Текст книги "Письма Непокорного. Том 1 (СИ)"
Автор книги: Мишель Сатпрем
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Хотелось бы написать вам подробно, но время поджимает, ибо мне ещё нужно завершить своё незаконченное послание Жан-Полю Тристраму, которого, без сомнения, доставит в Суэц тот же корабль, что и вас в Индию. Спешно жму вашу руку с заверением моей глубокой симпатии.
Андре Жид
(Второе письмо Андре Жида,
выписанное из его Журнала)
24 февраля 1946
Он собирался сесть в порту Суэц на тот же корабль, что и Тристрам, [добирающийся через Афганистан в Индию]. Я положился на то первое письмо, которое меня едва ли удовлетворяет; затем на свежую голову пишу это письмо без большой надежды всё ещё застать Б. в Каире – и поэтому снимаю копию.
Дорогой Б.
Подгоняемый отправлением Тристрама, я слишком поспешно написал вам вчера вечером. Вот что я хотел вам сказать:
Зачем искать "новых учителей"? Католицизм или коммунизм требуют или, по крайней мере, рекомендуют подчинение духа. Утомлённые вчерашней борьбой, молодые (и некоторые из старшего поколения) ищут и думают найти в этом самом подчинении отдых, уверенность и интеллектуальный комфорт. Что там говорить? Они ищут в этом даже смысл и причину жизни и убеждают друг друга (позволяют себя убедить), что им будут обеспечены все удобства, и завербованные таким образом, будут убеждать себя в их ценности. Таким образом, без всякого понимания, или с пониманием, но пришедшим слишком поздно, со всей самоотверженностью – или ленью – они будут способствовать своему краху, своему проигрышу, поражению духа, основанию своего рода "тоталитаризма", который вряд ли лучше, чем нацизм, с которым они боролись.
Мир будет спасён, если это вообще возможно, только непокорными. Что бы стало без них с нашей цивилизацией, нашей культурой, всем тем, что мы любим и что даёт нашему присутствию на Земле тайное оправдание. Они, эти непокорные – «соль земли» и уполномоченные Бога на Земле. Ибо я убеждаюсь, что Бог пока ещё не проявлен, и мы должны его достичь. Может ли быть роль более восхитительная, более благородная и достойная наших усилий?
Всегда сердечно ваш
Андре Жид.
P.S. Да, я хорошо помню, что писал в моих Яствах: «Никакой симпатии: любовь». Но я также, в первую очередь следуя своему совету, «оставил свою книгу» и пошёл дальше. Важно не останавливаться, даже на самом себе.
U
[изображение со стр. 35]
Отрывок из второго письма Андре Жида Сатпрему
Второй этап
Индия
(1946-1949)
1947
Пондичерри [1947?]
(Фрагмент письма Сатпрема отцу
по поводу христианского воспитания, которое тот навязывал младшему брату Сатпрема – Франсуа).
...Я яростно протестую против этой болезненной концепции жизни, ублюдок. Меня уже рвёт от вашей «Юдоли слёз» и вашего кладбищенского покоя. Ваши головы свёрнуты набекрень от запаха фимиама во тьме ваших печальных крёстных путей. Вы осквернили всю красоту жизни, чтобы подогнать её под ваши нечистоплотные грехи, ваши сомнительные раскаяния. Я отвергаю вашу слишком удобную мораль загробной жизни, ваши унылые небеса, ваше бегство от жизни, в которой вы заранее объявляете себя неудачниками, побеждёнными, смиренными – в точности как ваш Петэн. Вы те, кто принимает всё. «Это моя вина! Это моя величайшая вина!» И снова подставляете другую щеку! Вы сделали из Христа шарлатана, ещё хуже – благочестивый образ.
Ты не имеешь никакого права навязывать эту мораль распятия ребёнку, у которого есть достаточно способностей и здравого смысла самостоятельно отыскать СВОЮ правду. Я не хочу, чтобы Франсуа тащил свою жизнь, словно святой осёл под поклажей, гонясь за морковкой священного рая на конце палки, предпочитая сердцу желудок! Я хорошо изучил вашу религию, а именно – чего она стоит. И я знаю, чего она заслуживает как перед лицом смерти, так и перед лицом жизни. Она больше не имеет смысла, требуется всё лицемерие ваших священников, чтобы заставить её жить, дабы дурить вас. Ваша христианская буржуазия мертва, она окончательно прогнила во время этой войны.
