Текст книги "Письма Непокорного. Том 1 (СИ)"
Автор книги: Мишель Сатпрем
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Короче, побродив по Кайенне, я в конечном итоге нанялся "изыскателем" в "Гвианское Бюро Рудников" и теперь вот нахожусь в абсолютно девственных джунглях во многих днях пешего и водного пути от Кайенны. Я живу здесь с молодым геологом и группой рабочих – негров и метисов. Начинаю знакомиться с работой изыскателя и встаю на рассвете. Работа состоит в...
*
* *
Август
Продолжаю письмо, прерванное почти на три месяца. Подруга, трудно было сломать это долгое молчание, и мне хотелось бы просто обнять вас, ничего не добавляя. Чем дальше я иду, тем больше мне кажется, что контакты сердечные бесконечно более важны, чем так называемые «интеллектуальные». Всё же я посылаю для вас этот длинный отрывок в начале письма: он также и для меня! Но я хотел бы знать, с вами ли ещё ваша улыбка, ваш зелёный свитер и ваша белая прядь, остаюсь ли я ещё вашим «невозможным-другом»... Не знаю, почему, но нередко моё сердце посещают воспоминания о Кунуре и привносят некоторую радость в моё одиночество. Но времена «чёрного Ангела» далеко позади, опиум покинул меня, как старая кожа, хотя я всегда нуждаюсь в том или ином наркотике, и на данный момент это лес, окружающий меня со всех сторон, захватывающий и пропитывающий меня. После того, как я бился несколько месяцев, нанося пунктиры на карту, метр за метром продвигаясь в этом лесу, сопротивляющемся со всех сторон, ядовитом, неистовом, я обязан теперь разведать весь район в поисках месторождений бокситов и одновременно снять карту своего уголка леса в масштабе 1/10000. В конце концов, становишься «профессионалом» (!!). Всякий раз я заново испытываю радость, когда обнаруживаю верный исток тысяч мелких ручейков и потоков, блуждающих по лесу, нахожу водораздел или контуры обрывов и болот; радостно видеть, как мало-помалу, кусок за куском, этот глухой лес проясняется на карте, обретает лицо, форму, рельеф. И потом, весьма приятно осознавать, что такая маленькая линия, проведённая тушью, означает часы и часы барахтанья в болотах посреди москитов, лиан и ползучей нечисти с целью найти, наконец, перевал и исток реки... Меня понемногу начинает захватывать волшебство этого изобильного насилия, щедро произрастающего повсюду, со всех сторон. Я хотел бы рассказать вам об этих гигантских деревьях и об этой защищающейся земле, которая показывает вам вашу истинную цену, которая вынуждает вас превзойти самого себя, ибо в каждый момент приходится бороться всем своим телом, всеми своими силами, если не хочешь «загнуться». Часто бывает, что я оставляю позади своего «рубаку», который обычно сопровождает меня, прорубая путь, чтобы подняться по течению одной из рек. И тогда внезапно приходит ощущение абсолютного одиночества, кажешься отрезанным от всего, всё вокруг застывает в молчании и со временем словно стирается в пронзительном стрекотании насекомых. Всё застывает в волшебной неподвижности – молчание, хватающее за сердце, словно оцепенение, из которого трудно выйти, – кажется, всё замирает, останавливается здесь, в сердце мира; вы захвачены.
Это жизнь на износ, и я, без сомнений, написал бы вам раньше, если бы каждый раз, возвращаясь в своё временное пристанище, не позволял себе тут же проваливаться в сон. Уже скоро пять месяцев, как я безвылазно в лесу, и я хочу держаться до тех пор, пока не истощится эта лихорадка сердца и души, овладевшая мной. Я словно ищу спасения в этом физическом усилии. Иногда мне кажется, что это всегда одна и та же вещь, которую я преследую сквозь лагеря, или Ашрам, или наркотики, или Гвиану; что всё это символы внутренней жажды, отыскивающей подлинный источник, где находишь умиротворение.
