Текст книги "Письма Непокорного. Том 1 (СИ)"
Автор книги: Мишель Сатпрем
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
С тех пор, с момента лагерей, с момента этой радости, я не знал отдыха. И когда я возвращался назад, к своему прошлому, мне казалось, что это была та же радость, которую преследовал необузданный ребёнок, которым я был, когда мчался как сумасшедший через поросшие травами поля, разрываясь от счастья – та же радость, которую преследовал бесшабашный юноша на своём маленьком паруснике. Было ли это чем-то иным, другой вещью, которую я искал в немецких застенках в Бордо? – и всегда, осознавал я это или нет, радость эта открывалась только на последнем дыхании – как будто её нужно было спровоцировать, вынудить к проявлению. Думаю, теперь я понимаю, что означает фраза "отдать душу" ["испустить дух"].
С самых лагерей я не прекращал преследовать этот живой источник, который я разгадал, ощутил. Мне казалось, что требуется оставить ВСЁ, пожертвовать ВСЕМ ради него. Но впрочем, уже не было речи о том, чтобы чем-то "жертвовать", ибо меня ничего уже не интересовало, кроме этого. С тех пор я не переставая искал тот момент, когда на пределе всех ресурсов ДОЛЖЕН выплеснуться этот единственный источник – это было, это стало чем-то вроде жара, лихорадки крайней нужды, крайних лишений. Я не переставая стремился к тому, чтобы избавиться от всех связей, отношений, дабы найти единственную Связь с наиважнейшим, с этой сущностной радостью, этим состоянием глубинного братства с миром. Какое значение могло иметь для меня "всё остальное"? Я вышел из лагерей только ради этого. А "всё остальное"... впрочем, не осталось ничего.
О том, как протекала моя последующая жизнь, вы более-менее знаете. Я уволился из службы Колоний, покинул мирное убежище в Гималаях, покинул Гвиану, а теперь покидаю Рио. Всякий раз, когда я намеревался "отвлечься" от этого наиглавнейшего, всякий раз, когда я встречал тихую гавань покоя, компромисс, я тут же уезжал.
В то же самое время, когда я обнаруживал в себе эту необычайную "надежду", одновременно меня втягивало в борьбу с великим отчаянием – всё происходило так, будто эта сила вызывала другую, противоположную, силу; будто эта вещь рождала соответствующую ей силу разрушения. И лишь в опиуме я находил некоторое успокоение, безмятежность, но я отказался от интоксикации опиумом, как и от всего остального, после четырёх лет непрерывного курения. Я смог найти некую иную форму интоксикации в усилиях, которых требовала работа в джунглях Гвианы, но я отказался и от джунглей.
Жак, мне кажется, что я никогда не выдохнусь, никогда не найду завершения, что я обречён быть кем-то вроде скитальца. Эта Радость – что-то вроде призрака, фантома, который всегда ускользает, который влечёт меня всё дальше и дальше, делая всё более одиноким... То, что я зову "Радостью" – и безусловно, это была Радость, – не более, чем внутренняя сила, с которой я ничего не могу поделать; некая вещь, напоминающая плотность, мою плотность. И нет иного выхода, кроме как принять всю её массу – пока не затрещит.
Физически я пока ещё не утомлён дорогой. "Это" может продолжаться. Но я изнурён в ином смысле, душой.
Касательно книги, которую я пишу? – но что для меня важно, так это суть, завершение. В остальном же я и так знаю, кто и что я есть. Имеет ценность не всё то, что я пишу или напишу, но та глубинная вещь внутри меня, которую удастся "постичь". Если это закончится провалом, то какой толк создавать ещё одного бунтовщика и литературного самоубийцу?
............
Простите меня за это письмо. Я знаю только одно: мне больно, и всё вокруг – пустота.
Б.
U
Рио, 2 августа [1952]
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар, прилагаю запрошенную бумагу [о культивировании мака]. Пришлось немало побегать по Министерствам, прежде чем найти требуемое и человека, который нам нужен. Видя его настороженность, я показал ему сфабрикованные ранее документы «Франс Пресс» и под предлогом «репортажа» вытянул из него всё, что мог (ранее я сделал опросник в письменной форме, переведённый на португальский – это облегчило задачу).
