Текст книги "Письма Непокорного. Том 1 (СИ)"
Автор книги: Мишель Сатпрем
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Всё для того, чтобы сказать, что я был бы счастлив увидеть вас снова, дабы возобновить наши ночные беседы... Когда вы возвращаетесь сюда? По крайней мере, дайте мне знак?
Жажда к пережитым приключениям, которую я чувствую в себе, столь же сильна, как и жажда к созерцанию... доступному для любого приключения, лишь бы только оно было безрассудным, нелогичным, захватывающим. Где вы? Как там наше паломничество?
............
Я согласен с вами, что нонконформизм – первая из добродетелей и первая дверь храма... и нужно идти от двери к двери, очищая себя, чтобы добраться до алтаря – в глубине себя.
Я освободился от многих вещей, и в настоящий момент моё беспокойство выражает себя таким образом: свободен, но ДЛЯ чего...?
Я хотел бы знать ваше мнение об этой гнусности "человек – лишь бесполезная страсть", провозглашённой Сартром в конце Бытия и Небытия... Это вопрос, который меня преследует; не потому ли, что я не могу найти глубинную гармонию под поверхностным хаосом?
У меня есть много о чём рассказать вам, но я опасаюсь писем. Но знайте – если только мне это будет позволено, – что я остаюсь вашим преданным другом и что я жду от вас ЗНАКА. Не забывайте меня.
Б.
U
1948
Пондичерри, 6 января 1948
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар,
Разумеется, моё долгое молчание показалось вам необъяснимым, вы даже могли прийти к выводу, что я "обижен" вашим последним письмом, или даже решить, что у нас с вами не было подлинной дружбы...
Нет ничего более далёкого от истины. Ваше последнее большое письмо было потрясающим. Оно было ИСТИННЫМ. И принесло мне громадную пользу, несмотря на то, что ваши суждения обо мне были не очень точными. Во всяком случае, вы помогли мне выпутаться из этого интеллектуального тупика, где я ходил кругами, "бесплодный" и сбитый с толку.
Начиная с декабря я множество раз пытался написать вам, но всякий раз останавливался на полпути: либо по здешним политическим обстоятельствам, уводящим чересчур далеко от спокойствия, необходимого для того, чтобы написать вам, либо я был в отчаянии от того, что приходилось выражать нечто истинное посредством этих слишком изношенных слов, либо – чаще всего – предавался мечтам, сидя под своей верной лампой.
Приходится говорить о себе, но мне надоело говорить о себе. Я так хотел бы забыть сам себя или, вернее, превзойти сам себя и распуститься под солнцем великого идеала. Поверьте, Бернар, все мои исследования в течение вот уже десяти лет, все мои усилия и мои действия имели целью исключительно это освобождение от я. Мои бунты, как вы говорите, были, скорее, не социального или семейного ранга, но ранга духовного. Я, если хотите, крестоносец в поисках истинного Креста, и всё то, что я пытался и пытаюсь предпринять, я совершал как священнодействие (с чувством сакрального, абсолютного). Беда в том, что в финале большей части своих начинаний сталкиваешься не с Солнцем Бога, но с мошенничеством людей, которые присваивают Бога для собственной выгоды. Моё понимание Приключения исключительно Божественное. То, что мною движет, это не сентиментальная или интеллектуальная спекуляция, это стойкая, неумолимая потребность.
Определённо, я очень плохо выражаю всё это. Я хотел бы заставить вас понять, что в конце "Приключения" я усматриваю прежде всего избавление от Я и распускание, иными словами, реализацию, "Божественного", дремлющего в самых глубинах Я.
С ранней молодости меня терзали определённые силы парализующей самокритики. Если можно так сказать, мой лучший враг – интеллект или, более точно, господство мозга, который иссушает наиболее спонтанные движения, замораживает радость, обесцвечивает наиболее яркие моменты, словно игла, прикалывающая бабочку к планшету энтомолога. По крайней мере, эта форма разрушительного интеллекта научила меня относиться к интеллекту с недоверием и стремиться больше, нежели многие другие, к подлинному рассмотрению себя. Следовательно, для меня Приключение – преимущественно попытка изучения. И когда я говорю вам о книге, которую пишу, то это не для издательства Gallimard или Flammarion, это для того, чтобы освободиться от моей "интеллектуальной стороны" и пойти своими собственными ногами к внутреннему Единству.