Круг света моей походной лампы столь узок, и мне кажется, вы так далеки – где-то по ту сторону этой ночи, этой пучины леса. Моя жизнь утвердилась только в одном направлении – это одиночество, и временами такое одиночество... но я неистово пытаюсь отыскать в нём живые истоки бытия. Я хочу коснуться пылающего сердца вещей – а в этом лесу обитают пылающие безмолвия, жгучие неподвижности. Когда я исчерпаю этот опыт, я отправлюсь изнурять себя в края иные – к морю. Я пока ещё не отказался от попыток писать (!!), но жду того момента, когда рухнут мои последние укрепления – ибо требуется много времени на то, чтобы износить, истрепать себя, освободить от всех масок.
Подруга, вы всё ещё моя подруга? всё та же? нетерпеливая, критичная и снисходительная? Вы счастливы? Это тяжкое, обескураживающее долгое молчание между нами, но я так хотел бы знать о вас всё. Я в очередной раз надеюсь на вашу снисходительность. Вместо этого длинного письма я предпочёл бы вновь увидеться с вами без всяких слов, а просто в молчании выкурить с вами сигарету.
Дружеский привет Максу. Обнимаю вас.
Б.
U
В-глубинах-леса, август 1951
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар, я надеюсь, что по возвращении из Кашмира ты всё же получил моё письмо за прошлый месяц. У меня здесь твоё письмо от 16 июля, и я в восторге от твоего успеха с SNCaso против Ofema. Теперь это вопрос нескольких месяцев до окончательного вызволения, не так ли? А эта мистическая сделка, которая должна принести тебе 10 лакхов наличными?! – Твоё письмо слегка ошеломило меня – и этот круиз на яхте со всеми удобствами и дворец-казино в Шринагаре... Но я столь тронут тем, что ты помнишь меня – здесь чувствуешь себя, скорее, покинутым. (...) Относительно яхты – это будет очень легко устроить, и если ты сможешь купить одну, я возьму на себя работу по поиску и снаряжению её для долгого путешествия. У меня достаточно знакомств в кругу моряков. Но ты говоришь, окончательные результаты будут в конце июля? Я с нетерпением жду вестей. Тебе ведь придётся, образно говоря, проходить через священный контрастный душ? Конечно же, если всё пройдёт успешно, телеграфируй мне в Бюро Рудников. Через месяц или два я буду иметь достаточно, чтобы оплатить обратный билет на самолёт, если потребуется. А если у тебя всё сорвётся, то несмотря на трудное приключение, которое тебя здесь ждёт, я буду рад снова тебя увидеть (возможно, есть что-то лучше, чем мыть гвианские пески: представь себе, существуют взаимные договоренности между Гвианой и Бразилией, где можно найти почитателей – весьма активных – столицы Украины).
Старина, мои мысли обращаются к тебе чаще, чем этого хотелось бы. Здесь ужасно одиноко. Наконец, наступил сухой сезон – четыре месяца без дождей – уф – но приходится работать среди тучи комаров. Настрой хороший, с лёгкими депрессиями время от времени, силы пока есть или почти есть, и когда ты пишешь, что ежедневно думаешь обо мне, я ощущаю тепло в сердце.
Обнимаю тебя.
Б.
P.S. И Маник. Пиши о ней, я хотел бы знать, ведь она уже имеет в моём сердце свой уголок рядом с тобой.
С любовью.
U
В-глубинах-леса
Сентябрь-октябрь 1951
Клари
Подруга, только что на лодке мне привезли ваше письмо, которое меня потрясло. Я настолько забыл – скорее, пока ещё не заметил – что нас может «быть двое», как вы пишете в своём письме. Уже многие месяцы я не чувствовал такой теплоты где-то рядом с сердцем. Ваше присутствие ощутимо; что вы рядом, что вы согласны со мной – это так мне помогает. Это именно тот жизненный знак, в котором я так нуждался. Всё настолько безмолвно вокруг меня.