На всякий случай предупреждаю тебя, что бразильская администрация "более медленная, более продажная и более непоследовательная, чем индийская"!! (Это мнение Уотсона). Так что ты предупреждён!
Полагаю, что моё последнее письмо сводилось к "обмену дурными манерами" с тобой. Я сожалею, что недостаточно думал о тебе, о свалившейся на тебя неудаче, лишившей тебя осмотрительности. Надеюсь, ты не в обиде? (Но однако, не рассчитывай на меня в вопросе женитьбы на богатой дуре с большим наследством!) Я покидаю Рио завтра утром, отправляясь в захолустье... Мы чертовски одиноки в этой стране.
По поводу твоей идеи приехать в Бразилию?... "Бразилия – страна будущего" в соответствии с рекламными слоганами... Следовало бы кое-что заметить по этому поводу. Точнее было бы сказать "Бразилия – страна спекуляции". Спекулировать – единственный шанс добиться здесь успеха, – спекуляция недвижимостью, кафе, землёй, какао, чем угодно (подкупленные политики, которые не предназначены более ни для чего, кроме этого – главное условие успеха). Чтобы делать бизнес, нужно быть либо в Рио, либо в Сан-Паулу. Выращивание мака будет стоить тебе множества хлопот – давай бакшиш, потом жди; и в конечном счёте – множества денежных затрат... Ты сможешь сам это увидеть, как один "приработок" заставит тебя заниматься другими делами.
Я долго говорил с "младшим" Уотсоном о твоём проекте в Бразилии. Он думает, что у тебя, разумеется, будут "гениальные идеи", но здесь невозможно сделать что-то крупное без минимального капитала.
Такова "тёмная сторона" ситуации. Несмотря на всё это, Бразилия – страна, где ты должен иметь успех, поскольку сочетания наиболее неправдоподобные громоздятся именно здесь – а ты достаточно силён в подобных небольших играх. Более того, твоё дворянское происхождение даёт тебе огромные плюсы: это страна снобов. Единственное, что их волнует, это фасад, хорошо скроенный костюм и Кадиллак у дверей. В делах они более подозрительны и нечестны, чем любой бабу из Калькутты или Дели (по мнению Уотсона). Наконец, для полноты картины, их перманентную чувствительность легко задеть за живое, ибо они не смогли освободиться от своего комплекса неполноценности по отношению к "иностранцам". Невозможно никакой близости или дружеских отношений с богатыми бразильцами или представителями цвета "бранко*" (цвет – это очень важно!), они вас чураются, поскольку боятся выглядеть такими, какие они есть: претенциозными обезьянами. Я предпочитаю негров.
Если ты хочешь приехать сюда, я бы порекомендовал тебе – если только ты не захочешь сразу начать "большую игру" – найти неважно какую работу и просто жить, ожидая удобного момента, главным образом для того, чтобы иметь время разобраться с языком (вопреки легенде, очень мало бразильцев говорят по-французски).
Моё мнение о Бразилии, если не говорить о "бизнесе", таково – это страна без души. Всё здесь поддельное, более того, прогнившее, по причине нескольких веков иезуитского лицемерия.
Для моего темперамента это не те "дела", которыми бы я стал заниматься в Бразилии – потому что я не ровня этим акулам; я бы, скорее, отправился на Амазонку, где только что обнаружили чрезвычайно богатые россыпи золота. Это приключение более в "моём духе". Возможно, однажды я реализую сей проект, если мои дела с Уотсоном будут не столь интересны, как я надеялся – конечно, повторюсь снова, до тех пор, пока я буду с Уотсоном, ты можешь положиться на меня, это само собой разумеется.