Но, уверяю тебя, ты не смог сделать из меня и тебе не удастся сделать из Франсуа "хорошего-сына-с-дипломом-и-причастием", мы из породы Le Gloahec и мы не хотим становиться на колени для покаяния – Виши существовал задолго до Виши, и Виши ещё не мёртв. Ты из тех, кто давал приют в своём сердце всем поражениям, потому что поражения нравятся Господу, потому что поражения заставляют слабых становиться на колени, потому что они заставляют просить "прощения", "милости".
Ни разу, будучи умирающим, избитым, голодным, замерзающим, один на один со смертью, ни разу я не согнулся. Моя единственная сила была в плеске моря о борт корабля. Моя единственная сила была в самой жизни, а не во всех ваших небесах-фальшивках.
(неполное)
U
Пондичерри 13 июня 1947
(Большинство представленных здесь писем адресованы давней подруге Сатпрема, Клари, венгерской еврейке из Будапешта, участвовавшей во Французском Сопротивлении. Она вышла замуж за администратора Колоний, который был частью Кабинета Управления Барона в Пондичерри. Так Сатпрем о ней узнал. Казалось, она сошла со страниц романов Достоевского. Клари была на десять лет старше Сатпрема. Ему в это время было 23 с половиной года).
Понди, 13 июня [1947]
Подруга, мне вас не хватает! Это любопытно, как ваше присутствие прибавляет мне жизни, стимулирует её. Я только что набил свою трубку, и пришла тишина, солнце спокойно может спуститься на мою маленькую террасу.
А затем видишь – это не настоящее, я становлюсь безумным от заходящего солнца, и тишина уже не может войти. Хочется что-нибудь сломать. Неизрасходованная активность...
Я больше не пишу. Ибо прибыл в точку – вернее, мои персонажи привели меня к точке, где я больше не могу плутовать и где у меня больше нет никакого желания искать решение.
Я посреди длинной главы: Франк в своей камере, ночью. Там есть другой заключённый, которого он не видит, и чьего лица он не увидит даже тогда, когда за ним придут завтра, на рассвете. Это диалог Франка со своей душой.
"Чувствуешь великую скорбь, наблюдая человеческую жизнь, – говорил голос. – Они затянуты в механизм обстоятельств, начала и конца которых они не ведают... и всё ЭТО приводится в движение слабыми ударами спермы и существует лишь для того, чтобы родить детей, которые в свою очередь живут лишь для того, чтобы родить детей, и так без передышки. Лишь служебные часы, галочки в заводском табеле, в субботу вечером совокупление, воскресная рыбалка, и снова завод, и снова деньги... Время от времени меню разнообразится какой-нибудь войной, тогда в них просыпается мужество начать всё заново, дети, служба, завод, а потом снова пойти на рыбалку... О! для них не проблема найти причину, чтобы умереть, проблема в том, чтобы найти причину жить".
Образ Дареса импонировал Франку, он снова представил себе его крупное тело, одетое в халат, треск дров в очаге и две худые длани, которыми тот размахивал безостановочно. "Войны и революции, – говорил он, – это каникулы!"
"К тому же, наиболее счастливы те, – продолжал голос, – у кого есть идеал, будь он христианским, коммунистическим или фашистским... Впрочем, ВСЕ люди являются идеалистами, существуют только фальшивые материалисты... и фальшивые идеалисты... – и повторил медленно, – ...да, фальшивые идеалисты".
– Почему вы здесь? – прервал его Франк.
Человек, казалось не слышал.
"... жестокая потребность в энтузиазме и вере, работающая вхолостую, без приложения к объекту. Идеалисты без идеала, вот кто такие искренние люди, которые хотят остаться прозрачными. Это крах человеческого абсолюта и точка разрыва всего равновесия... Это крах веры, крах любви, крах интеллекта, крах Коммунизма и всех других систем... крах человека".
"Не сегодня завтра храмы и соборы превратятся в ИСТОРИЧЕСКИЕ памятники – история литературы, это то, что более жизненно и более истинно для человека... Всё происходит так, как если бы наше прошлое постоянно рассказывало нам истории, а мы уже являемся прошлым тех людей, которые придут после нас. В конечном счёте, возникает множество историй НИ ДЛЯ ЧЕГО".
