Текст книги "Письма Непокорного. Том 1 (СИ)"
Автор книги: Мишель Сатпрем
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
............
Дорогой старина Бернар, в ожидании твоей брани, обнимаю вас с Маник – если ты позволишь.
Б.
Напиши мне. С нетерпением жду твоих «доводов», прежде чем решить что-либо окончательно.
U
(Ж.Н., другу детства Сатпрема)
Говернадор-Валадарис, 10 октября 52
Мой дорогой Ж.Н.,
Думаю, что на протяжении последних двух лет не было ни одного хоть сколько-то значимого для меня момента, к которому я не приобщил бы тебя. Это письмо должно было бы остаться здесь, возможно, потому, что мне хочется донести больше, чем простые слова, даже если это слова дружбы... Однако, испытываю потребность вновь подтвердить, что жизнь моя проясняется только такими людьми, которые, подобно нам, но на их собственном плане, осмеливаются, экспериментируют и всегда стремятся ко всё большему пробуждению. Не было ни одной из ваших радостей, ни одной из ваших немощей и невзгод, которые бы меня не настигли.
В прошлом году в Гвиане я написал тебе письмо, но оно осталось в моих бумагах. Написать тебе побудили меня не поспешные пара слов, которыми обмениваются между двумя поездками в гудящем как улей бистро; но некий образ тебя – который навечно остался во мне – тогда, вечером, когда мы расставались возле Инвалидов*. Спрашиваю себя, можем ли мы сделать что-то ещё, кроме того, чтобы бросить несколько взглядов, далеко-далеко, туда, где может выразиться нечто острое и мучительное, и разделяющие нас время и расстояние, и невыразимая связь, объединяющая нас в самых глубинах наших сердец. Я чувствую, сколь трудно описать всё, что нас объединяет. Могут ли нас ограничить эти неясные символы и знаки жизни, которыми мы обмениваемся сквозь дали, как два корабля в открытом море? Что мы можем? Что мы можем...
Хотелось бы рассказать тебе обо всех этих образах, встречаемых мною на протяжении двух лет; образах, в которых читается всё тот же вопрос. Некоторое время назад я получил письмо из Гвианы от парня (Жинести), которого я встретил однажды вечером в одном из убогих кварталов "бухты" в Кайенне. Смогу ли я передать тебе ясный взгляд этого парня, неподвижный, молчаливый, в углу этого притона, где он ел свой рис каждый вечер – взгляд абсолютно изолированный, одинокий. Он не пил; казалось, это одиночество было для него лучше алкоголя. Мы поговорили. После бурной жизни в партизанском отряде в Индокитае Жинести случайно попал в Гвиану и довольно неожиданным образом выбрал работу в Почтовом Бюро – целый год он стоял за кассой ("или как там это называется"...). Жинести, насколько я понял из его рассказов, немало испытал и был "готов ко всему": как к самоубийству, так и к выживанию, как к работе киллером, так и к монашеству; но поразмыслив, что всё это слишком "ярко", он предпочёл продавать марки. Я получил от него письмо через год после нашей встречи, хотя ничто не позволяло мне предположить, что мои слова как-то затронули его. Теперь он делает вид, что ищет золото в джунглях ("делать вид" было страховочной мерой для некоторых из нас).
Перечитывая письмо, я подумал обо всех Жинести, которые бродят по миру, тех, кого я встречал в Индии или Гвиане, в Бразилии, во Франции... Этих людях, которые могут быть как святыми, так и террористами; этих аскетах, для которых больше ничего не имеет значения: ни положение, ни будущее, ни деньги, ни любовь, и которые продолжают бродить с этим бесполезным огнём в сердце – или остаются безмолвными и неподвижными в созерцании внутренней ледяной пустыни. За десять лет моих странствий я встретил немало Жинести, принадлежащих разным психическим и интеллектуальным уровням. Их образ и их вопрос я хотел бы передать тебе... Что мы можем сделать?