Я много думал о тебе, Бернар, о твоём фиаско в Индии, и я чувствую, насколько ты обескуражен в настоящее время, но держишься ты исключительно стойко (эти уроки французского!). Ты меня удивляешь... что тут ещё сказать? Скажу, что я с тобой. Но пользы от меня никакой, и я не знаю, чем бы я мог быть тебе полезен. Оставаясь у Уотсона? Положись на меня, чтобы "продержаться" как можно дольше.
Повторюсь, этот мир не для меня. Я чувствую себя счастливым лишь находясь в контакте со стихиями, будь то лес, либо море, либо золото... И что теперь?
Даже если ты меня осуждаешь – твоё последнее письмо заставило меня страдать – хотелось бы остаться братьями. Действительно ли мы так отличаемся друг от друга?
Б.
Как Маник?
U
c/o Watson
Rua Barbara Hehodora, 559
Governador Valadares
Minas Geraes (Brazil)
Белу-Оризонти, 25 августа [1952]
Клари
Подруга, я получил ваше последнее письмо из Парижа незадолго до того, как покинуть Рио. Пишу эти строки на маленьком Ранчо из высохшей грязи и черепицы, затерянном в горах, где я застрял из-за дождей. За несколько часов дожди превращают ухабистые дороги на склоне горы в трясину, и смачно соскальзываешь в густую грязь цвета красной охры из-за раздробленного гранита: меня не прельщает риск оказаться в овраге, и я предпочитаю ждать солнца, думая о вас.
Вот подхватил новую временную "профессию": моя обязанность – набрать в большом количестве для американской фирмы слюды, берилла, горного хрусталя в штате Минас Жерайс по разным шахтам, в беспорядке разбросанным по горам. Понемногу я учусь определять различные сорта слюды, различать кристаллы и их ценность – есть некое эстетическое удовольствие в физическом контакте с минералами. Это первая "миссия": пятьсот килограмм слюды покоятся в "моём" джипе, который мирно ждёт во дворе Ранчо, когда, наконец, выйдет солнце.
Центр операций находится в маленьком городке под названием "Говернадор-Валадарис", где я устроил себе пенаты, посреди того, что я называю "Mica-belt" [слюдяной пояс]. Я счастлив был оставить журналистику, которой сыт по горло – я чувствую себя лучше на дорогах. Однако, отдавая должное своему честолюбию, хочу заметить, что завершил журналистскую карьеру с блеском: руководство A.F.P. прислало мне поздравление за серию сделанных мной репортажей (о побеге из Аншиеты), и мне предложили "пост" при Директоре филиала Франс-Пресс в Бразилии. Но существует ли нечто, ради чего можно отказаться от этого? Всё, что я делаю, это следую за своей наибольшей плотностью. Вопрос всегда один и тот же: когда свобода достигнута, для чего эта свобода – и может быть, прожить этот вопрос с полной осознанностью посреди этого неопределённого равновесия крайностей было самим смыслом жизни и условием нашего наивысшего роста. Чего стоит жизнь, если она не является в первую очередь напряжением? Мне кажется, что мы каждую минуту своей жизни должны проживать так, будто это вопрос жизни и смерти; никаких передышек, никакого отдыха; и каждый из этих моментов должен быть абсолютным утверждением того, что «это» стоило того, чтобы быть пережитым, быть продолженным. А иначе что? В каждый момент мы должны быть в состоянии утвердить свою жизнь, как самоубийца утверждает свою смерть – этот экстремальный момент, когда мы решаем жить, а не умереть (или наоборот), и есть единственный момент истинного сознания.
Но как это трудно, Подруга, не засыпать, не поддаваться ежедневному сомнамбулизму. Каждый день мы должны бороться против тёмной глубинной силы – силы наших привычек, нашего ментального автоматизма, которые тянут нас назад. Как это трудно – оставаться бодрствующим и не скатываться каждый день в прежнее состояние!
Единственная польза "кочевничества", в котором я живу, это гигиена. Ежедневные неопределённости вынуждают меня объединить себя вокруг своей центральной сущности. Эти нарушения ритма во внешней жизни помогают сломать другой, внутренний, ритм, другой автоматизм. Впрочем, я прошёл стадию энтузиазма в отношении "новых опытов": не существует новых ситуаций, есть только внутренние колебания, флуктуации, и мой единственный мотив в том, чтобы овладеть этими флуктуациями.