Вы можете сказать, что моё Приключение у меня в черепе, но не в коже. Нет ничего более ложного. Именно потому, что сейчас моя кожа и является моим собственным приключением, эта лихорадка приключений и отдаётся в моём черепе.
Во мне присутствует нечто вроде лихорадки, которую я должен исчерпать, страсть, которую я должен удовлетворить, вся эта весна духа, взрывающаяся у меня под кожей, потребность в радости и фантазии. И для меня Приключение – это освобождение всего того, что задыхается во мне. И если я восстал против моей собственной семьи и против определённого социального строя, то именно потому, что я там задыхался – физически.
В своём последнем письме я попытался перевести в термины мозга то, что я чувствовал в своих жилах, и именно это заставило вас думать, что я свёл приключение к простым спекуляциям разума. Моя кровь – это мой единственный конформизм, она является тем, что толкнуло меня отказаться от "социальных функций" и любых других сфер, где я чувствовал себя бесплодным.
Конечно, война оказалась для меня одним красивым приключением, довольно обогащающим, но это было безвыходное приключение. Та же потребность в приключении толкнула меня в Индию, и именно она теперь толкает к вам. Поймите, для меня приключение – это состояние, потребность, а не мечты-фантазии. Я был таким уже в десять лет, когда сбежал на забастовки в Бретани.
Воистину, в Приключении присутствует нечто, очень похожее на Любовь. Оно имеет отношение к той же физической и духовной потребности.
И если я начал курить, то главным образом для того, чтобы успокоить эту лихорадку и, если не погасить, то по крайней мере переместить на другой план.
Есть множество вещей, о которых стоило бы сказать, но я полагаю, что у нас скоро будет время вместе обо всём этом переговорить.
Здесь я жду возвращения губернатора. По крайней мере, я думаю, что он собирается вернуться. В марте или в конце февраля я собираюсь окончательно покинуть Пондичерри и, если вы не против, присоединиться к вам.
............
Вы знаете, что в глубине сердца я остаюсь вашим верным рыцарем и другом.
Б.
U
(После поездки в Афганистан Сатпрем побывал проездом в Дели, у Бернара д'Онсие, прежде чем уехать.)
Пондичерри, 12 мая 1948
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар,
Я телеграфировал вам из Кветты, чтобы дать знать, как я сожалел о том, что не смог возвратиться в Дели и снова повидать вас. Ужасный тайфун на несколько дней отрезал путь в Пешавар, но у меня не было времени ждать, пока дорогу починят (к концу апреля меня ждал Пондичерри), и я предпочёл пойти другим маршрутом Кветта-Карачи и Бомбей.
Афганистан – "край света". Это был безрассудный поступок, я всё ещё в поисках смысла, и вас не было рядом, по крайней мере, для того, чтобы снова вытащить меня, когда наступал критический момент... Короче, я всё же провёл полную дезинтоксикацию и лишь изредка обращался к вашему удивительному отвару.
Говоря обо всём этом с лёгким сердцем, я, тем не менее, только что выкурил несколько трубок сенсационно-потрясающего "бенареса", который так хорошо умеет рассеять дурные воспоминания, оставляя в сердце лишь лёгкий туман, сублимирующий лучшее, что есть в нас... Однако, не могу сказать, что это было совершенство, ибо вас нет рядом, и я храню как ценнейшие воспоминания наши братские вечера за трубкой. О, Бернар, как мне вас не хватает!
Эти вечера, слишком краткие, представляют для меня не просто дорогие воспоминания, они – обязательство, зарок... Я больше не являюсь только лишь своим прошлым, я – увлекательное будущее, ожидающее того, чтобы его пережили. С тех пор, как я снова увидел вас, нечто изменилось – вы знаете, что именно, – судьба подарила мне волнующую уверенность, которую надобно хватать пригоршнями, принимая ценность собственного существования, бок о бок с вами.