Кажется, среди сомнамбул нашей концентрационной эпохи начинается восход новой расы людей – и это наиболее чистые искатели приключений, авантюристы, подобных которым земля ещё не знала, рыцари Апокалипсиса, вызывающие ад и разрушения, сами того не желая; заключённые без камеры и гестапо, живущие в состоянии милости их ежедневного приговора; аскеты нового типа в состоянии молитвы, без церквей, без распятий; мистики, отказавшиеся от блаженства; кочевники и бродяги, больше не верящие ни в движение, ни в неподвижность. Это люди крайностей, пылающие сердца, полные контрастов, верные самим себе, как в горе, так и в радости; люди концлагерей, рождённые из небытия; люди без корней, но укоренённые в самих себе твёрже, чем камень в сердце скалы мира. Они – их собственная причина и их собственный крест, их ад и их блаженство. Они уже сожгли все бунты, все отрицания и стоят в одиночестве, словно голое ослепительное утверждение среди пустыни мира.
Это люди справедливые и чистые сердцем, но они не боятся самой вопиющей несправедливости и самой грязной нечистоты: они сполна участвуют в делах мира, и однако, недвижны, как камень среди неуправляемого дрейфа. Что делать с этими людьми?
Безусловно, все эти Жинести, готовые ко всему, представляют ужасающую силу, которую можно использовать. Я вообразил, а что если взять десяток таких – наилучшей закалки – из тех, кого я знаю, а потом, что: объединить их? организовать? Мне кажется, я смог бы это сделать. Не знаю, почему, но мне кажется, что некоторое число таких людей чего-то ждут от меня; возможно, они смогли бы меня выслушать. Но что можно с этим сделать?? Решить этот вопрос значило бы решить вопрос нашей эпохи.
И потом, есть все те – гораздо менее продвинутые – которые, возникни у них такая мысль, готовы были бы поместить в местной газетке объявление типа: "Молодой человек 28 лет, не нуждающийся в деньгах, готов при случае совершить эффективный суицид. Родственным душам просьба воздержаться"... Вероятно, единственным предложением, которое бы им сделали, будь они восприняты всерьёз, было бы предложение заняться "преступной деятельностью". Наше общество – которое в спешном порядке готовится к ближайшему прошлому* – способно ли оно предложить что-то лучше? Начинаешь понимать популярность Гитлера и Сталина.
Гитлер или Сталин, как и все формы "полезного" или абсурдного суицида, не принимаются этой расой концентрационных людей, и именно эти люди – воистину, "соль земли", чистые непокорные. Именно к таким я хотел бы обратиться вначале, потому что мне кажется, что они должны превзойти ту стадию, где мысль и жизнь ЗАСТЫЛИ между двумя полюсами противоречий, и остаётся только продавать почтовые марки (или что-то в этом роде), пребывая в здравом уме и твёрдой памяти. Эта "трезвая ясность" приклеена к их лицам, словно пустая маска, делая их похожими на восковые статуи из музея Гревен: можно подумать, что они живые, но они лишь подражают жизни, со смертью в душе и с авторучкой в руке. Вот им я хотел бы сказать с достаточной силой: "Оставь всё и отправляйся в дорогу. Потому что мужество есть и в том, чтобы идти – даже если это абсурдный процесс, даже если твоей "ясности" претит театральная напыщенность Гвианы или Сахары. Создай роман, создай театр, не бойся ничего, поставь на сцене сюжет своей жизни; скоро всё это высохнет под жаром светила. Романтическая идея твоей жизни и твоей ясности захрустит на солнце и отвалится, как старая корка – останутся лишь движения твоего тела, которое трудится в дороге; и в обнажённом пылу этого тела твой рассудок замолкнет; в этом шуме крови в висках, в мышцах, толкающих вперёд, чтобы сделать ещё один шаг, в этом голом каркасе родится некая вещь, которой тебя не смогла научить неподвижность; ты испытаешь новую Радость, новое согласие с самим собой; ты будешь расти в сознании. Ибо есть мужество и в том, чтобы идти, и тебе нужно было всё оставить, чтобы заметить, как это всё тянуло тебя назад, несмотря на твою приклеенную ясность; вся эта рутина метро, или твоё почтовое бюро, или твой кабинет врача, весь этот комфорт твоих ежемесячных окладов, твоих приёмов пищи по расписанию. Пойманный в ловушку небытия, ты оставался застывшим в своих внутренних песках перед целой вселенной возможностей. А теперь «встань и иди»."