Я действительно не знаю, к чему меня это приведёт. Мне кажется, иногда я переживаю опасное пари, я и вправду держу пари с Неизвестным, которое я надеюсь пробудить в своих глубинах. Порой мне кажется, что я переживаю что-то вроде чудовищного безумия, и всё вокруг меня тает: одиночество, необходимое целомудрие, безмолвие... и какое последнее слово этого безумия, если не пустыня, вакуум??
Незадолго до отъезда из Рио я нашёл в книжном магазине и пролистал Журнал А. Жида, где он опубликовал моё письмо, посланное «Учителю» в Египет. На меня произвёл любопытное впечатление текст этого письма, которое я чистосердечно и открыто написал более пяти лет назад. Вопрос, который меня тогда волновал, состоял в том, чтобы найти «учителя»; тревога, которую я выражал, состояла в том, что я предоставлен самому себе, без направления, без учителя. Какой путь проделан с тех времён: Индия, Франция, Гвиана... и тем не менее, я столь мало продвинулся. Теперь я знаю, что есть единственный учитель, это внутренний Учитель, которому нужно сказать ДА, ещё и ещё раз ДА, вопреки всему, как хорошему, так и плохому. Это ДА, я его произнёс и я им живу – пытаюсь жить. Но если не считать этого нового жгучего осознания, что я сделал? В чём я прогрессировал? Вы, кто меня знает, вам должно быть известно, что я топчусь на месте... Иногда меня приводит в отчаяние, что я остаюсь чем-то вроде абсолютного вопроса без ответа, абсурдного пламени, сжигающего само себя.
*
* *
Говернадор-Валадарис, 31 августа
Наконец-то возвращение в Валадарис после полной перипетий, изматывающей поездки. Это освобождение путём физической усталости. Чем больше тело утомлено, тем больше мирного покоя в сердце – поэтому я любил жизнь в Гвиане и буду любить, по крайней мере, какое-то время, новую жизнь, которую я веду здесь. О, Подруга, сколько времени понадобится, чтобы истощить эту плоть? чтобы реализовать эту полноту и этого нового человека, дремлющего в наших глубинах?... В одном из своих писем несколько месяцев назад вы написали то, что меня поразило: "В нас есть целый пласт, который не должен быть освобождён"; и вы добавляете: «Любой верхний предел, любой потолок является мещанским, независимо от его высоты». Не могу согласиться с вами, ведь речь идёт не о том, чтобы искать верхний предел, но о том, чтобы разорвать наши пределы, наши «нормы», на которых мы намереваемся зафиксировать человеческое развитие. Мне кажется, напротив, человек должен быть освобождён; или, скорее, его должно освободить, в некотором смысле родить, это новое существо, которое видит, которое знает лучше, чем человек с его глазами и его ограниченным интеллектом. Только сверх-человеческое меня интересует. Именно этого существа с его ясным видением мы должны достичь. Не в этом ли весь смысл эволюции? Также как в течение эпох жизнь разворачивалась из материи, а сознание из бессознательного на основе жизни; мне кажется, что мы должны обрести сверх-сознание на основе нашего несовершенного сознания... Это не потолок, это узкий проход, преображение, трансфигурация. А иначе что толку повторять из поколения в поколения вопросы прошлого? Мы должны действовать, а не дискутировать на тему проблемы жизни, пусть даже интеллектуально; лучше уж действовать, чем писать всё более и более утончённые психологические романы: и именно на человека мы должны воздействовать, напрямую, экспериментально. Как писал Кокто (кажется), наша супер-интеллектуальная цивилизация делает нас «мыслящими авторучками» (доказательство – это письмо!) Когда мы испишем все наши авторучки, закончим все наши романы, что мы будет делать для прогресса человека? Этот вопрос всегда будет оставаться без ответа, а человек – растерзанным. Нужно, наконец, решиться и перешагнуть стадию интеллекта, сломать интеллектуальный потолок, освободить наше сознание от его ограничений... Подруга, мы созданы для того, чтобы видеть ясно. Наша эпоха должна быть эпохой мечтателей или провидцев.