Я пишу эти строки при свете маленькой походной лампы в густой, плотной ночи, вибрирующей, почти ощутимой – одновременно безмолвной и шелестящей, и ваше письмо наполняет моё сердце. Я даже не знаю, что хотел бы написать вам – и пишу эти строки так, словно склонился к вам, чтобы обнять. Знаете, как после долгого путешествия: вы пришли встретить меня на вокзале в Карачи, рядом ваша немецкая овчарка, свернувшаяся на перроне, я выхожу после двух суток грохочущего поезда Лахор-Дели и жары пустыни Тар – сейчас я испытываю такое же головокружение, которое ощутил на перроне Карачи: невозможно что-то произнести, ослепительная "белизна", как бывает в кинотеатре при внезапном обрыве плёнки. Здравствуйте, Клари! Итак, вы пришли вытащить меня за ноги из этой глубокой ночи... Я добавил две страницы, чтобы прийти в себя; теперь это так – "я ваш".
И я могу рассказать вам прямо сейчас сумасшедшие вещи. Клари, я сейчас человек более напряжённый, чем был ранее; натянутый, как готовые лопнуть ванты моего парусника, когда их раздувает "большой ветер". Я не знаю, счастлив ли я, не знаю, в лучшей ли для самого себя ситуации нахожусь или в худшей. Я больше не знаю, что "я" хочу сказать; я в пропасти самого себя, в захватывающей интенсивности. Если угодно, это опиумный приход навыворот, как после долгого воздержания; я ощущаю себя на взводе, полностью бодрствующим, и пока ещё не знаю, "для смеха" ли это или "для правды" – или я играю в то, чтобы себя напугать, или... неважно. Клари, жизнь моя становится всё более и более захватывающей. Для чего? мне это неважно. Она есть – и она шевелится во мне, как ребёнок в животе матери...
*
* *
[30] октября [1951]
Подруга, высылаю вам, тем не менее, это начало письма, написанное месяц или более назад, оно осталось неотправленным – несомненно, потому, что я был полностью поглощён жизнью и этими джунглями, которые исходил во всех направлениях, и картой, которую приходится заполнять, и контурами, которые нужно делать, и разведкой, которая без конца расширяет радиус поиска. И вот октябрь: семь месяцев всеобъемлющего опыта, утомительного, изнашивающего – так сказать, позволившего мне содрать все старые слои краски и износившиеся символы – семь месяцев, которые помогли мне достичь этой «Коренной породы», о которой говорят геологи, центральной скалы в основании, где я остаюсь хозяином своих владений, с головы до пят. Сегодня вечером мне исполняется двадцать восемь лет, и я достиг, наконец, самого себя и избавился от бунтов – это то, что вам нужно знать. Я вспоминаю то, что вы так настойчиво говорили мне раньше: «Бернар, вы должны прийти к ясности». Теперь всё ясно и готово к путешествию в открытое море – к владыке этого одиночества, – где я узнаю себя, притянутый этим... неважно чем, которое меня сжимает и потихоньку втискивает в меня свои цели – но это полная чаша переживаний ритма, и силы, и радости, показанная мне. Если христиане пытаются избавиться от самих себя, словно от чумы, то я ныне отдаюсь себе, словно чему-то единственно верному, без сожалений, без оговорок, и в этом начинаю черпать свою высочайшую радость. Я провёл пять болезненных лет во власти своих «разногласий», колеблясь между «другими» и самим собой, обвиняя других в своём бессилии стать ими, страдая от того, что я не «в деле», не «модный», бунтуя против себя и других. Мне понадобилось пять лет на преодоление этого рва, этой пропасти. Теперь я решительно стал «другим», и этот другой есть я сам. Мне кажется, в течение многих лет я действительно спорил с собой, пытался «приструнить» себя, заставить согласиться. Я пытался втиснуться в их понимание, их порядок; теперь я пребываю в своём понимании и вручаю им в руки свои костюмы, свои галстуки и весь невообразимый репертуар, который я придумал, чтобы «соответствовать». Я перестал искать себе оправдания и извинения и больше не нуждаюсь в опиуме, чтобы прощать себя за то, что я живу. В сущности, хотя я глубоко пережил то, что было в концлагерях, но у меня не было силы выдержать послание СВОБОДЫ, которое они мне несли. Однако, они хорошо расчистили путь, полностью опустошив всё во мне и вокруг меня – я долгое время восстанавливался, заново обретал свои собственные силы и свой ритм в этом мире, без ориентиров, без словарей, в мире, где я был один среди мёртвых. (Такое впечатление, будто пишу Литургию к Адольфу Гитлеру). Сегодня вечером я в мажоре.