Брат, мы фальшивые паралитики. Мы не знаем всей нашей мощи, всех наших сил. Мы рады освободиться в мыслях, через мысль, это ведь не будет стоить нам никаких физических лишений. Я хотел бы сказать с достаточной силой – и я испытал это множеством способов, – насколько плодотворен этот процесс ходьбы, эти лишения. Если бы в этих странствиях не было правды, то достаточно было бы сидеть за столом и писать романы – именно этим и занимаются наиболее интеллектуальные. Один за другим они рисуют образы действия и исчерпывают их с помощью авторучки; в конечном счёте они встречаются у галереи разбитых марионеток, как в ярмарочном тире. Но они не коснулись глубинного источника жизни, если не считать глубин своей чернильницы... Жинести, пожертвовавший Почтовым Бюро ради девственного леса, позже описывал мне это внутреннее расширение, которое он испытал.
Есть и другой образ, о котором я хотел тебе рассказать, один парень – Сильвен – с которым я познакомился в последнюю зиму, проведённую в Париже. Сильвен, сын пастора, побывал в Дахау*. Выйдя оттуда, он выбрал сначала работу продавца, затем старшего писаря у лавочника Трюффо в пригороде Парижа. Вначале это выражалось как насмешка, и он рассказывал мне о своих выходках во время торговли зерном (у Сильвена большой талант комика. А ещё он очень хороший органист; почти каждый вечер он закрывался в отцовской Молельне и играл Баха). Рассказывая мне о своих комических скетчах с клиентами, он говорил: «Это как если бы я каждый раз понемногу убивал себя». А затем он соскользнул в некое более глубинное молчание, по ту сторону любых насмешек, и стал старшим писарем: два раза в день пригородный поезд в Сен-Лазар, ведомости и небольшое повышение по службе. Хочу попытаться передать тебе как можно точнее его слова: "Вначале есть некое удовольствие измерять эту пропасть между определённой внутренней силой и пошлостью обстоятельств. И маленькое "я" внутри меня трепещет от удовольствия. Затем однажды садишься в пригородный поезд не думая, потом ещё раз, как ни в чём не бывало. Потом ты уже совсем ни о чём не думаешь, и дни пролетают как ветер. Живёшь совсем один, насколько это возможно. И соскальзываешь в отсутствие".
Однажды вечером посреди парижской зимы перед отъездом в Гвиану я собирался увидеться с ним, и обнаружил его совершенно голым на его балконе – где он провёл, должно быть, немало времени. Смутившись оттого, что его обнаружили, он сказал мне: "Понимаешь, здесь, на балконе, я вспоминаю самого себя". И помолчав, добавил: «В концлагере я всегда ощущал, что присутствую»...
Я знаю Сильвена достаточно хорошо, чтобы подтвердить, что это не было мазохизмом, он слишком продвинут для этого.