Франк чувствовал, как в нём рождалась великая тьма, которая, казалось, поднималась от самого основания эпох, струилась в крови людей и давила на их сердца – словно саван, которым покрывают мёртвых, из почтительности, чтобы не видеть... И Франк чувствовал себя этим живым мертвецом, полностью завёрнутым во тьму, над которым плачут в неведении; мертвецом, совершенно одиноким, слепым, которого медленно несут к его неизвестной могиле.
О! Клари, я не могу решиться на этот абсолютный крах.
На данный момент я буду первым, кто рискнёт своей шкурой – великая всемирная гражданская война. Но я прекрасно ЗНАЮ, что это ни к чему не приведёт, что это ничего не изменит. Клари!
«Я не верю в ваш справедливый грядущий мир, – говорил голос, – потому что пока существуют люди, будут существовать убийства или любовь... И если бы вдруг исчезла Родина, исчезли Деньги, пришлось бы изобрести других богов для кровавой жертвы... Нет, покой, справедливость – это не для нас, потому что мы обязаны жизнью всему тому, что хочет умереть, чтобы освободить место; всему тому, что мы должны убивать в своём собственном сердце и в своём теле, которое бродит кругами. Один за другим все наши фантазёры покоя и справедливости обманывают свой мир. Теократы Востока или Египта. Аббаты и Сеньоры, рыцари, папы или мещане. Все, один за другим, все они потерпели поражение в своей миссии. И нынешние священники, вчерашние представители Лиги Наций, и капиталисты... ВСЕ. И завтра ваш „пролетариат“ закончит убийствами и кровавой делёжкой церковного имущества то, что начиналось с таких волнующих надежд и чаяний».
"Но они проиграли, все они потерпят поражение... лучшие и чистые, потому что справедливость для париев, а братство для тех, кто умирает без рукопожатия одним морозным утром – исключительно для тех, кто борется, кто страдает. Потому что радость создана для бедняков, а долги – для банкротов..."
"Я верю в мир и справедливость лишь для тех, кто способен сдохнуть ради Них. Если у нас больше нет нужды умирать за что-то, то у нас нет права и жить. Всё складывается так, будто Смерть является той самой идеей, необходимой для справедливости и примирения!
"Нет... я не верю в ваш грядущий мир покоя и справедливости... потому что жизнь – это бег, и тот, кто приходит к финишу, никогда не становится победителем, а тот, кто ближе всего к цели, проигрывает... Победитель, тяжело дыша, спешит по каменистой дороге под жгучим солнцем, задыхаясь, словно он готов выплюнуть в пыль своё сердце; с каждым шагом вперёд, вперёд, и снова ещё один шаг вперёд... с каждым шагом в направлении к невозможной цели".
Клари, не является ли внутренняя Революция единственной истинной Революцией?
Ашрам или джунгли.
Клари, я скучаю по тебе, а также по Жилле, вы два моих истинных брата.
Моя мать недавно написала мне: "Коммунизм, как и нацизм, собрал обиды и несправедливости не для того, чтобы их излечить, а для того, чтобы их использовать".
Жизнь свою надлежит провести так, чтобы всегда чему-нибудь ПРОТИВОСТОЯТЬ. Если я бросаюсь в революцию, если я ожидаю её с таким нетерпением, то это для того, чтобы уничтожить множество людей и вещей, которые мне опротивели. Я буду сражаться ПРОТИВ чего-то. Когда же я смогу сразиться ЗА что-то?
Хотелось бы долго и неспешно поболтать с Жилле, ибо дух его так ясен, так чист. Это дало бы мне много хорошего.
Если бы только я мог провести с вами в Ути хотя бы несколько дней, только с вами.
Но я не пожелаю вам такого, ибо я неисправимый зануда.
Это нелегко пережить.
Б.
U
(Статья, вырезанная Сатпремом из индийский газеты Indian Express от 30 июня 1947. Прошло лишь два года после окончания второй мировой войны...)