............
Потому что вы вернули мне смысл моей свободы. А то я уже начал было обретать место и функцию среди этих расчётливых мокриц, этих пошлых "нотариусов", увязать в их клее и позволять себе соглашаться с их удобной мудростью.
Вы вернули мне определённый смысл борьбы, желание изучать. Поскольку все эти люди из Пондичерри казались мне мелочными, без всякого величия. Я задыхаюсь.
Ваши слова, сказанные прошлым сентябрём, обрели новую силу:
"Лишь приключение или созерцание
Достойны человека,
Лишь пороки и экстаз достойны художника".
Нет, мне не быть нотариусом. Поймёте ли вы, если я скажу, что изменил своё состояние?
Я не очень хорошо понимаю, куда иду – но какое это имеет значение! Я не очень хорошо понимаю, к чему в итоге приду, но и это не имеет значения! То, что имеет значение, так это ритм, который вы мне передали. Я начинаю понимать, что, вероятно, нет "цели", которой нужно достичь – лишь мертвецы имеют право на кладбищенский покой, – нет комфортабельной уверенности, которую надобно отыскать, есть лишь РИТМ, который нужно уловить, сохранить, несмотря на все поражения. Также, возможно, нет и "смысла" жизни, но лишь тысяча и один смысл самого себя, к которым мы должны двигаться... и все правды, на которые мы должны ОСМЕЛИТЬСЯ. С вами я готов осмелиться на всё, и я чутко внимаю великому духовному приключению, в конечном счёте, единственно верному, единственно стоящему.
Ибо я всеми своими силами отказываюсь подчиняться табу и требованиям этого общества шулеров, которое я отвергаю. Я не хочу "становиться на задние лапки", а также обучаться "трюкам" и компромиссам всех тех, кто должен отчитываться, поскольку я не желаю отчитываться перед Богом или перед чем-то ещё, что есть божественного во мне. После одного происшествия я очень хорошо понял, что в 18 лет у нас ещё чистое сердце; и я не собираюсь отказываться от этой чистоты; но нести на себе социальную этикетку здравомыслящих я отказываюсь, поскольку никто из них не даст мне оправдания (допуская, что я заслуживаю оправдания), которого я жду только от самого себя.
Я понимаю, какие трудности стоят передо мной, поскольку для нотариусов мы – "грех", плохо работающий винтик, который может привести – и приведёт – к взрыву машины, но в конечном счёте, жизнь ценна своей интенсивностью и чистотой, которую мы в неё вносим, определённой склонностью к мятежу, который в каждый момент снова ставит всё под вопрос (и если мы хотим подняться "над" мятежом, не следует ли хотя бы начать с этого самого мятежа?)
Возможно, "я ни к чему не приду". Но не лучше ли достижения цели сам процесс движения? и не потерян ли тот, что уже "прибыл"? Но в конце концов, жизнь – не распределение наград, и завтрашний мир, который мы пытаемся построить в молчании нашей плоти, не стоит труда, если ВЧЕРА мы не способны были умереть за него. Завтра – это для спекулянтов, для тех, кто борется за "мир" чужой кровью... Вы меня многому научили, Бернар, вы, по крайней мере, разбудили глубокие слои моего существа, где я прозреваю свою истинную ценность.
Где-то у Генри Миллера есть замечательные строки: "Единственный способ, которым кто-либо может направлять нас – это возродить в нас веру в нашу собственную способность направлять самих себя. Наше путешествие пролегает вне любых трасс, где мужество, интеллект и вера – наши единственные проводники".
Долгое время я был одержим идеей "Правды", которую надлежит обнаружить – нечто вроде "милости", которую мы должны низвести, единой основы, где мы можем насладиться ЕДИНЫМ безмятежным взглядом на мир. Но не было ли это, скорее, стремлением ко сну?