"Я вспоминаю себя самого"... Это фраза и обстоятельства, в которых она была высказана, кажется мне полной смысла. Похоже, мы столь редко вспоминаем нас самих, а когда мы пытаемся вспомнить себя, всё происходит так, будто мы на грани того, чтобы вспомнить нечто очень важное. Кажется, что присутствует дыра в памяти, и тем не менее зыбкое ощущение, что нечто присутствует здесь, ожидая, когда мы его вспомним; как будто забытое слово, которое "вертится на языке", но никак не приходит на память. Именно это первичное воспоминание нас самих мы и должны вспомнить, легендарный "третий глаз", который мы должны открыть. Мы имеем достаточно знаков, указывающих на те силы, которые дремлют в наших глубинах и которые должны быть обретены; также у нас достаточно доказательств иного светящегося и проницательного образа, нашего истинного облика, который должен быть вытянут на дневной свет. Где-то, помнится, Христос говорил своим ученикам: "Оставь всё и следуй за мной". Мне кажется, всё должно быть оставлено, в буквальном смысле, но следовать мы должны за нашим внутренним Христом, к зарытой в самых глубинах нашего существа божественности, которая должна быть обретена. (...) Жинести в Кайенне или Сильвен в Париже предчувствовали необходимость этого поиска, и они постигли, что усилие, я бы сказал, почти физическое усилие, является обязательным дополнением интеллектуального рассмотрения. Мне хотелось бы суметь передать уверенность, что в нас остаётся нечто, что мы должны обрести: мы не знаем ни всех наших могуществ, ни масштаба наших владений. Варварский способ на балконе имеет свой смысл. Я предпочитаю ходьбу, странствия, физическое напряжение, о котором рассказывал выше. В дороге рождается некая вещь, создать которую бессильны любые интеллектуальные исследования. Похоже, что возможность наибольшей свободы, наивеличайшей силы даётся нам наиболее тяжёлым испытанием (лично я имел этот шанс в лагерях).
Я мог бы описать тебе десятки образов, подобных этому Жинести, Сильвену. Но есть другие, которых встречаешь в самых неожиданных ситуациях – выпускники политехнических ВУЗов, директора Компаний, – и которых внезапно словно поражает молния, как будто падает маска. Я иногда слышал весьма удивительные признания. Возможно, в моём способе жизни есть что-то провокационное для этих взрослых граждан, в любом случае, для них это проблема, беспокойство. Тонкая плёнка спокойствия, под которой живут эти серьёзные люди, быстро превращается в лохмотья. Нужно сорвать все эти плёнки, быть скандальным, пробудить этих людей для них самих.
И я возвращаюсь к вопросу, который задавал в начале этого письма: Что делать с этими людьми? Как воздействовать на них, сообщаться с ними?... Писать романы недостаточно (я попробовал в Рио, написал три четверти "романа", начиная с титульного листа, и остановился на этом). Хотелось бы воздействовать на людей напрямую, силой на силу. Идея объединения этих людей кажется мне напрасной... возможно, она имела бы свой смысл позже, в течение русско-американского конфликта, если мы вдруг захотим подготовиться к грядущему апокалипсису; я полагаю, что эти люди будут в самой большой опасности, именно когда станут победоносными, как у русских, пока длится их сомнительная победа: ибо есть некоторые основания полагать, что именно в условиях наименьшей безопасности пробуждается сознание; ни "Шевроле для любого кошелька", ни "гарантированный прожиточный минимум" не привлекут людей к их более великой правде. В определённом смысле, концлагеря сделали больше для судьбы человека, чем пенициллин. Трудно придумать, как объединить этих искателей приключений нового вида, а объединившись, не растеряют ли они весь свой смысл? Но тогда что делать??
Здесь есть всё для того, чтобы убедить нас, что нет иного приключения, кроме внутреннего – наиболее прекрасного из всех и, может быть, наиболее опасного. Так что, похоже, что этим искателям приключений даётся единственная задача – задача индивидуальная: довести до крайности этот мир и людей, которые ещё не полностью заснули, через противоречия и надежды, через абсурдность, к этой последней границе между льдом и пламенем, на которой человек оказывается целиком захвачен всей своей наготой, своим безмолвием; это как последнее средство и последний шанс, последнее поприще. Именно начиная с этой наготы начинается преображение человека. Никогда не бывает слишком много непокорных, слишком много провокаторов. В определённом смысле, я всегда пытался нести скандал и возмущение повсюду, где я находился.