Я ощущаю с болезненной интенсивностью эту истину, но мы сталкиваемся в самих себе с таким сопротивлением, с такой злой волей. Ведь гораздо проще тянуть одну и ту же лямку, как мул, привязанный к своему жернову; гораздо проще ходить по кругу. Гораздо труднее преодолеть не наши склонности к человеческим удовольствиям, но как раз ту извращённую склонность, что заставляет нас предпочесть тревогу, страдание и горе вместо полноты и радости... Но нужно быть непокорным, как писал мне А. Жид. Сначала непокорным в социальном и семейном плане, но последняя и наиболее высокая наша непокорность – это непокорность самому себе.
Подруга, мне не терпится вернуться в Индию, чтобы взять посох нищенствующего пилигрима и окончательно отправиться в приключение внутрь самого себя, на поиски этого осознания. Не будет мне покоя, пока меня не доведут до конца.
Пишу это письмо из "Говернадор-Валадарис", где отныне я буду жить. Это маленькое местечко похоже на таковые американского Дальнего Запада, механизированного дальнего запада. Валадарис окутан густой охряно-красной пылью, находясь на краю шоссе Рио-Баия, дизельные грузовики вперемежку с ковбоями, лошадьми, стадами. Вечером это похоже на караван-сараи Афганистана, и солнце разрезает черноту небес гранитными куполами, нависающими над городком. Несколько запыленных пальм, которые выглядят как будто окрашенные из распылителя, башни, бараки и цементные дома: здесь центр коммерции – кафе, скот, минералы. Полдюжины лесопилок пытаются обрить окружающие горы. Я предпочитаю жить здесь, среди этих суровых людей, которые при случае могут поиграть револьвером, чем среди претенциозных обезьян Рио-де-Жанейро. Вот такая картинка. По-прежнему молчалив и одинок. Напишите мне, Подруга.
Вокруг меня не так много привязанности и любви, и мне важно ощущать вашу с Максом дружбу. А как Барон, которого вы видели в Париже?
Обнимаю вас.
Б.
U
(Письмо молодому геологу, который обучил и подготовил Сатпрема к джунглям Гвианы).
Валадарис, 10 сентября [1952]
Дорогой Е.,
Не знаю, должен ли я пожелать, чтобы это письмо застало вас до отъезда из Гвианы, в которой вы остались на сентябрь, согласно вашему последнему письму. На самом деле, я серьёзно задаюсь вопросом, не возвратиться ли мне в джунгли. Эта внезапная перемена места, возможно, удивит вас, но я чувствую весьма острую ностальгию по жизни в лесу.
Таким образом, это письмо весьма "корыстно", и я прошу меня извинить. Как вы думаете, есть ли какая-то интересная для меня работа в настоящее время в жанре разведки-бокситов и Картографии (в каком-нибудь уголке, отдалённом от цивилизации, тракторов и дорог). Как вы думаете, в случае необходимости согласятся ли Г.Б.Р. и Лабаллери взять птицу вроде меня? – я готов провести пару лет не выходя из леса, и вы достаточно знаете меня, чтобы быть уверенным, что я "продержусь".
В случае получения от вас обнадёживающего ответа, я написал бы Лабаллери и приготовился бы сесть на самолёт в течение нескольких дней после получения от него ответа.
Вероятно, вы подумаете, что я совершенно "непоследователен", фактически, так и есть – я не вижу, почему мы должны быть последовательными в наших ошибках. В данном случае ошибка нравственная, а не материальная, ибо здесь я наслаждаюсь ситуацией, что называется "на будущее" – но что для меня это будущее, если я не нахожу в нём радости!