Я начинаю понимать, что "правда" – не состояние, но стремление, не финал, но движение, от наиболее внешнего к наиболее внутреннему, к наиболее полному обнажению. Вот что я написал в своих заметках спустя какое-то время после расставания с вами:
"Правда – как движение огромного маятника, который отклоняется справа налево, проходя через центр, затем возвращается слева направо и т. д... правда ни справа, ни слева, ни в центре; и тем более она не является комфортабельной серединой. Она – САМО ДВИЖЕНИЕ маятника, который неутомимо возвращается к себе самому, всегда готовый к новым колебаниям. Хотеть правды означает – хотеть этого движения.
Но я так нуждаюсь в вас, дорогой Бернар, чтобы поддерживать этот ритм; и всей своей интуицией я чувствую, что вас ожидает великая судьба, и я хочу, чтобы она тесно переплелась с моей. Но тут не обойтись без милого огонька настольной лампы и тишины, чтобы я мог лучше передать вам всё, что чувствую, что знаю.
Мне не терпится снова вас увидеть. Я верю в вас, Бернар; это великое "движение" несёт возрождение мира, которое мы должны провозгласить. Жду от вас весточки, всегда искренне и по-братски
ваш
Б.
P.S. Посылаю вам с этим письмом две коробки превосходного дросса.
Пишите, мне нужно чувствовать контакт с вами.
U
Пондичерри, 29 мая 1948
Жан-Полю Тристраму
(Кабул)
(Это тот самый Тристрам, друг А. Жида, которого Сатпрем встретил в Каире и в обществе которого проделал путь между Суэцем и Бомбеем).
Старина Жан-Поль,
Мне не терпелось написать тебе и выразить радость от того, что нам удалось повидаться; но начиная с моего возвращения в Понди я захвачен абсурдным ритмом тысяч ежедневных переговоров, абсурдных трудов, поклонов и улыбок, праздных дискуссий, что в тысячах лье от сути вещей.
Когда у меня есть пара спокойных минут, я, дабы почерпнуть немного терпения и забытья, остаюсь наедине с курительной трубкой, которая всё больше и больше становится моим неотделимым компаньоном.
Моё состояние не блестяще, и у меня не лежит сердце писать тебе; в абсурдном, утомительном сне я видел дороги, по которым проходят по тысяче раз на дню, безысходные, абсолютно одинаковые, лабиринт, вызывающий у меня головокружение... это неотвязное впечатление попытки догнать уходящий поезд ещё абсурднее от того, что я не жду поезда; это "я" – единственное, что я упускаю; оно, возможно, не столь важно, и незачем столько говорить о нём.
Я так стремлюсь к общению с тобой, к твоему присутствию!
Пора мне избавиться от Понди – и, вероятно, от своей трубки. Но для чего, для какого занятия. Единственная вещь, которую я хочу – возможно, это спасение (либо прыжок ещё глубже, в самую тьму) – чтобы меня "вытащили" месяца на три в спокойное место, дабы я дописал свою книгу. Во мне присутствует странная уверенность, что именно с моими персонажами я преуспею или пойду ко дну, с ними одними и через них; что я сумею сделать выбор, избавиться от старой шкуры, найти суть и отыскать истинный путь.
Я опасаюсь одобрения, толерантности "других", я опасаюсь социального механизма и благосклонных улыбок, примиряющих вас с другими только потому, что вы "на уровне", вы согласованы, вы соответствуете маленькому мирку с его комфортабельной скукой. Я не хочу доброжелательного нейтралитета социальной среды, в которую я проник не иначе, как обманом, по причине мелкой трусости, и где, путём непрерывных компромиссов, я добился бы того, чтобы они, наконец, "закрыли глаза" на моё присутствие.
Во мне живёт фобия социального этикета, моральной генеалогии, которую человек должен носить с собой, чтобы быть почтенным и уважаемым: 25 лет – католик – жених – доктор юридических наук – сияющая лысина – безымянный индивид с капиталом в Х франков – ничего примечательного.
Я ощущаю громадную потребность в скандале, отказе, бунте. Я хочу иметь право писать то, о чём думаю, и не лукавить с самим собой, не есть с ладони "уважаемых".