В данный момент я лежу на срубленном стволе дерева рядом со своей хижиной из веток и сквозь древесные кроны смотрю долгим взглядом в небо, дрейфующее на Запад – и мне кажется, мир вздыбливается против течения, неизменно на Восток, с одиночкой на мёртвом древесном стволе, как в первые века навигаторов к их Земле Неизведанной. И мир струится, проплывает мимо моего судна, а я один, недвижный, словно мертвец, словно почка на дереве. Все швартовы отданы и последние одежды брошены на берегу. Я стал утёсом в сердце каменного мира, и нечто трепещет внутри этого камня, в первородном сердце этого мирового дрейфа, как если бы я натянул на себя простыню из камня и молчания, покинув возвышенные нагорные земли Запада, погружаясь телом и членами в Ночь среди лунных скал; только одно – пульсировать в этой Ночи, и тогда всё ясно, невозмутимо в моём могущественном ночном королевстве, в сердце моей судьбы, самой судьбы. Затем звезда зажглась в небе, подхватив мой корабль, и мы долго смотрели друг на друга, как равный на равного, словно два элемента на заре миров. И нечто во мне, связанное с МОЕЙ жизнью, как ствол дерева с затылком и талией – нечто во мне сказало ДА, словно в неком таинстве, как будто я объединился с самим с собой, тотально, и в плохом, и в хорошем, выя и чресла, объединённые с этим кораблём, я сам, мой единственный якорь спасения. Затем лягушки и насекомые затянули свою песнь в Ночи.
Так что в моём лесу я действительно нашёл то, что приехал искать. Гвиана exit*. Я покидаю лагерь и отправляюсь болтаться в другие места. Эта жизнь лесного человека ничего мне больше не принесёт, и, как вы метко выразились, я всё равно не смог бы подняться "выше потолка" – как и вас, меня ужасает любой потолок, сверху или снизу. Мне кажется, я всегда в самом начале себя, одновременно и Прошлого, и Будущего. И больше не знаю, как совместить безусловное Настоящее. Я больше не задаюсь вопросом "что мы ищем?", и мне смешны цели, которых нужно достигать – мои границы пока ещё позади меня, и единственный вопрос, который заставляет меня двигаться, это – "что мы можем", он толкает меня снова, и снова, и ещё, и ещё раз...
Кроме того, мне грозило стать государственным служащим девственного леса! Бюро Рудников, взяв меня на "испытательный срок", предлагает мне контракт как "топографу-изыскателю", и ведь именно сейчас, когда я уже исчерпал всю эту ситуацию. Я их проинформировал, что покидаю "Бюро" в конце ноября. (Тем не менее, признаюсь вам, мне доставило удовольствие быть признанным "специалистом"). Я отправляюсь в Бразилию. Здесь легко получить туристическую визу, и оттуда я вам напишу. Я выбрал Баию, даже не знаю, почему, и попробую найти там какую-нибудь работу. А когда надоест, отправлюсь дальше на Юг. Да будет так.
Да, Подруга, вы остаётесь моей наилучшей и единственной подругой, и более глубоко, чем в давние дни, более ощутимо. Но зачем писать эти вещи. Я рад знать, что вы ТАМ, и всё хорошо. Надеюсь, что вы найдёте для меня немного времени и сил, чтобы написать о вещах, которые вы не потрудились высказать.
Я уверен, что напишу вам, но позже. Всё, о чём я должен сейчас рассказать, придаёт значение моей жизни, руководит моей жизнью – и я не могу проживать эту жизнь по доверенности эпистолярных персонажей. Но однажды я опишу это, опишу в символах, как я коснулся своей реальности, чтобы в свою очередь оставить знаки.
Пишите мне. Безусловно, меня уже не будет, когда вы мне ответите, но просто посылайте свою корреспонденцию на адрес Бюро Рудников. Из Бразилии я напишу в Бюро, чтобы её переслали туда, где застанет меня попутный ветер.