(...) На данный момент моё новое положение отвлекает меня, и я провожу время в поисках слюдяных шахт, разъезжая на джипе или верхом по гранитным хребтам Минас-Жерайс. Увы, эта ситуация не продлится долго, ибо идея Уотсона в том, что как только я буду посвящён во все тайны слюды и горного хрусталя, мне предстоит возвратиться в Рио и взять на себя руководство его делом в Бразилии. (Уотсон – человек в возрасте, и он хочет уехать во Францию, как только я буду готов взять на себя его дела). Множество людей подумают, что я сумасшедший, раз хочу отказаться от такой возможности, но я уверен, что вы меня поймёте. В вашем последнем письме, которое я часто перечитываю, вы писали: "У меня ностальгия по изнуряющим будням на просеках, по внезапно возникающим на пути водопадам, когда возвращаешься назад в зарождающихся сумерках под монотонные крики куропаток..." Во мне также живёт эта ностальгия, и вопреки здравому смыслу я думаю только об одном: обнаружить себя у хижины под навесом, делать просеки, идти... идти. Нелегко истощить этот жар... Мне не терпится ощутить телесное утомление после долгих походов под тропическим ливнем. Я уверен, что вы поймёте. Не вы ли писали в вашем последнем письме: "Чем дальше я иду, тем больше влюблён в Гвиану"?
Правда, моя любовь запоздалая, но я надеялся найти в Бразилии широкие горизонты и простых людей. Вместо этого я обнаружил повсюду ужасающие мелкие городишки и лживых людей. Я стремлюсь к здоровому одиночеству леса и усилиям, которых он требует. Я совсем не чувствую себя незрелым для того, чтобы разбогатеть или стать Директором чего бы то ни было. Не знаю, смогу ли объяснить это Лабаллери. Но может быть, по случаю, вы сможете стать моим переводчиком – если это вас не затруднит.
Я часто говорил себе, не абсурдно ли два раза идти по той же дороге, в то время, как в мире существует столько путей – и я спросил себя, не должен ли я поехать в Африку вместо того, чтобы возвращаться в Гвиану (Лабаллери говорил мне о геологических изысканиях в Мавритании или ещё где-то)? Но я боюсь обнаружить в Африке бесчисленное множество мелких французских суб-префертур, в то время как в Гвиане настоящий девственный лес. Что вы думаете об этом?
Извините за это корыстное письмо – которое, впрочем, может прийти слишком поздно. С нетерпением буду ждать от вас знака. Если вы во Франции, сообщите новости – был бы счастлив оставаться в контакте с вами...
Со всей свой дружбой
Б. Ангел
U
Валадарис, 30 сентября [1952]
(моим друзьям из A.F.P. в Рио)
Дорогие друзья,
Для меня было большим удовольствием читать ваше письмо, весточку от Ирасемы. Невзирая на ваши слова, morenas cariocas* оставили во мне мало воспоминаний, ещё меньше saudade [ностальгии] – я оставил их без сожалений, чемодан и без того слишком громоздкий! Но воспоминания о некоторых вечерах или сиестах на Авеню Сампаильо всё ещё живы, и позже обнаруживаешь, что за тканью слов приличия, за рутиной ежедневных отчётов формировались более тонкие отношения, словно некие тени нас самих встречались на другом плане, а мы об этом даже не знали – назовите это симпатией, дружбой, как угодно. Это единственные воспоминания: всё остальное лишь декор, повод для этих подлинных встреч. И не стыдно такое писать?
Меня очень тронуло ваше предложение вернуться и работать во Франс-Пресс, и мне трудно ответить вам, не вдаваясь в некоторые детали: возвращение назад, к комфорту и согласию – это решение почти не имело бы смысла в отношении меня, впрочем, не больше, чем оставаться здесь, в Валадарис, закончив директором компании, экспортирующей слюду. Это вопрос не суждения, но темперамента или насыщенности, концентрации, плотности. Не сегодня, так завтра приходится признать, что определённые вещи более важны для нас, чем другие, и следовать за этой плотностью; быть верным самому себе, как в хорошем, так и в плохом (!) – это последняя роскошь, которую мы можем предложить себе в этом мире, где больше не осталось причин, которые стоили бы верности.