Во мне нужда быть лишённым любого социального обоснования, быть "чересчур", чтобы найти в глубинах своего одиночества истинное обоснование и единственную полноту. Ибо я буду строить свой храм в пустыне.
Я знаю, через какое одиночество, какой отказ мне предстоит пройти, но я также знаю, что есть шанс отыскать в этом очищении истинную Радость, радость совершенного самоосуществления.
Уже три года я живу со странным воспоминанием, истинное значение которого я, похоже, не могу распознать: это происходило в лагере, незадолго до освобождения, на дороге, идущей из карьера. Голодный, измученный, я внезапно почувствовал себя переполненным РАДОСТЬЮ, ощущением волнующей силы, которая разбила все мои цепи и ожидающую меня смерть, словно я достиг совершенства и даже более того. И если я не начал петь, то лишь потому, что мне могли тут же набить морду. Это было непостижимо, понимаешь? Впечатление света и разорванной вуали – "это-есть–я-есть–я-знаю".
Вероятно, это и есть то, что я сейчас пытаюсь отыскать. Именно это великое разоблачение сути я ищу. Но только, в отношении меня самого, приведённое к наиболее простому выражению, моему собственному судье и моему собственному палачу. Я рискую начать "казнить себя", и я этого заслуживаю, но как бы то ни было, в любом случае, это не имеет значения. Пан или пропал. Я делаю ставку на определённое "качество", которое я предчувствую в себе, и если этого качества у меня нет, я сорвусь; и я сорвусь в любом случае, если не буду пытаться выразить лучшее в себе. У Ницше есть фраза, которую я часто вспоминаю: "Ценность духа измеряется количеством правды, на которую он ОСМЕЛИВАЕТСЯ".
Конечно, я чувствую, что по отношению к обществу моя "совесть нечиста". Я произвожу впечатление не такого, как они, словно тип, проигравший конкурс у самых дверей, ведущих в высшую школу... Это и есть тот тягостный момент, когда я должен решиться. Но меня также пугает и дипломированная "чистая совесть" за той дверью среди владеющих-правами.
Я не хочу иметь иных прав, кроме того права, достойным которого я сочту себя, и единственное право, которого я хочу – иметь что сказать.
В момент совершения шага (назад) и окончательного отказа войти в двери, к примеру, Колониальной Школы, которые для меня всё ещё открыты, я чувствую мучительные терзания. (...)
В конце концов, когда я напишу эту чёртову книгу, проблема исчезнет, и это будет наилучшим оправданием меня самого.
Задаюсь вопросом, встретимся ли мы ещё в августе... Я бы с радостью, но боюсь, я уже отбуду в Дели с Б. д'Онсие. Существует также и другая возможность: дело в том, что я нашёл себе временную работу в Китае, в Шанхае, как корреспондент A.F.P., но это лишь возможность, и я не думаю, что получится.
И потом, бывают моменты, когда мне хочется просто уединиться на несколько месяцев в Бель-Иль-ан-Мер, чтобы спокойно поразмышлять, но будучи однажды пойманным Францией, смогу ли я потом оттуда выйти?
............
Таковы, старина Жан-Поль, последние новости, я долго медлил, прежде чем написать тебе о них, а также поблагодарить за твой тёплый приём... От всей души надеюсь снова тебя увидеть до моего отправления за новыми приключениями. Если ты увидишь малейшую возможность найти работу в Китае, скажи мне об этом; в сущности, именно такое решение я предпочёл бы, и я готов сорваться с места при первом же случае или указании. Есть ли какие-нибудь новости от твоей подруги Николь?
Прости за столь сумбурное письмо, но я пишу его урывками, когда выдается несколько свободных моментов. От этой жары можно сдохнуть.
Надеюсь, ты не будешь мстить и очень скоро сообщишь мне новости.
С братским приветом
Б.
U
Понди, 2 июня [1948]
Клари
(Клари, наконец, развелась и навсегда
покинула Пондичерри)
Подруга, я написал бы раньше, если бы не считал вас уехавшей в Бомбей. Ваше первое письмо огорчило меня, я чувствовал, насколько вы растеряны, насколько одиноки.
