заставить со мной соглашаться. Во всех областях я испытываю любопытное несоответствие: абсолютно необходимо, чтобы я был "в ударе", если хочу удержаться на плаву. Курсов много, и я занят все дни, за исключением четверга во второй половине дня и субботы во второй половине дня: я надеюсь найти время рисовать днём, но для этого нужно найти комнаты побольше и хотя бы с отоплением. Это неудобно и "это дорого" (наиболее часто используемое слово в Париже). В данное время я наибольшую часть времени стараюсь находиться "снаружи", возвращаясь в свою комнату как можно позже и лишь тогда, когда невозможно иначе. С конца января я получаю 18000 франков в месяц – это больше, чем я ожидал...

Таковы, подруга, мои первые сырые впечатления. С момента моего возвращения я даже не имел времени поразмыслить, и это письмо – первая попытка анализа. Я уверен, что всё "устроится". Напишу вам, как только дела пойдут лучше.

Должен вам сказать, подруга, как я был тронут встречей с Максом и с вами; вы были столь великодушны в отношении меня. Чем дальше я иду, тем больше убеждаюсь, что дружба – единственная достойная вещь, и несомненно, единственное, что может быть тотальным, окончательным.

Обнимаю по-братски.

Б.

С Новым Годом вас обоих.

U

1950

Париж, 9 февраля [1950]

Клари

Подруга, вот уже долгое время я подумываю написать вам, но не знаю, когда соберусь, просто ожидаю большей ясности, прежде чем поговорить с вами. Ваше последнее письмо заставляет меня предположить, что вы не получили моё второе письмо из Парижа, вероятно, потерянное почтой, и тем лучше, ибо то, о чём я там писал, соответствовало, скорее, реакции мятежа, чем здравым размышлениям... (По поводу вашего письма – между нами раз и навсегда подразумевается, что мы пишем тогда, когда нам есть что сказать. Зачем же вы извиняетесь за своё молчание?)

Вы спрашиваете, подруга, приспособился ли я снова к Парижу...? Я всё ещё не адаптировался – и спрашиваю себя, смогу ли я когда-нибудь адаптироваться к чему бы то ни было. Это возвращение в Париж не пройдёт без пользы, оно дало мне знать, что назад дороги нет, и я встретился здесь, как и в 1939, с той же тревогой, "которая только и остаётся" ("Цитадель*"), той же тревогой, под воздействием которой я стремглав бросился на войну или в наркотики... Я изменился по прошествии лет, проведённых в Пондичерри, так как я прекратил задавать бесполезные вопросы, типа "пребывает ли мир в абсурде", или нужно ли иметь "мужество убить себя", или "хорошим или плохим является человечество, лживым или искренним". Я прекратил обвинять мир и людей и бунтовать против буржуазии или против моего отца, против общества, против смерти или несправедливости. Я больше не сражаюсь против слов или философий – всё это пройдено, – я просто живу, именно против своей тревоги я сражаюсь, именно самого себя я обвиняю, и самого себя попытаюсь спасти. Я больше не спорю "о жизни", я пытаюсь жить. – Я долго пытался оправдывать или объяснять свои действия определёнными интеллектуальными концепциями и я окрестил красивыми именами, наподобие "мятеж, социальный отказ, искренность, разоблачение, достоверность", то, что было, в сущности, лишь способом инстинктивно или интуитивно ПОЧУВСТВОВАТЬ вещи. Ни мятеж, ни мужество, ни вызов не были причиной тому, почему я развязал войну или покинул Париж или Колониальную Школу. Причиной было то, что я не мог действовать иначе, я действовал не по теории, а по темпераменту, по инстинкту.

Таким образом, я прекратил ставить перед собой неразрешимые интеллектуальные проблемы или искать "причины" или "оправдания". В этом письме я не хочу судить о вещах или о себе самом, я хочу рассказать вам о том, что я чувствую.