"U.S. Has New And Improved Atom Bombs
LARGE ENOUGH TO DESTROY
EVERY BIG CITY ON EARTH"
Chicago, June 28 1947
The United States now has stocks of «new and improved atom bombs large enough, according to usually conservative sources, to destroy every large city on earth,» says Dr. Robert Hutchins, Chancellor of the Chicago University, where the first atom bomb experiments were carried out.
(перевод)
США имеет новые улучшенные атомные бомбы
В КОЛИЧЕСТВЕ, ДОСТАТОЧНОМ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ РАЗРУШИТЬ ВСЕ КРУПНЫЕ ГОРОДА НА ЗЕМЛЕ
Чикаго, 28 июня 1947
Согласно обычным консервативным источникам, у США есть запас «новых и улучшенных атомных бомб в количестве, достаточном для того, чтобы разрушить все крупные города на земле» – говорит доктор Роберт Хатчинс, Президент Чикагского Университета, где проходили первые эксперименты с атомными бомбами.
U
Пондичерри 6 августа [1947]
Клари
Подруга. Я не получил ваше длинное письмо, а лишь пару слов сегодня утром о вашем возвращении в воскресенье.
В свою очередь пишу вам, дабы рассеять все иллюзии – если иллюзии имеют место. "Надеюсь, у вас будет для меня множество вещей, которые мне нужно услышать, а также и прочесть" – говорите вы. В случае, если вы действительно так подумаете, вне канонов дружеской вежливости я попытаюсь донести до вас, что мне нечего сказать, и уж тем более написать.
Не знаю, какого рода иллюзии вы можете питать насчёт меня – однако, вы проницательны. Я, в свою очередь, играл комедию "будущего-гения-который-пока-не-высказался" и принял свою игру... Будущий гений – бездарь, и нет смысла это приукрашивать, оправдывая свой идиотизм и успокаивая тех, кто пребывает в сетях собственной посредственности. Возможно, существует немало "гениев", способных "вовремя заткнуться", во всяком случае, более честных.
Мне надоело плутовать – и с вами, и с другими – потому что, в конечном счёте, невозможно загримировать свою собственную несостоятельность.
Всё это, однако, не означает, что я позволю кому-нибудь назвать меня посредственностью. Оно смотрит на меня... Поистине, можно сказать, ОНО СМОТРИТ НА МЕНЯ – что-то вроде раскаяния, сожаления или угрызений совести – и этот взгляд, никто не может аннулировать его, даже я.
Что я люблю в вас – что я любил – так это то, что вы всегда срывали с меня маску. Если вы вдруг начнёте "верить" в меня или какой-либо другой вздор, тогда зачем вообще... Я пока ещё в состоянии сам себя разрекламировать и опозориться со своим собственным хламом; но от вас я приму лишь иронию. Я дорожу вашим презрением и делаю всё, что могу, чтобы отбросить ваше восхищение. В обоих случаях я плутую, ибо недостоин ни презрения, ни восхищения. Что меня беспокоило бы гораздо больше, это если бы вы вообще не занимались мной.
..............
О, Клари, какой же я жалкий маленький комедиант, и это мне весьма досаждает, надо сказать.
Если однажды я смогу заплакать или полюбить, это вселит надежду. Мой эгоизм чудовищен.
Я даже не способен поинтересоваться тем, что вы могли бы рассказать о себе. В-общем, забудьте.
Я был счастлив знать хотя бы то, что вы существуете где-то ТАМ.
Б.
U
23 августа [1947]
Клари
Моя подруга. Письмо ваше пришло в неподходящий момент. Я не чувствую в себе достаточно сил для утверждения, что жизнь прекрасна. Сегодня вечером ужин на двадцать пять персон – со старыми бородами и авторитетными должностными лицами. Моя книга идёт плохо, я не пишу ничего, кроме глупостей. Дабы «ощутить подъём», я одурманиваю себя большими дозами. Сегодня утром я едва смог открыть глаза. В эти дни много и подолгу размышляю о смерти (!) – по поводу Франка.
Короче, нужно срочно уматывать.
Также хотелось бы иметь хоть одно маленькое желание.
Я так хочу захотеть.
Итак – я хочу вас видеть.
Нужно вырваться из этой смолы – чтобы вернуть желание жить (смола = Пондичерри + я в Пондичерри). Я думаю об этой фразе Басилио: "И я всегда на грани того, чтобы сбежать куда угодно" – ???