Не нужно возвращаться назад, Клари, это последнее, что стоило бы предпринять, это касается и вас, и Жилле. Я не верю в "латание дыр". Ваш опыт с Жилле дал вам всё, что мог дать. Раз вы решили его оставить, нужно быть последовательной с собой и идти до конца, иначе позже вы будете упрекать себя и, "возможно", упустите своё Счастье. Существует определённый человеческий абсолют, который вы ещё не исчерпали – другими словами, чей крах вы ещё не увидели и не пережили, нужно, чтобы вы до конца прошли через этот опыт, даже если "в конце" вновь окажетесь одинокой.
Я всё время говорю вам о Счастье; не знаю, найдёте ли вы своё Счастье с Максом – или с любым другим... Я бы сказал, что Макс в некотором роде аксессуар, самое большее инструмент, который позволит вам измерить вашу собственную готовность к счастью.
Увы, решение проблемы никогда не бывает "в другом", оно в глубине нас самих.
............
Нужно идти до конца самого себя, до конца своих переживаний, всегда в направлении наибольшего обнажения и наиболее чистой ясности.
У де Голля есть фраза, которую цитировал Барон и которую я нахожу возвышенной: "Именно двигаясь к Океану, река остаётся верной своему истоку". (Я цитирую приблизительно). Внутри есть глубинная правда. Не нужно "прилипать" к своему прошлому, сколь бы плодотворным и обогащающим оно ни было. "Этого" никогда не потерять. Но нужно оставаться верным самому себе, продвигаясь вперёд, пытаясь ВЫРАЗИТЬ – тем или иным способом, их тысячи – то нечто, что томится в ожидании внутри нас. Когда вы "исчерпаете" себя, тогда, возможно, вы найдёте суть, ожидавшую своего часа под всеми этими масками, которые вы сбросите одну за другой.
Жилле, Макс, Карачи, Париж, Будапешт, Сопротивление, Бернар и т. д., всё это не более чем декорации. Самая существенная часть не в них. (Но мы также не можем играть без этих декораций; по крайней мере, нужно долго и медленно учиться обходиться без них). Суть в том, кем вы учитесь становиться с помощью этих аксессуаров – я использую это слово намеренно. Впрочем, это не Жилле вы собираетесь покинуть и, возможно, не Макса собираетесь найти: вы покидаете определённую часть себя и начинаете поиски другой себя, обновлённой.
О, Клари, сестра, сколько масок требуется сорвать, прежде чем обнаружить своё истинное лицо, сколько декораций покинуть, прежде чем найти место всеобщего мира и покоя. Пустота и полнота, словно движения моря, созерцаемого в долгом безмолвии; моря, внедряющего в тебя мировой ритм – полнота и оглушительная пустота, "Молчание среди будничной суматохи"...
Возможно, существует определённая радость, обещанная тем, кто поймёт и примет неизбежное одиночество; тем, кто всегда будет отказываться от того, чтобы позволить своей собственной маске обмануть себя; от того, чтобы принять себя за свою собственную декорацию. Принимать всё более и более острое осознание себя, выбирать неустанно, отсекать хвосты, освобождаться, избавляться от лишнего... И в финале всего этого остаётся не просто одиночество, остаётся Океан – и возможно, наконец, истинная общность с миром, наше место – отныне и навсегда назначенное – найденное, наконец, в гармонии с любой вещью, наш такт в великом ритме. И наконец, после стольких комедий, стольких репетиций, наша "истинная премьера".
[фото Клари со стр. 79]
На этом пути не нужно ни от чего отказываться в самом себе, но терпеливо "самореализовываться", изучать тысяча и одну сторону себя. Это не столько "цель", которую нужно достичь, сколько некий ритм, который нужно подхватить и сохранить, свой собственный ритм. Если у жизни есть смысл, то он в самом этом движении, в последовательных этапах самореализации. Мы все согласны, что достигнутая "цель" – это мир и покой кладбища; речь о том, чтобы не создавать из своей жизни кладбище.
Клари, ваш крах с Жилле, он коренился в вас самой.