Но это настолько ограниченное действие... Что мы можем сделать? Какое мы имеем право воздействовать на других, в то время как мы сами обладаем столь жалким господством над своими внутренними силами, пребываем в потёмках, бросаясь от более-менее невротической депрессии к слишком нервной радости. Существует такой разрыв, такая задержка между этим существом света и проницательности, которое пытается родиться из наших глубин, и давящей массой наших физических и ментальных автоматизмов. Не путём странствий от одного тропика до другого, реализовав мимоходом пару проблесков, сможем мы исполнить нашу роль. Но в таком случае... И я по прежнему одержим Индией, некоторыми из людей, которых я там встретил, которые знают, которые обладают могуществом. Мне нужно найти в себе мужество окунуться в эту великую Индию – и вернуться, когда я обрету некоторое мастерство... (Чем дальше я иду, тем больше убеждён, что судьба мира решается или будет решаться в Азии – я имею ввиду Азию не в плане стратегическом, но в плане оккультном).
Это уже не письмо, а целый роман... Как трудно услышать его истинный голос посреди грохота слов – надеюсь, в случае необходимости ты его услышишь, несмотря на мои собственные слова. Прощаясь, оставляю тебе свой вопрос: "Что мы можем сделать?" и если ты не прочь мне написать, хотел бы услышать твой ответ перед тем, как отправиться в дорогу, но я не могу ждать слишком долго.
С братским приветом
Б.
U
Валадарис, 12 ноября 52
Бернару д'Онсие
Дорогой старина Бернар,
Конечно, как ты пишешь, я "буду подыхать с голоду до самого последнего своего дня" – однако, я предпочитаю умереть с голоду, но ощущать свободное и наполненное сердце, бьющееся в груди. Это сильнее меня, и я не чувствую в себе мужества торговать своей нынешней реальной свободой ради сомнительной свободы в пятьдесят лет, когда я буду иметь солидный счёт в банке. И какое мне дело до будущего, если всё моё настоящее наполняется будущим... У меня нет тех причин стремиться к стабильности, которые есть у тебя: есть лишь нескончаемый бунт, неутолимая жажда Свободы, которую я почерпнул из кратких омерзительных рассветов Бухенвальда и Маутхаузена. Есть во мне некая вещь, которая не заснёт уже никогда.
Следовательно, я пишу тебе сейчас, чтобы сохранить своё место на Провансе, о своём отплытии я сообщу E.W. 20-го.
Будь мужественным, старина. Твоё безденежье скоро закончится, и я желаю, чтобы у тебя было немного счастья, которого ты заслуживаешь.
Б.
U
Валадарис, 20 ноября [1952]
Клари
(Последнее письмо из Бразилии)
Дорогая подруга, ваше последнее письмо оставило меня в задумчивости, и я заметил – всё, что касается вас, трогает меня до глубины души; нет ни одного из ваших поражений, ваших бунтов или ваших тревог, которые не были бы моими. Я думаю о той «пустыне», которая вас окружает, и я не могу поверить, я не хочу допускать, что то ценное, что есть в вас, не сумеет «выжить» в Карачи, как вы пишете. Я верю, что нужно испытать всё – неважно, какой ценой, неважно, с каким риском, – чтобы обрести или сохранить эту уникальную ценность, которая делает нас динамичными и сознательными существами посреди окружающих сомнамбул. В конце концов, Подруга, у нас нет других причин жить, не так ли?
Как бы я хотел заставить вас разделить мою уверенность, что есть нечто несравненное, что мы должны ОБРЕСТИ в нас самих. Мы лепечем и шатаемся, словно дети в ночи, но иная сила, иной образ в наших глубинах – образ Радости и Проницательности – ожидают, когда же у нас появится мужество принять их. Всё, что нужно, это только захотеть, только подумать – но мы не умеем думать как следует, и мы вращаемся по кругу, следуя нашим привычным ментальным и физическим автоматизмам, мы не умеем концентрироваться... Подруга, хотелось бы рассказать вам с достаточной убеждённостью об этой странной радости, этой светоносной Силе, проникающей в нас словно живой источник, как только мы объединяемся, стягиваемся вокруг нашей наиболее внутренней Сущности. Подруга, мы живём на уровне кожи и знаем лишь малую часть наших владений, но должны быть обретены иные Могущества, иное более великое сознание; они здесь, в пределах нашей досягаемости, и, я это знаю, нам лишь нужно открыть глаза. Разве не написано: «Они имеют глаза, но не видят, они существуют, но их нет»... Уверяю вас, Подруга, вы не имеете права оставаться во сне, уступать рутине и обыденности в Карачи или в вашем собственном сердце.