Дружеский привет Максу. Обнимаю вас.
Б.
U
30 октября 51
Господину Директору
Гвианского Бюро Рудников
(Ж. Лабаллери был инженером весьма понимающим и дружелюбным. Между ним и Сатпремом было полное взаимопонимание, не нуждающееся с словах.)
Господин Директор,
Это письмо в подтверждение моего решения покинуть Бюро Рудников в конце ноября.
Я был весьма тронут человеческим, благожелательным приёмом, который вы оказали мне в Кайенне, и тем больше мой стыд из-за того, что я вас покидаю. Также хочу вас уверить, что ни деньги, ни условия труда не были причиной моего отъезда. Я был взят на "испытательный срок". Это также было наиболее приемлемым испытанием для меня самого, испытанием, смысл которого для меня был бы искажён, если бы я продлил его контрактом. Те же причины, которые направили меня в Гвиану, теперь торопят покинуть её, определённо, для новых испытаний.
Простите, что я посвящаю вас во все эти детали, но мне кажется, что я вам в некотором роде должен за столь благожелательный приём, который вы мне оказали.
Прошу вас принять, Господин Директор, выражение моих искренних и преданных чувств.
Б. Ангел.
U
В-глубинах-леса, октябрь 51
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар, твоё письмо прибыло только что с последней лодкой и оставило меня полным тревог. Более серьёзным, чем всё это безденежье, является нехватка терпения, которое у тебя, как я чувствую, иссякло, веры в жизнь, которая, как я предполагаю, заканчивается, и я чувствую, что бессилен тебе помочь. Слава богу, Маник там! Я так счастлив, что она там, что она ВМЕСТЕ С тобой, вопреки всему – и в этом сакральная причина жить, чёрт возьми! Ты ведь не собираешься, в самом деле, подставить нас с помощью шарика цианида, и если ты считаешь себя таким одиноким, таким свободным от всех привязанностей, чтобы это совершить, то это письмо уверит тебя в обратном, а Маник там для того, чтобы защитить тебя.
Конечно, я могу говорить с уверенностью, поскольку так же, как и ты, долгое время не сопротивлялся зловонной сытости здраво-мыслящих мокриц. И я столь остро разделяю твоё одиночество перед всеми теми, кто нас отвергает, кто нас осуждает – потому что мы имели мужество попытаться стать счастливыми. Так зачем же оставлять последнее слово за ними!
Временами, о, временами я тоже до жути чувствую это одиночество, и ко мне приходит искушение сбежать и присоединиться к тебе; в такие моменты мне кажется, что нет ничего более важного, более срочного, чем жить рядом с теми, кто вам дорог, рядом с теми, кто держит вас в этой жизни. Но это было бы абсурдным, и я слишком хорошо знаю, что не сумею помочь тебе.
Я размышлял над проектом совместного путешествия по Гвиане – но я боюсь, что это испытание может оказаться слишком суровым, слишком долгим без Маник, без наших живительных вечеров у маленькой лампы. Я не могу требовать, чтобы ты отправился сюда. Увы.
Так что я не знаю, чего желать для тебя, и здесь коренится моё беспокойство. Впрочем, теперь я больше не пытаюсь желать, я верю в успех, вопреки всему, вопреки тебе. Я считаю, несмотря на беспокойство в отношении тебя, что удача покорится твоему упорству, твоей непринуждённости. И я так одобряю твоё нежелание жить этой жизнью фальшивого веселья, которой живут в Париже, посреди этих унылых мелких буржуа, надеющихся заполнить банкнотами трещины своей души, пытающихся забыть, что в двадцать лет они хладнокровно отреклись от счастья...
Несмотря ни на что, вопреки всему, несмотря на часы, прожитые в отсутствии надежды, я упорно считаю, что мы выбрали наилучшую долю, и ты не имеешь права отказываться – для нас.