Как рассказать вам об этих вещах с той простотой, которая требуется? а между тем, я испытываю потребность сказать вам об этом, потому что ваше предложение свидетельствует о проявлении дружбы. Вовсе не "идеи" побуждают меня ответить вам отказом – скорее, нечто вроде голода, потребности ПРИСУТСТВОВАТЬ в своей собственной жизни, в то время как множество людей вокруг нас кажутся покинутыми самими собой. Я всегда был чувствителен к истинному облику окружающих, когда он стремится проявить себя; исследование в самом себе этого уникального облика, который кажется дремлющим в самых глубинах нас – это исследование, возможно, объяснит вам мои разрозненные опыты, моё кочевничество, казалось бы, без жизненной цели и смысла, и мой страх повторно застрять в одном "положении", каким бы оно ни было... Я уже не помню, что это был за английский автор, который писал: "When I am at ease, then I begin to feel unsafe", и я испытываю потребность именно в определённом отсутствии безопасности для поддержания контакта с тем, что является главным, bedrock [фундаментом, камнем в основании] нашего бытия посреди потока одних и тех же окружающих нас вещей... Если мы должны его обрести, то мне всегда казалось, что для этого должен быть пробуждён истинный внутренний облик – и ничто иное не вносит такую ясность, как опыты, снимающие с нас покровы, обнажающие: одиночество в гвианском лесу, в столице или в приграничном городке Минас Жерайс без каких-либо ресурсов кроме тех, которые есть в нас самих, или ещё обнажённость концлагерей; именно там я впервые увидел этот другой лик, и лик этот походил на Радость. С тех пор я в некотором роде кочующий, или чокнутый – как вам будет угодно. (...)
Как бы там ни было – и это, возможно, проявление слабости – я опасался "устроиться" в журналистике (или слюдяном деле); мне кажется, это требует неустанной бдительности, чтобы не потерять контакт с главным, не заснуть и не закончить как сомнамбула, которых мы встречаем каждый день – велик соблазн каждый день откладывать себя на завтра, будто слишком сложный вопрос или изрядно запутанное дело; но у нас слишком мало времени, чтобы терять его... Возможно, эта обеспокоенность осталась от того ребёнка или юноши (слишком романтичного), но я ставлю на детство с его притязаниями, его высокопарными словами, а также его проницательностью.
Не сегодня, так завтра, как вы писали, возникнет нужда "рассказать" – и именно в этом красота журналистики. Как бродяга, которым я был или хотел быть, я хорошо знаю эту нужду "рассказать"; и это письмо – в своём роде, способ рассказать. Возможно, я вернусь к журналистике, если однажды не найду иного способа осуществить эту потребность коммуникации с другими.
В данное время я продолжаю изыскания слюды и провожу три четверти своего времени в дороге, и совсем не против такого расклада. Не могу сказать, что я "разочарован" своей новой жизнью: я ожидаю не слюды, а иной вещи, и в любом случае, я не собираюсь устраиваться здесь надолго.
Простите за эту долгую болтовню, но дружба, которую вы оба, Ирасема и ты, изъявляете мне, и ваше предложение из последнего письма подвигли меня на это, тем хуже, если я показался вам романтичным или попросту немного смешным с моими несуразными "идеями".
Ваш верный друг
Б.
U
Валадарис, 1 октября [1952]
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар,
Ты будешь метать громы и молнии, ругать меня, но по крайней мере выслушай мои объяснения. Я думаю покинуть Уотсона.