Возможно, завтра вы напишете мне, чтобы я не обращал внимания на ваше последнее письмо, что это была лишь минутная слабость... Подруга, не обманывайте себя и оставайтесь внимательной к тем минутам тревоги, посещающей вас. Реагируйте неистово, если понадобится. Вы не имеете права позволять себе медленно угасать между бриджем в душный полдень под мурлыканье вентиляторов и хмурым вечером, который нечем разбавить кроме новинок "Century Fox" или болтовни английской Колонии. Разве ради этого вы ушли от Жилле?
Возможно, я ошибаюсь. Но знаете, сегодня речь уже не идёт о том, чтобы найти другого Макса, вы знаете, что это больше не "физический вопрос" – или не только физический – как вы тогда думали... Возможно, вы уже догадались, что оставляя Жилле, вы искали не только Макса, но некое, не знаю какое, свершение для себя самой – что-то, что не принадлежало ни Жилле, ни Максу и что было вашим величайшим одиночеством, некой неустранимой, непримиримой ценностью, чем-то вашим.
Было бы проще решить эту проблему и ускользнуть от своих тревог, воображая, что другой Макс мог бы избавить вас от этого груза – но мы одни на этом пути, на пару с самими собой, как в лучших своих проявлениях, так и в худших. Настанет день, когда нам придётся столкнуться ЛИЦОМ К ЛИЦУ с этими непримиримыми самими собой и идти до конца. Настанет день, когда нам придётся сказать ДА и объединить, сплотить самих себя вокруг нашего наиболее внутреннего сердца, вокруг нашего величайшего одиночества, и это словно свежий источник после долгого пути по пустыне. Нет другого выхода, Подруга, нет уловок. Нет других Максов – или тогда соскальзываешь в "пустыню", о которой вы говорили, что служит лишь ещё одним способом умереть; мир полон таких живущих-мёртвых.
Я отказываюсь признать, что вы так поступите, что вы – "сама стерильность"; возможно, вы думаете о книге, которой вы не напишете, ребёнке, которого у вас не будет, о единственной великой Любви, которой вы не обретёте... Подруга, настоящая стерильность, подлинное бесплодие – в другом. Подлинное бесплодие – это сознание, отказывающееся видеть ясно и принимать возможности для своего собственного развития. Именно с этим подлинным бесплодием вы столкнулись в настоящий момент и, возможно, именно его вы собираетесь выбрать: разве не вы мне писали, что эта стерильность вас "не беспокоит"?? Может быть, причина ваших непрерывных головных болей не только физическая: всё, что мы калечим в себе, всё, от чего мы отрекаемся в себе, отомстит и проявится снова каким-то иным образом – либо в головных болях, либо в тревогах, либо в грязном, рассеянном сознании. Я не верю, что вы умышленно выбрали дезертирство от самой себя. Ведь это дезертирство, не так ли?