Я чувствую, что вы столь одиноки, моя дорогая-дорогая Клари, и я так хотел бы немного побыть рядом с вами. Но к сожалению, я не так много могу сделать для вас. Я тоже нуждаюсь в вашем присутствии, но предпочитаю не говорить о себе, я слишком неуравновешен. Я часто мечтаю провести несколько месяцев на севере с вами, спокойно занимаясь книгой, которая меня преследует, но всё это так сложно – я захвачен абсурдным стечением обстоятельств... и освобождаюсь от этого только накурившись большими дозами, что вовсе не помогает уладить дела.
............
Возможно, что это идиотское письмо и что оно не отвечает тому, что вы ожидали от меня. Я так хотел бы окружить вас всей своей нежностью, но вы так далеко, а слова так быстро умирают на бумаге.
Верьте в себя. Обнимаю вас.
Б.
U
Пондичерри, 11 июня [1948]
Бернару д'Онсие
Дорогой друг,
Я не написал вам раньше, потому что недавно мы были полностью поглощены важной "политической неделей".
............
В вашем письме вы предостерегали меня от вас самих. Я очень хорошо понимаю, что вы имеете ввиду, и я хорошо знаю, что, воистину, в конечном счёте нужно полагаться лишь на "свои собственные крылья". Но зачем так упрямо подчёркивать возможное "отдаление" с вашей стороны? У меня не было намерения цепляться за вас, как дитя за подол своей кормилицы! или как утопающий за спасательный круг – что более похоже на истину. Я слишком люблю свою собственную свободу, что заставляет меня бесконечно уважать свободу других, и я достаточно люблю своих друзей, чтобы принимать их такими, какие они есть, со всеми их дефектами и "недостатками". Я повидал множество людей в определённых обстоятельствах, в которых невозможно смошенничать, и практически не питаю иллюзий по поводу их альтруистических склонностей! Я знаю, что надёжным и верным остаётся лишь "маленький светильник", который мы зажигаем в момент одиночества и который мы раздуваем по своей воле.
Меня лишь удивляет, с какой настойчивостью вы говорите мне эти прописные истины. Не бойтесь, с вашей стороны никогда не возникало вопроса каких-либо "обязательств" или взятия на себя ответственности. Я хочу не вас, но вашей дружбы, и для меня не столь важно, что принесут грядущие дни, особенно если они должны оказаться столь же тёмными, как вы говорите, и тогда у нас действительно будет время, чтобы задуматься. Я верю в вас, вы слишком наговариваете на себя, а впрочем, дни, которые мы проведём вместе, будут обогащающими и наполненными нашим энтузиазмом. Свет и огонь не снаружи, они в нас самих. Наше приключение будет таким, каким мы его сами сделаем, а не таким, каким его сделают обстоятельства.
Тем не менее, я благодарен вам, Бернар, ибо по вашему письму я также вижу, сколь велика в вас забота о "правде" и честности.
Я уверен, что нам предстоят чудесные дни, и от всей души надеюсь, что они не будут медлить с приходом. Я с нетерпением жду, чтобы начать всё сначала вместе с вами.
Пишите мне время от времени. Мне нужно чувствовать вашу мысль, столь созвучную с моей.
С братским приветом,
Б.
U
Пондичерри, 20 июля [1948]
Бернару д'Онсие
Дорогой друг Бернар,
............
Я уже довольно давно остаюсь молчаливым, потому что выхожу – с трудом – из отвратительного кризиса, сильно встряхнувшего меня. Я решил провести полную дезинтоксикацию (ибо нет необходимости сообщать вам, что по возвращении из Кабула я тут же с радостью одурманил своё тело!), и вот уже около двух недель я валяюсь, пресыщенный всем, так что смотреть на это не очень приятно. Сейчас я уменьшил дозу до одной трубки в день, но пока ещё не могу отказаться полностью... Ужасно то, что жизнь может казаться серой и тусклой, когда отказываешься от наркотика. Мне трудно даётся реабилитация, и ощущаешь себя так, словно с тебя заживо содрали кожу. В конце концов, вы, вероятно, знаете, каково это. Кокто выразился восхитительно: "Морализаторствовать с опиоманом, это всё равно что убить Изольду и сказать Тристану: вот увидишь, потом станет лучше".