Я также долго размышлял о "комедианте". Вам было бы интересно. Если я ещё напишу что-нибудь другое, то мой главный персонаж будет актёром – он сыграл все роли, но какова его роль? Если бы я был индийцем, то сказал бы: "Он прожил много жизней, но где его жизнь?"
............
Думая об Ути, о ваших деревьях, о дожде и о вашем столь грустном письме, я поймал одну фразу, один образ, который я нахожу очень поэтическим для описания ночных фантазий:
"Что-то весьма печальное, как шелест листьев в ночи, неустанно шепчущий в дождливом воздухе".
(Опиум – это нечто подобное, по крайней мере, сегодня).
До свидания, сестра моя (увы!)
Б.
U
Пондичерри [сентябрь 47 ?]
Клари
............
Я не рассержен, впрочем, я бы даже не смог рассердиться. Я лишь слегка хандрил, и к счастью, у меня множество работы и куча официальных приёмов, которые на несколько дней вытащили меня из моей старой шкуры.
Как я уже однажды вам говорил, я не могу обойтись без вашей дружбы и вижу в этом некоторое оправдание (вы можете быть польщены!) и утешение для себя, думая, что я не полная заурядность.
Когда накануне я сказал вам во время разговора о политике: "Меня всё это не волнует", – то не предполагал, насколько это правдиво. Теперь я понимаю себя лучше, и я говорю вам, что "я не СУЩЕСТВУЮ". В глубине себя я полностью согласен с политикой Барона, инстинктивно я понимаю, что Барон всегда действует правильно. Но в действительности я полностью вне игры, я в состоянии человека, который больше не живёт сам по себе. Я... ничто. Я пуст. Как говорил Гварнеро: "Мешок из кожи, в который другие скидывают все свои гадости". Я говорю про "гадости", но это может быть всё, что угодно.
Я постоянно живу с мыслью, что мог бы быть ТАКЖЕ чем-то ещё, я также мог бы быть коммунистом, мог бы быть PRL... Нет, Клари, я не заговариваюсь и не пытаюсь строить на пустом месте – для галереи – ещё одну новую индивидуальность. ПОТОМУ ЧТО всё происходит так, как если бы у меня НЕ БЫЛО ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ. Наподобие того актёра, который с чувством, искренне играет все роли... Беда в том, что когда я УБЕЖДАЮСЬ во всём этом, то уже не могу сыграть хоть какую-то роль. Я словно "пока ещё пустое будущее". В данный момент меня наполняет сила обстоятельств. Но я также мог бы находиться в другом месте или быть кем-то другим. Я без желаний, без страсти, без грусти. Я ОТСУТСТВУЮ.
Не думайте, что говоря всё это я пытаюсь извиниться !!!! перед вами; что я пытаюсь простить себя за свою политическую деятельность!!!! – Нет. Мне даже не наплевать, я просто полностью вне этого. Вот и всё.
Может быть, вы не заметили, но за несколько месяцев я очень изменился. Это изменение началось тогда, когда вы вместе с Жилле уехали на месяц в горы. Я изменился, Клари.
У меня нет даже скептицизма или макиавеллизма Гварнеро, даже его анархистского разума... Нет. НИЧТО. Словно тот актёр из "моей книги", который, играя все роли, сбросил все маски, и который вновь оказался голым, несчастным, заурядным, лицом к лицу с небытием.
Если я и ЯВЛЯЮСЬ ЧЕМ-ТО, то это ПОТОМУ, что другие вынуждают меня быть чем-то. У меня впечатление, что сам по себе я был бы неспособен ни на какое чувство, каким бы оно ни было.
Я = ОТСУТСТВИЕ
В конце концов, может быть, это и есть определение «бездаря». Впечатление, что, сделав круг, я прибыл к самому себе, став полностью аморальным, асентиментальным, агностиком... это отрицание... Нет, даже не отказ, просто состояние летаргии – возможно, из-за опиума.
Я вас очень люблю, Клари. Как будто я пишу своей Матери – я имею ввиду идеальную Мать – (польстите себе!), и я на дне, слишком неуравновешенный, больной и удручённый.