Я знаю, как трудно не заснуть, подобно всем этим лунатикам, посреди которых мы живём, всем этим людям, удовлетворённым своим маленьким браком, счётом в банке и продвижением по службе. Я знаю, как трудно жить в одной и той же среде, кружась в одном и том же кругу отношений или мыслей (я имею ввиду Карачи). Мы под воздействием неисчислимых автоматизмов, психических и физических, заставляющих нас катиться по чрезвычайно обыденной колее... Если я веду жизнь кочевника на протяжении десяти лет, то это именно для того, чтобы разбить эту автоматику и всегда пребывать в новом относительно себя самого; активно ПРИСУТСТВОВАТЬ в собственной жизни, быть доступным для этой уникальной Силы и этого уникального внутреннего голоса. Вне всяких сомнений, мой номадизм не удовлетворил бы вас – хотя мы с вами одной расы. И я интенсивно ищу, какой путь мог бы подойти вам. Я так хотел бы помочь вам... Мне кажется, вам следовало бы покинуть Карачи хотя бы на несколько месяцев. В Европе слишком шумно, а у меня впечатление, что для того, чтобы вновь прийти в себя, вы нуждаетесь в настоящем одиночестве, а не половинном псевдо-одиночестве Карачи. Почему бы вам не попробовать навестить моего старого друга Эрла БРЮСТЕРА, о котором я вам, определённо, рассказывал. Он удалился в Гималаи и живёт там в одиночестве уже около двадцати лет. Проводит свою жизнь в рисовании, медитациях, чтении и слушании музыки (у него внушительная библиотека и хорошие диски). Это человек наиболее тонкий, наиболее чувствующий из всех, кого я встречал, и более того, он из тех, кто ВИДИТ и кто ЗНАЕТ. Эрл Брюстер для меня как брат, хотя между нами разница около сорока лет – мы в постоянной переписке с самого моего отъезда из Индии. Если вас заинтересовала эта идея, дайте знать, и я тотчас же напишу ему. Недалеко от дома Брюстера, в лесу, есть что-то вроде бунгало, более-менее заброшенного, которое вы могли бы снять недорого и жить в нём, в материальном плане вы вряд ли испытали бы трудности в качества повара-дворника. Уверен, что вы были бы очарованы большим сосновым лесом и мимозами, величественными хребтами Гималаев высотой семь тысяч метров, расстилающимися перед вашими окнами... наконец, истинным одиночеством и обществом Брюстера поблизости.
Уверяю вас со всей своей нежностью и дружбой, что пребывание там с любой точки зрения было бы правильным для вас. Макс, разумеется, поймёт, что такое изменение атмосферы будет вам полезным, к примеру, для излечения ваших головных болей. Что вы думаете об этом?? Это конечно, эгоистично, но я был бы счастлив знать, что Брюстер в его возрасте будет не один.
Спешу вам сообщить, Подруга, что вы должны адресовать своё письмо "До востребования – ДАКАР – Африка", ибо я собираюсь оставить Бразилию через месяц, в конце декабря. Конечно, я не собираюсь оставаться в Дакаре – это место, где я высажусь на берег. Не представляю, чем я буду там заниматься, но еду с твёрдым намерением отправиться в Пустыню под любым предлогом. (Я тоже нуждаюсь в истинном одиночестве). Как обычно, у меня едва хватает на то, чтобы оплатить билет третьего класса и продержаться пятнадцать дней в Африке, но теперь это легко для меня; я ощущаю в глубинах себя необычайное ПРИСУТСТВИЕ и великую ясность. Всё стало простым, и я медленно возрастаю в направлении радости с тех пор, как я сказал ДА этому внутреннему Другу и внутреннему руководителю. Мне нужно немного пустыни, прежде чем снова встретиться лицом к лицу с Францией. После пребывания во Франции я надолго возвращусь в Индию для внутренней работы. Прежде чем воздействовать на других и быть принятым миром, нужно стать хозяином своих собственных внутренних сил, поэтому я и хочу возвратиться в Индию. Мне кажется, когда приобрету это необходимое внутреннее господство, мне будет дано некое иное действие в мире, некая более широкая эффективность. В конечном счёте, мы живём для других, чтобы помочь другим пробудить их "я", но сначала нужно быть готовым пробудить себя... Я не знаю, реализуется ли эта обширная программа, но мне кажется, что начиная с концлагерей вся моя жизнь ведёт к этому – у меня не было других причин выжить в этом небытии.
Также с некоторым честолюбием я наблюдаю, что чем больше ты равнодушен к материальному успеху, тем легче его получить – Уотсон, являющийся в некотором смысле "Королём Слюды", неожиданно предложил мне солидное "положение в будущем"; но наше Будущее – наше наиболее обширное богатство – не находится ли оно здесь, сейчас, всё целиком, в самых глубинах нас? Подруга, нужно быть чертовски БДИТЕЛЬНЫМИ – мы не можем игнорировать эту единственную надежду, этот единственный в мире шанс, разменяв его на тряпки; мы не можем противиться этому росту нового человеческого качества; мы не можем заснуть в нашей мелкой будничной рутине, когда всё указывает нам путь к этой новой Радости, этой Силе, этой Проницательности. Пришло время, великое время, поверить в самих себя. Обнимаю вас.