Первая причина – и немалая – в том, что эта работа меня не интересует. Я увидел, какую жизнь ведёт старший Уотсон, какую Е.Уотсон, и могу предположить в лучшем случае, что будущее, которое меня ждёт, состоит в том, чтобы заменить того и другого и встать во главе слюдяного бизнеса в Бразилии. Если судить по моему двухмесячному опыту (я ведь не слепой. Не нужно десяти лет, чтобы понять, что к чему) и по жизни, которую ведёт Е.У., то что меня ожидает? тратить жизнь на разговоры с бразильскими продавцами более или менее жуликоватыми, отслеживать каждую партию слюды от кассы до кассы, заниматься в основном подведением итогов, себестоимостью, бюджетом и расчётом налогов, не выпускать из рук бразильский кодекс для постоянного ведения судебных тяжб с теми или другими, писать отчёты для Нью-Йорка и Лондона, поддерживать хорошие отношения с брокерами для параллельных обменов валюты крузейро-доллары-стерлинги, поддерживать тесные контакты со всеми бразильскими конкурентами – мошенниками и ворами – чтобы знать всю кухню, прогнозировать фонды и демпинговые удары... и т. п. В случае необходимости садиться в джип и отправляться в большие поездки для покупки шахт или партий слюды по хорошей цене. Именно такую жизнь ведёт Е.У. по десять часов в день, включая утро воскресенья. Именно это меня ожидает, если я преуспею (В данный момент я на стадии счётной машины, считаю таблицы скидок, а также устанавливаю процентные отношения. Ещё провожу солидную часть времени у верстаков завода для резки слюды, классифицируя слюду по восьмиградусной шкале качества прозрачности и по одиннадцати размерам). Моя нынешняя работа довольно отталкивающая, но отнюдь не она меня отталкивает. Меня отталкивают "перспективы на будущее".
На какие "компенсации" я могу надеяться? "Состояние", как ты мне пишешь? – Нет. Тем более, что состоянием ты называешь весьма высокое положение с машиной, апартаментами в Рио, конечно же небольшой яхтой и, почему бы и нет, дорогой любовницей. Допуская даже, что грядущая ситуация будет ОЧЕНЬ прибыльной для меня, это не даст мне "свободу", как ты пишешь. Потому что я должен буду оплачивать это положение непрерывной работой, которая целиком меня поглотит (я вижу, как живёт Уотсон).
Наконец, это положение предполагает, что я навсегда осяду в Бразилии. (...) Бразилия меня не интересует. Это страна без души, без культуры, населённая самоуверенными дельцами и снобами. Разве что женщины красивы – но нет спасения вне брака.
Нет, дорогой старина Бернар. Я не чувствую в себе мужества терпеть десять лет только для того, чтобы наладить жизнь мещанина. (...) Я готов быть благоразумным, Бернар. Но однако, ты не можешь просить меня закончить в этой шкуре, потерять десять лет моей жизни, в смертной скуке ожидать своего сорокалетия... чтобы потом "наслаждаться" приятным мещанским комфортом! Я предпочитаю неизвестность, я предпочитаю жизнь без уверенности в завтрашнем дне, когда ты свободен сесть на корабль, идущий до Африки или Тихого Океана когда заблагорассудится, и переживать самые разнообразные опыты. Жизнь в джунглях Гвианы была несравненно более интересной, чем та, которую я веду здесь или которую буду вести через десять лет с моими предположительно солидными зарплатами. Значит ли это, что я хочу провести свою жизнь в девственном лесу Гвианы? Определённо, нет. Но я предпочитаю быть бродягой, свободным кочевником, идти куда и когда хочу. Я предпочитаю быть авантюристом, в истинном смысле этого слова. В конце концов, поставь себя на моё место и перенесись на несколько лет назад (...). Я пытаюсь смотреть на вещи бесстрастно, но Бразилия слишком пуста, я не смог бы здесь жить. Понимаешь, в этой стране нет НИЧЕГО, кроме мужиков с усами, высший идеал которых – водить Кадиллак; ничего...
Я хотел бы получить от тебя искренний ответ. В глубине сердца я ни на миг не поверю, что ты принял бы такую жизнь – или я слишком плохо тебя знаю. Ты бы, конечно, предпочёл безденежье той жизни, которую я веду здесь. В конце октября я извещу Уотсона о своих намерениях, если ты не сможешь поколебать меня вескими "доводами". И тогда я планирую отправиться в Африку – в конце ноября у меня будет достаточно, чтобы оплатить билет третьего класса до Дакара, там я отправлюсь в пустыню, которую я хочу изведать.