Хочу рассказать вам ещё кое-что, теперь, когда я реализую свой опыт концлагерей – без ужаса, тревоги или отчаяния, хладнокровно – лишь с ощущением, что нечто в моей механике сломалось. Уже три или четыре месяца я живу с чем-то вроде постоянной тревоги – которая доставляет мне физическую боль; у меня впечатление, что я чувствую эту тревогу всей своей кожей. Тревога по поводу чего? я не знаю.
Мне стоило бы сходить к психиатру и подвергнуться психоанализу (!). Действительно, есть нечто, что больше не работает ровно, без перебоев. Я рассказываю вам обо всём этом без грусти, без горечи. Есть нечто, что держится за меня, несмотря ни на что (это не моя книга, не любовь, не деньги, не комфорт), это детское желание сесть на свою яхту и уйти на три-четыре дня в море, в полном одиночестве. Это глупо. И потом, есть ещё и вы, но в-основном, конечно же, этот инстинкт, заставляющий нагромождать дни друг на друга в силу определённой инерции.
Возможно, я нуждаюсь в большей дружбе, привязанности, но с этим дефицит. Я очень дорожу Бароном, но у меня впечатление, что я ему слегка поднадоел. Я бесполезен, как для себя самого, так и для других. Знаете, как эти маленькие "ранние гении", которые внезапно сдуваются, как воздушный шарик, исторгая жалобный стон.
Я нуждаюсь в том, чтобы научиться жить – как ребёнок, ибо я забыл первые шаги.
(неоконченное письмо)
U
Карикал [сентябрь 1947?]
Клари
Дорогая
................
Что вам сказать? Моё состояние всё более и более плачевно. У меня впечатление ВОЗВРАЩЕНИЯ К ИСХОДНОЙ ТОЧКЕ... Круг, в котором я заперт, монотонный, несокрушимый. В некотором роде, печать смерти, или духа.
Скорее даже не муки и беспокойства, но ПУСТОТА. И я не вижу никакого решения. Как бы я себя ни вёл, я буду внутри круга, всегда... Прежде я говорил себе, что хоть где-то должно существовать КАКОЕ-ТО решение, избавление от самого себя... Теперь же... Теперь я как будто истощён, и день за днём я позволяю времени старить себя ещё на один бездушный день.
О, как бы я хотел захотеть чего-нибудь. В своём письме к Л. я говорил, что чувствую в глубинах себя что-то вроде ритма; ритма, который мог бы воплотиться в поэме или Красоте. Это так. Ритм, бесконечно обвивающийся вокруг самого себя.
Я пишу вам сидя у пруда... под крики птиц.
В моей голове пустота.
Если бы только у меня было желание принять опиум.
Я написал Л. – ибо я люблю Л., как люблю музыку или поэзию. Она нематериальна, она есть Любовь. И я не хотел бы узреть её глазами. Это – ОНА.
Но сие ни к чему меня не приведёт.
Если бы только... я пожелал быть гением.
Только чтобы успокоить этот рассеянный внутренний ритм, собрать его в едином крике любви, в Красоте.
Клари, моя дорогая маленькая Клари, я в самом низу. Намного ниже, чем во времена моего великого "отчаяния" в жаркий сезон. Конечно же, вы ничего не можете сделать для меня. Поймёте ли вы, если я скажу, что нечто СЛОМАЛОСЬ внутри меня... Впечатление потерявшегося.
Круг замкнулся.
Лучше бы я отправил это письмо дьяволу.
Вам не стоило "делать ставку" на меня.
Вы бы тоже проиграли.
Я очень устал. Обнимаю вас.
Б.
Кто бы мне дал немного чистоты?
U
Янаон, 1 ноября [1947]
Клари
Приветствую Вас.
В поезде, несущем меня в Янаон, я в который раз перечитывал Годы Презрения. Я снова остановился на той же фразе (в предисловии): «Трудно становиться человеком. Но, возможно, это сделать легче, углубляя свою общность (с другими людьми), чем культивируя свою особенность». И я не знаю, что и думать... Жилле разрешил проблему, и о таком человеке, как Жилле, я думал в своих сомнениях.
Я слишком долго был учеником того, кто писал: "Я ненавижу симпатию, находя в ней лишь признание разделяемых с кем-то чувств". Но мне неведомо, в какие пустыни уводит подобная гипертрофия "Я"...