Б.
U
Шестой этап
Африка – Возвращение во Францию
(1953)
[изображение со стр. 324 1-го тома]
Фрагмент Дневника
(Путешествие на нижней палубе Прованса между Рио и Африкой. Ночью, перемахнув через кордоны (запретная зона), я украдкой забрался по форштевню на борт с Жизнью Божественной в руках... дабы испытать судьбу.)
Дакар (Сенегал) 8 [января 1953] вечер.
Брожу по городу, повсюду натыкаясь на «отель заполнен». В конечном счёте я покинул такси – счётчик которого уже испытывал головокружение – и оставил багаж в бистро. В другом бистро мне посчастливилось угостить выпивкой краснорожего француза, который устроил меня под крыло своего «компаньона», благодаря чему я получил комнату в Отеле Глобус.
Ночью вой сирены, возможно, с "Прованса", возвращающегося в Марсель?
Разделяю свою комнату с неизвестным, который прибудет позже ночью. Пишу эти строки лёжа на своей кровати. Свет неоновых вывесок, голубой и розовый, льётся со всех сторон на стены отеля и стены напротив – как высохшее пирожное. Наконец, я возвратился во "французскую страну" и я забыл, до какой степени французы похожи на свои карикатуры: сопящие носы, взгляды, раздевающие женщин, оплывшие от сытой жизни лица и взгляды Месье, обеспокоенного тем, "что могут сказать?" – по крайней мере, это то, что поразило меня в ресторане "Глобуса", где я ужинал.
Другое, что меня поразило в том же ресторане, это тягостное впечатление фальшивого мира, "крикливого", как неоновые цвета отеля. В целом неплохие люди, но живущие только благодаря декорациям и маскам, без которых они исчезли бы, как клоуны...
U
(Это письмо Сатпрема его матери, которое таинственным образом сохранилось благодаря его брату Франсуа).
До востребования
Конакри (Гвинея)
Конакри, 18 января 53
Дорогая Матушка, пишу это письмо, чтобы избавить тебя от волнений по поводу моей судьбы. Я получаю наиполнейший и удивительнейший человеческий опыт, подобного которому у меня ещё не было. Со своими Ларуссами под мышкой (точнее, макетами Ларусса) я проникаю повсюду, вхож в любые круги – и какие круги! Я наблюдаю человеческую трагикомедию под всеми углами и уверяю тебя, что спектакль того стоит. Было бы чересчур рассказывать тебе обо всех этих опытах. Хочу только заметить, что Ларуссом можно прокормиться лучше, чем я предполагал. Дней через десять у меня будут средства на то, чтобы покинуть Конакри и снова подняться вглубь Гвинеи в направлении Канкана. Я уже прошёл больше восьмисот километров, и мне остаётся меньше трёх тысяч до Агадеса. Теперь я определённо намерен достичь своей цели, этап за этапом. Впрочем, мне мало интересно, примут меня или нет в «Рудниковое Сообщество Дагомей-Нигер», ибо я нахожу Ларусса неожиданным исследовательским инструментом. В Агадесе я всегда найду средство подняться.
В остальном всё хорошо, здоровье в порядке, и я чувствую себя в отличной форме для любых задач.
Если ты мне напишешь, то из-за неопределённостей моих путей лучше всего адресуй письма До Востребования, Конакри, откуда я сообщу свой адрес.
Ты получила моё последнее письмо из Рио?
Не расстраивайся по поводу меня, матушка, всё будет в порядке, материально и "морально". Чем дальше я иду и чем больше углубляюсь в свои поиски, тем больше я уверен в своих силах и в своей цели, которую я предвижу.