Ты спрашиваешь, много ли требуется денег для реализации путешествия за золотом, покупки насоса; короче, для организации небольшой экспедиции. Нужно немного, но этого немного у меня нет, и поэтому я пока отказываюсь испытывать удачу в Гвиане:
Более шести месяцев я безвылазно оставался в джунглях, живя как дикарь, на маниоке и солонине, а мой счёт в банке около 125.000 франков. Я чувствую себя слишком измотанным физически – так что тут простая арифметика, дабы иметь возможность испытать удачу и поднять экспедицию, мне пришлось бы оставаться в лесу чуть более двух лет. За два года такой жизни я просто сдохну. И вот только что я проинформировал Бюро Рудников, что увольняюсь в ноябре.
Итак, я начинаю всё с нуля, решив в конце ноября уехать в Бразилию – конечно же, в Белем, где я сойду на берег; оттуда напишу. Я готов на всё, посмотрим, есть ли там что-то более интересное, чем в Гвиане. Если мне удастся заработать немного денег, я куплю насосы и оборудование и вернусь в Гвиану попытать счастья с золотом. Если только не потрачу деньги, которые мог бы заработать, на покупку небольшого парусника; тогда я буду странствовать по воле ветра, возможно, в направлении Тихого океана. Пожалуй, я строю иллюзии по поводу того, что Бразилия окажется более благоприятной с точки зрения финансов, но мне хочется на это надеяться. Пришло время слегка встряхнуться от гвианских джунглей, в которых я, определённо, работаю на износ, без смысла и цели.
Потрудись черкнуть несколько строк перед грядущим отъездом. Мне нужно знать, что ты помнишь обо мне и что твоя дружба всегда со мной. Прыжок в неизвестное – это всегда немного жутко, но я пока ещё чувствую себя крепким и мало-помалу обретаю эту непринуждённость, это тотальное беспристрастие, которое позволяет мне в большей мере господствовать над событиями, неудачами и даже над успехами. В конце концов, я в поисках себя; исступлённо, отчаянно я ищу счастье; счастье – это нелегко. Оно возможно при условии, что мы смеёмся в глаза будущему, в глаза трудностям, и тогда всё становится лёгким, и тогда мы рискуем быть счастливыми. Когда мы отказались от "будущего", тогда всё настоящее наполняется будущим, а жизнь силой – иногда – радостной.
Дорогой Бернар, как же я скучаю по тебе. Обнимаю вас с Маник – если твоя... ревность позволит мне это сделать.
Б.
U
В-глубинах-леса, 15 ноября (?) 51
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар,
Прости за это в спешке нацарапанное письмо, я пишу на коленке, сидя в гамаке. Бюро Рудников использует меня по полной, и я весь в "поисково-разведочных работах", как дикарь. Сдохнуть. К счастью, 29 ноября вечером я покончу с Гвианой и Бюро Рудников. Моим первоначальным намерением было оставить Г.Б.Р. в начале ноября, но мне пришлось "раскошелиться" для младшего брата, который в Париже наделал глупостей, и моё финансовое положение оказалось слишком шатким, чтобы уехать так быстро. Возможно, было бы более мудрым "спокойно" дождаться добрых новостей из Дели – я так надеюсь на тебя и уверен, что твоё упорство сломит всех и вся. Но я действительно очень устал за эти восемь месяцев джунглей и не чувствую в себе мужества продолжать с наступлением сезона дождей. Я предпочитаю рискнуть своей удачей, рискнуть неважно чем, под новым небом. Конечно, я получил твоё письмо от 23 октября. С твоей стороны было очень щедрым дать мне контакты и доступ к Уотсону. В принципе, у меня нет намерения идти стучаться к нему в дверь, но я предпочитал бы знать, что если окажусь в полном дрейфе, у меня всегда будет возможность найти через него работу. Можешь быть уверен, я смогу позаботиться о себе. У меня пока ещё нет адреса, но как только он появится, я сообщу. Случайно я узнал, что в начале декабря из Сан-Паулу отправляется экспедиция, организованная доктором Института противоядий "Butantan"; они собираются подняться к истокам Амазонки для отлова всех видов змей (в целях изучения и приготовления сывороток). Думаю, что меня там примут, если я буду представлен. Тогда, полагаю, я полечу самолётом в Сан-Паулу. В любом случае, как только моя судьба будет – предварительно – определена, я тебе напишу. При мне есть почти двести тысяч франков, таким образом, я смогу "продержаться" несколько недель.