Это вечная история, "боль ВЕРЫ" в очередной раз приносит мне страдания. Чтобы освободиться от себя, нужно суметь войти в "общность" с "другими". Нужно во что-то верить. Как бы я хотел стать коммунистом!
Но говоря по совести, я не имею права обладать верой. Это было бы слишком удобно. Таким образом, нужно дойти до конца самого себя. Нужно разорвать пузырь.
Обнаружить чистую суть.
Ибо решение можно найти только в себе.
В выражении своей истинной сути.
Придётся вместе с Франком и Гварнеро сбросить все маски. Нужно было разбить, разрушить... демаскировать религии, патриотизмы, философии. Нужно было упиться любовью до сифилиса, наркотой до тошноты. Нужно было дойти до конца интеллекта, до стены, которую мы не можем перепрыгнуть. Создать ВАКУУМ. Разорвать один за одним все пузыри, чтобы больше не путать их с путеводными огнями. Нужно было дойти до грани суицида и истребить в мыслях всех "других". Поколеблены все человеческие АБСОЛЮТЫ. Это Я опустошено.
Итак, это ТА САМАЯ стена.
Я не хочу оставаться перед этой стеной. Я не потерял вкус к жизни, как вы мне писали.
Я потерял лишь вкус к другим.
Во мне осталась лишь эта ужасная творческая страсть. Ключ ко всем моим надеждам и всем моим разочарованиям. Твори, и всё будет спасено, всё будет оправдано, и ко мне возвратится моя плодовитость.
Я обречён к тому, чтобы стать артистом. Нужно. Нужно.
В Искусстве вся любовь, вся вера; а за Любовью и за Верой, вопреки словам или за их фасадом, есть выражение вечной человеческой и божественной КРАСОТЫ. Для меня Искусство – единственный способ присоединиться к другим, к тем другим, к которым я не могу присоединиться с помощью Любви, или веры, или идеальной политики, философии или патриотизма.
Творить – для меня это единственный способ победить вязкое безраздельное одиночество человеческого состояния.
Творить – это выражение Я наиболее глубокого, наиболее внутреннего, и одновременно выражение того, что является наиболее ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ.
Нужно преодолеть СЛОВА,
Отыскать чистую ЭМОЦИЮ.
Чёрт! Я должен идти на аудиенцию к губернатору – бывают дни, когда хочется уйти в монахи.
...До настоящего времени я жил так, будто должен был ждать чего-то от других. Теперь я знаю. Самое трудное – трансформировать это одиночество в Искусство. Не стать бездарем, пустоцветом*. Обогащать это одиночество, удобрять его. И несмотря ни на что я прихожу к выводам Мальро – хотя и другими путями, – когда он говорит:
"Мне нравится полагать, что смысл слова искусство заключается в попытке помочь людям осознать их собственное величие, которое они игнорируют в себе".
Здесь, у меня под руками, в моём сердце – вся эта материя, которую нужно месить, месить всеми своими надеждами и отчаянием, всеми своими сомнениями и озарениями. О, Бог мой, это непросто.
Чтобы стать артистом, надобно обнаружить в себе смысл ЧЕЛОВЕКА, тот глубинный контакт с природой человеческой судьбы. Нужно пропустить через свою кровь все удары человеческих сердец, все их тревоги, все радости.
И тогда, возможно, нечто прорвётся, как заря посреди штормящего моря, которая всё осветит, всё обнимет.
Нужно отыскать зарю, ибо заря скрыта.
Я думаю о том, что говорил Дарес: "Я ищу Счастье, истинное Счастье... Я ищу САМОЕ ГЛАВНОЕ. Я хочу найти свою истинную сущность. – И возможно, что именно тогда я смогу найти всех этих людей... Тогда я завоюю абсолют – абсолют вопреки всему – безусловную гармонию, слияние и единство с людьми и с миром. Счастье, наконец."
И потом, мне сложно написать что-либо внятное. Меня беспокоят каждую минуту. Это письмо я написал между двумя церемониями.
Ваше письмо, полученное перед моим отъездом, сильно меня тронуло. Я придаю большое значение нашей дружбе.
Б.