У меня нет даже помощи вашего присутствия, вашей дружбы, чтобы вновь подняться. Чувствуешь себя так, словно "угробил" всё сразу: голову, почки, живот. Всё имеет мерзкий привкус небытия, или более точно, совсем не имеет вкуса. Я не жалуюсь, это было бы дурным тоном, ибо я прекрасно знал, что однажды должен буду заплатить за все свои мечты, но я неприятно удивлён пресной пошлостью своего пробуждения. Словно сурок, проснувшийся от долгой спячки и вовлечённый вдруг в ужасающий круговорот весны, которой он не хочет. Все старые глупости возобновляют свою значимость, в то время как раньше всё было восхитительно неважно, даже я сам.
Когда вы прибываете в Пондичерри? Я был бы так рад снова вас увидеть... и надоесть вам со всеми моими историями! Я нуждаюсь в вас, Бернар, я словно дрейфую в открытом море, а небо давит своей массой со всех сторон, и ни севера, ни юга, ни востока, ни запада.
(...) Здесь умираешь изо дня в день. Я бы так хотел ощутить и пережить немного пламени вашего энтузиазма, наконец, отыскать реальный повод быть молодым, имея за плечами двадцать лет, которых у меня никогда не было.
Когда мы отправимся вместе? Когда вы дадите мне знак для реализации истинного приключения?
............
Извиняюсь, дорогой Бернар, за это немного сумбурное письмо, но у меня впечатление, что все вдруг одновременно покинули меня.
Черкните пару слов, если у вас будет время.
По-прежнему ваш верный друг.
Б.
U
Понди, 3 октября [1948]
(Клари в Карачи)
Дорогой друг, маленькая Клари, я долго тянул, прежде чем написать вам, ибо, представьте, с самого возвращения из Парижа я завален работой, приёмами (визит посла Д.Л., прибытие нового Консула Франции в Мадрас), и я стал кем-то вроде «нейтрального» представителя, которому приходится рассказывать всякого рода политические (конечно же, с обещанием ничего не рассказывать губернатору! разумеется) или личные истории. Короче, это возобновление жизни бесполезной, рассеянной, непростительной.
И потом – не могу лгать вам, ведь только с вами я дерзаю быть тем, кто я есть на самом деле – я возобновил эту ужасную борьбу против моего тёмного злого гения. Я пока ещё не отравлен, это грядёт, но я действую как наркоман, я в психологической зависимости от ритуала, бесплатной поэзии опиума. Есть дни "с" и дни "без", и дней "с" всё больше и больше.
Ваше длинное письмо безумно меня вдохновило, вы единственная, кто меня любит. Клари, я так нуждаюсь в том, чтобы чувствовать, как ваша признательность окутывает меня, а ваша мысль следует за мной. Как я могу передать вам свою ПОТРЕБНОСТЬ в вас? Когда вы были здесь, одно ваше присутствие успокаивало меня. Теперь же, без вас, я нахожу эту жизнь слишком глупой, лишённой смысла, вкуса. Что для меня все эти вещи, которые я не могу объяснить, что для меня все эти идеи, о которых я не могу поговорить с вами, эти существа, которых я больше не вижу без вашего взгляда. Вы были для меня матерью, сестрой, подругой, возлюбленной. Вы мой двойник и моя чистая совесть; примете ли вы мою душу в свой багаж?
Вы сочтёте меня слегка безумным, но мне нравится говорить с вами о глупостях и серьёзных вещах и быть наиболее непоследовательным из существ.
Если и есть принцип, который меня ещё воодушевляет, то это идея о том, что я претендую на звание наиболее НЕОПРАВДЫВАЕМОГО из существ. Понимаете ли вы? Я не хотел бы ни социального оправдания, ни героического, ни влюблённого, ни божественного. Я упорствую в ужасающем саморазоблачении (и спасаюсь от этого опиумом). Возможно, когда я откажусь от любого оправдания, то найду оправдание ИСТИННОЕ.