По прошествии четырёх лет я испытал то же самое ощущение, которое я вам здесь опишу: четыре года назад почти день в день мы находились в Каире. Снаружи происходило что-то вроде бунта, и мы провели вторую половину дня играя в бридж в наших комнатах Отеля "Париж". Вы были там с Жилле и Р. Внезапно, сидя за бриджем, я почувствовал, что больше не могу, у меня было ощущение пробуждения от кошмара, абсурда. Я не мог здесь оставаться больше не минуты и сбежал в свою комнату. Понимаете, у меня было впечатление, что всё это было фальшью, дурной комедией, я был захвачен своего рода тревогой, как будто "это" больше не могло продолжаться, такое у меня было ощущение абсурда. Я больше не понимал, как я мог играть там в бридж, болтать – как будто это было чем-то другим, чего я больше не понимал, как будто вдруг меня извлекли из самого себя, из того, который играл в бридж. Тогда, возвращаясь в свою комнату, я имел что-то вроде тревожной интуиции, что если бы меня не выдернули из моей роли игрока в бридж, если бы я остался на поверхности самого себя, то не оставалось бы ничего более, как покончить жизнь самоубийством.

И вот несколько дней назад я провёл вечер с Y. В час ночи мы пошли в заведение "Колледж Инн", потанцевали, и вдруг внезапно я снова был наводнён волной абсурда, как в Каире. Вы понимаете, я больше не мог оставаться ни минуты в этом заведении, это было невозможно, я ощущал себя утопающим. Я посадил Y. в такси и ушёл.

Понимаете, подруга, всё произошло так, будто я пробудился ото сна и обнаружил себя нелепым ряженым, ухаживающим за Бабой-Ягой. Действительно, впечатление, что я не чувствую земли под ногами и тону, что меня больше нет, я не знал, что мне там делать, я перестал понимать – так, словно я присутствовал на собственной смерти и в то же время пробуждался к новой, тайной, скрытой ужасающей жизни. Это не просто слова, Клари, это не просто слова...

И этот род ощущения возвращается всё чаще и чаще: когда я нахожусь в Школе, готовясь слушать лекцию, или когда я ужинаю с семьёй, когда я у Клэр с Жилле, и мы хотим поговорить... Всё происходит так, будто я актёр на сцене, у которого "провал в памяти", я больше не знаю, что я должен говорить и какие жесты совершать. Это великая пустота тревожной тоски, которую нужно ПРЕДОТВРАТИТЬ, изгнать любой ценой и незамедлительно, иначе пойдёшь ко дну.

И такая же тревога охватывает меня, когда я нахожусь в своей комнате, не занятый ничем. В эти моменты я не могу выдержать это пребывание лицом к лицу с другим собой, этим внутренним существом, которое смотрит на меня до головокружения. У меня также впечатление невозможности, ибо эта внутренняя сущность, я точно знаю, – это сама истина меня, которая смотрит на другого, на паяца.

Подруга, именно для того, чтобы заполнить эту отвратительную пустоту, эту ужасную тревогу, чтобы заглушить этот другой лик внутри меня, именно для этого я так радостно нырнул в пучину войны или в наркотики. Но именно потому, что я в то же самое время был очарован этим другим ликом, я оказался в Ашраме.

Итак, подруга, в конце концов я понял одну вещь: дело в том, что война или наркотик, Колониальная Школа или "профессия", любовь и кино, путешествия и "вера"... всё это ТРЮКИ для того, чтобы удержать тот единственный момент, который действительно важен, тот момент, когда мы обретаем истинное и тотальное сознание себя: смерть, либо отказ от всех масок, всех ролей, всех ежедневных комедий.

Я не могу сыграть роль как следует, я диссонирую. Память покидает меня, и я больше не помню старых жестов репертуара, правильных слов "хорошего тона".

Чтобы суметь жить как все, нужно быть ВНЕШНИМ по отношению к самому себе. Нужно, как Пьер Д. и его жена, устраивать спектакль в галерее, всегда один и тот же, спектакль администратора или влюблённого, путешественника-который-всюду-побывал или ещё спектакль "бывшего-ссыльного-надо-было-видеть-каким-он-был-когда-возвратился". (Когда Барон представлял меня, он никогда не упускал случая добавить: "Я видел, как его принесли на носилках"; это производило хорошее впечатление, да вот беда – его не было там, когда меня принесли).

Нет, подруга, я не могу оставаться на поверхности самого себя и при этом как следует сыграть свою роль. Раньше я сказал бы вам о людях, которые "плутуют" с самим собой, но теперь я не думаю в терминах "плутовства" или "искренности" – это не вопрос "принципа", это вопрос кожи, темперамента. Я больше не играю в этой области, я больше не могу оставаться в этом гибридном, личиночном состоянии, между внешним существом, за которым я не в состоянии следовать, и этим внутренним существом, которое меня пугает.