Старина, я пишу тебе всякого рода вещи – разведка-Бразилия-Гвиана... все эти "факты", – в то время, как я предпочёл бы попытаться рассказать тебе о своего рода отчаянии и надежде, объявших меня. Мне кажется, что самый отчаявшийся должен соблазниться, если хочет осмелиться на единственную надежду, которая позволит выжить. Я не знаю, что это за надежда, но мне кажется, что в мире, где все одурачены, отчаявшиеся существа нашей с тобой закалки, существа живущие только надеждой, как мы – это единственное оправдание чудовищного абсурда, потому что наша жизнь – это вызов, ультиматум, как всему наихудшему, так и наилучшему; ибо мы слишком отчаявшиеся, чтобы жить в мире посредственностей, потому что наша надежда слишком сильна, чтобы мы боялись рискнуть сумой с пожитками, которые "они" нам предлагают. Дорогой старина Бернар, из глубин гвианского леса я хотел бы рассказать тебе об этом ожесточённом чувстве одиночества, об этом отчаянии и этой надежде, охватывающих меня. И ты единственный, с кем согласно моё сердце – но слишком далёкий, как и всё остальное...
Ты обязательно должен вспомнить о нашей экспедиции в Нарканду – я часто думаю о ней и снова вижу себя спускающимся к орлиному гнезду на конце этой верёвки, в то время как другой идиот декламировал свою "Мантру" – и мне кажется, что искал я не столько золото Махараджей, сколько сокровища Голконды; и что меня интересовали совсем не редкие змеи, бокситы или кварцевые жилы; но мне кажется, что болтаясь на конце этой верёвки, как и в глубинах джунглей, я нёс в своём сердце безграничное отчаяние, вызов этому миру посредственностей и спекулянтов; и в то же самое время мне кажется, что мы с тобой – люди надежды, потому что никто больше не знает, что требовать и на что надеяться – они киснут в своих грязных водах. Я скучаю по тебе, Бернар. Всё так далеко от меня. Что восторжествует – наша надежда или наше отчаяние?
Для меня было большой радостью получить привет от Маник, её, воистину, очаровательную фотографию с автографом. Её милая улыбка – именно такая, как я и представлял. Надо сказать, что уже давно она стала моим другом через тебя, и очень надеюсь, что она не подведёт тебя, нас. Представляю наше трио путешествующим по миру на великолепной яхте... С Маник ты добьёшься успеха, теперь я убеждён в этом, и не только теперь – я знал это уже давно; но пока ещё долгий путь разделяет нас.
(...) С лёгкой ностальгией я вспоминаю наши вечера возле лампы Аладдина. Как бы мне хотелось иметь "ковёр-самолёт"! Я слышу отсюда твой громкий сардонический смех боярина.
Из глубин своего одиночества обнимаю тебя вместе с Маник, старина Бернар.
Б.
U
Пятый этап
Бразилия
(1952)
[фото со страницы 250]
Белем, 20 декабря 51
(в устье Амазонки)
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар,
Пишу наскоро, чтобы держать тебя в курсе. Ничего хорошего. Я лишь бесполезно потерял деньги и около месяца времени. Вереница мелких "деталей", помешавших всё устроить. Возможно, ты знаешь! Забастовки, редкие суда и т. д. и т. п. Я обратился к нескольким крупным бразильским владельцам в надежде предложить им себя в качестве работника (Эти крупные собственники владеют обширными областями на всём протяжении Амазонки далеко в глубине леса, но они бросают эти области на произвол судьбы в руках нечестных управителей. Я надеялся предложить себя в качестве управителя какой-нибудь области – но им совершенно наплевать). Покидаю Белем и завтра уезжаю в Баия (Сальвадор). Возможно, там мне улыбнётся удача...
Настрой хороший. Ощущаю себя слегка изолированным, но решил идти до конца. Если в Баия возникнут затруднения, я помещу объявление в местных газетах, предложив себя в качестве камердинера.
Дорогой Бернар, мысль о том, что ты там, очень помогает мне в делах. Но когда мы встретимся...