U
Чандернагор,
27 ноября 1947
(Незаконченное письмо)
На этот раз Калькутта произвела на меня большее впечатление – внезапно, как удар молнии, я был охвачен атмосферой «Условий человеческого существования*»... Город, словно грибком, изъеденный пышным и убогим уродством и спокойным, фаталистичным отчаянием перед столькими страданиями... Условия человеческого существования без надежды, концлагерь без стен, без конца, где поколения за поколениями спариваются в нищете... чтобы ПРОДОЛЖАТЬ... но что?
И воистину убеждаешься, что НИЧЕГО не сделать, и что никакая система не в состоянии это исправить – это человеческая рана, и нужно было бы всё сжечь, всех людей с их лачугами (и конечно же, начать всё сначала!...)
В 6 часов вечера низкий, густой, удушливый дым стелется по земле, и на тысячах очагов, разбросанных тут и там, греются миски с грязной водой... По ночам тысячи хмурых лиц, склонившихся над своими очагами, пытаются забыть о своём голоде, ища забытья в тяжёлом сне среди грязи и мусора. Мерцающие масляные лампы, кажется, притягивают всю нищету, всё убожество гнусной темноты. Одинокий человек, сидя на корточках, перебирает в уме чужие судьбы, в которых нет мечты... Действительно, нужно оказаться среди этих людей, чтобы поверить в НЕИЗБЕЖНОСТЬ: в худых руках, сложенных на вздутых животах, в тех, для кого завтра не значит ничего, кроме того, что они вынесли из вчера. Ребёнок играет, он бежит за мячиком, плывущим по ручью, он ИГРАЕТ. Эта громадная, пассивная толпа, которая медленно проживает свою смерть, это кишение насекомых. Для всех них не может быть никакого решения, нет решения, нет даже самой проблемы! Это нечто вроде вязкой жизни, которую требуется использовать, а потом передать другому... и никакого возможного социального решения, разве что полить всё это нефтью и поджечь... занятие для наименее тупых, "мистика терроризма", о которой говорил Мальро, или фатальность.
Здесь, как в концлагере, слова справедливость, добро, зло, долг, больше ничего не значат, больше ничего не могут значить. Как верующие всё ещё способны говорить о справедливости Бога!
Пакарды и Крайслеры мимоходом забрызгивают грязью сей человеческий сброд. Сброд этот игнорирует даже ненависть и желание... Массовые убийства не объясняются ненавистью, это, скорее, похоже на ужасающий аморальный человеческий муссон – оставляющий после себя пустоту. Пагоды вперемежку с трубами химических заводов и Ганг, несущий вечные зловонные воды. Сегодня вечером ослепительно-алое солнце сногсшибательной красоты заливало кровавым заревом эту инфернальную нищету.
Ни секунды не испытываешь жалости, но только в горле ком от этой ужасающий неизбежности. Какой кошмар! "К счастью", в двух шагах большие международные гостиницы льют нам в уши свою европейскую или негритянскую музыку посреди этой полированно-леденящей роскоши. Всё это ДОЛЖНО УЙТИ, и мы тоже.
............
U
Пондичерри, 1 декабря 1947
Графу Бернару д'Онсие
(Нью-Дели)
(Именно в Дели Сатпрем встретил Бернара д`Онсие, Графа, а затем Маркиза после ухода его отца. Он станет наиболее близким другом Сатпрема, хотя и наиболее взбалмошным с его вечной сардонической усмешкой дворянина. Он был на десять лет старше. Потеряв целое состояние в Монте-Карло (или, скорее, состояние своего отца!), он уехал к Красному морю заниматься сомнительными продажами Негусу или другим экзотическим правителям – в нём узнаваем персонаж Конрад, – затем в Индию, где он продавал правительству французские самолёты. Идеальный авантюрист, он обладал абсолютной лояльностью ко всему (за исключением законов и своих долгов) и был весьма благороден. Он женится на прелестной индианке, Маник. После своего разорения он больше никогда не играл в покер, кроме как с друзьями).
Дорогой друг,
По правде сказать, я весьма сконфужен по поводу своего долгого молчания после вашего дружеского письма. Но я думаю, что все письма мира ничего не стоят, и они не могут заменить те взгляды, которыми обмениваются в первый момент встречи, либо разделяющей вас, либо связывающей навсегда. Ваш переезд меня расстроил, почти разочаровал, ибо вы, если можно так выразиться, оставили меня один на один с моей жаждой.