Обнимаю вас с Маник, дорогой брат – если ты не против.
Б.
P.S. У меня пока ещё нет адреса, на который можно писать. Баия? Рио?
U
1952
(Мы не знаем, почему этот отрывок
из дневника Сатпрема избег аутодафе)
Маракас (Сертан)
1 января 1952
Вчера весь день мучил приступ малярии (?). Едва я сел в грузовик, идущий в Itiroussou, как начал стучать зубами и дрожать всем телом. К тому же я был в кузове на ветру и под палящим солнцем. Перед тем, как поймать солнечный удар, я уже полностью продрог, и пришлось вытащить из своей сумки большую твидовую куртку, которую я носил зимой в Париже. Думал, что никогда не доберусь до Itiroussou. Прибыв туда, свалился в кровать, решив больше не двигаться, полумёртвый, обескровленный и полностью деморализованный. И тут в мою комнату в этой затерянной деревне явились два француза: они совершали обход, услышали, что здесь умирает «гринго» и пришли за мной. Самое удивительное, что они тоже направлялись в Маракас. Напичкав меня хинином и положив в свой грузовик, они привезли меня сюда, и вот я снова в кровати. Чувствую себя на пределе сил, хотя сегодня утром кризис прошёл. Увиделся с этим французом из Маракаса, для которого у меня было рекомендательное письмо: М. Саго. Он встретился со мной, но весьма обескуражил заявлением, что на его Фазенде выращиванием кофе занимаются только негры... Между тем, у меня есть смутная надежда получить работу у тех двух французов, которые подвезли меня сюда. У них есть большая Фазенда в сотне километров отсюда (Сальва-терра). Один из них довольно странный, и я предвижу возможность приключения... Он долго жил на Дальнем Востоке, в Китае, в монастыре в Малайзии... Совершенно не представляю, куда это меня приведёт, и где постигнет меня неудача. Моя ситуация вызывает беспокойство; именно в тот момент, когда мне требуются все силы, я лежу пластом.
Полностью отрезан от остального мира, от Франции, от Индии, ибо никто не знает, где я нахожусь, и у меня нет адреса.
U
Рио Ново, 4 января 52
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар, пожелания всегда немного нелепы – однако, я пожелал бы нам встретиться в этом году и осуществить наши мечты, о которых мы говорили под маленькой лампой. И потом, стать, наконец, хоть немного счастливее в этом чёртовом мире. Не знаю, почему, но моя идея Счастья всегда связана с тобой, если говорить о вере в чудо. И я чувствую потребность просто сказать тебе: ты мой друг, ты маленький оазис в моей пустыне, и это ценно, дружище, когда человек ощущает себя полностью отчаявшимся. Ставишь точки и запятые на листе бумаги, и кажется, что всё иссушается, что остаёшься один на дороге с никому не нужным сердцем, и некуда идти.
Я мог бы перечислить тебе названия всех городов и деревень, где я бродил перед тем, как на несколько дней сесть на мель в этом – но я больше не могу сказать, зачем я ходил по этим дорогам Индии или Бразилии; все дороги обжигающи, а все эти комнаты в безымянных отелях – всё возвращается на круги своя. Продолжаешь идти, чтобы забыть об этой зияющей дыре в глубинах себя – от этого себя не остаётся больше ничего, кроме лихорадочной тени, продолжающей шагать без всякого смысла. Ибо мы взялись за это не для того, чтобы оседлать фортуну или заработать славу, но для того, чтобы реализовать тайную идею нас самих, и это оказалось самой прекрасной нашей поэмой; наш единственный акт любви – отказ от любой уверенности в чём-либо, от комфортабельных достижений, ограниченных успехов. Но нет ни поэмы, ни тайны; остаётся лишь наша любовь не ко времени и не к месту, и всё проваливается в какую-то абсурдную дыру. Не осталось больше ничего, кроме кожи персонажа, забывшего свою роль. Понимаешь, Я больше ничего не хочу говорить. Не знаю, как долго ещё буду идти, потому что я больше не верю в приключение, и потому что моё единственное приключение было внутренним. Впечатление, что я полностью опустошён. Остаётся не так много решений.
