Текст книги "Покушение на Гейдриха"

Автор книги: Мирослав Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

КВАРТИРА НА ВЕЛЬВАРСКОЙ УЛИЦЕ

– А здесь что у вас? – крикнул, обращаясь ко мне по-немецки, один из эсэсовцев и ударил ногой в дверь.

– Жилая комната. Стол, стул, тахта…

На тахте лежали подушки. Эсэсовец молчал, обшаривая глазами комнату. А я про себя твердила: «Он не должен заметить эту щель, он не должен заметить эту щель…» Аленка плакала. Щель вела в чуланчик, где спрятался Опалка.

– Вы где спите? – орал он на меня.

Я показала.

– А где спит ребенок?

Я едва держалась на ногах и указала рукой на вторую комнату. Он посмотрел на Аленку. Перед этим я шепнула ей, что надо говорить, но разве можно быть уверенным в ребенке… Поколебавшись, он прошел в соседнюю комнату.

Это была ужасная ночь.

Я уже раз пережила такое. Моего мужа казнили и 1941 году, я осталась одна с маленькой дочкой. Я ненавидела их, они исковеркали всю нашу жизнь, разбили, уничтожили семью… И поэтому я ни минуты не раздумывала, когда друзья обратились ко мне с просьбой укрыть человека.

Его, говорили, ищут немцы.

О своей жизни я не думала. Если погибну, знала: о дочке позаботятся родственники. И с нетерпением ждала дня, когда он придет.

Я не знала, как его зовут, что он тут делает, откуда приехал – с Востока или с Запада. Его надо было спрятать, у него была тут важная работа – вот что все решало.

Мы жили в Дейвице на Вельварской улице. Сойдя с трамвая у здания новой гимназии, надо было пройти налево по тропинке вверх между деревьями небольшой рощицы. От нас была видна эта дорожка среди берез.

Раздался звонок. Моя приятельница Божена, у которой он жил почти двадцать дней, привела его к нам и, попрощавшись, поспешила домой. А он остался на кухне. Высокий, стройный, с интеллигентным лицом.

– Меня зовут Адольф, – произнес он с приятной улыбкой.

Я показала ему, где он будет спать, куда сложить вещи (их было немного), и мы договорились обо всем. У меня было три комнаты, из одной дверь вела в маленький чуланчик, где человек мог едва уместиться. Я там держала ненужные вещи, и вот он пригодился. Дверца чулана была за диваном, и верхний край ее был выше спинки дивана сантиметров на десять. Я положила туда желто-синюю подушку с пестрым узором и закрыла щель. Адольфа я поместила в этой комнате, чтобы в случае опасности он мог быстро укрыться в тайнике.

На вилле, где мы жили, был привратник, но я ему ни о чем не говорила. Поэтому мне надо было точно знать время возвращения Адольфа, я сама спускалась вниз и открывала ему входную дверь. Иногда он целыми днями сидел дома, читал, а после обеда помогал мне вытирать посуду. Уходя, он всегда успокаивал меня, что все будет в порядке. Он был неразговорчивый, но добрый человек. Это было видно с первого взгляда. О своих делах никогда ничего не говорил, да я и не спрашивала. Я знала, что он борется против фашизма, и этого мне было достаточно.

27 мая он ушел очень рано. Придирчиво осмотрел костюм, содержимое карманов. Не забыл проверить револьвер, который почти всегда держал под подушкой у изголовья, попрощался, как обычно, и произнес:

– Сегодня у нас много работы. Если меня не будет в восемь часов вечера на тропинке, что ведет от остановки трамвая, значит, не приду, вы не беспокойтесь.

Он сбежал по лестнице, промелькнул среди деревьев, обернулся и помахал.

Я работала тогда у одной женщины – зубного врача, вела у нее картотеку. И вдруг я узнаю, часов около одиннадцати, что на Гейдриха было совершено покушение. Я испугалась – и сразу подумала об Адольфе. Имеет ли он к этому отношение? Целый день я была сама не своя, у меня все валилось из рук, из головы не шло это покушение. Я думала об Адольфе и Аленке, ей было тогда семь лет. Вечером Аленка хотела со мной поиграть, но у меня не было настроения. Я все поглядывала на дорожку. Придет ли? Наконец-то! Увидела его на тропинке, он поднимался от остановки, шел медленно, опустив голову. Встретила его, собрала на стол ужин, но он только, как бы извиняясь, улыбнулся:

– Вы знаете, пани Тереза, я совсем не голоден.

Сказал он это как-то грустно, сидел, погруженный в себя. Я не стала беспокоить его и потихоньку ушла к Аленке. Чувствовалось, что он чем-то озабочен. О покушении он ничего не говорил, и я тоже ни о чем не спрашивала.

Никогда не забуду случившееся в ту же ночь.

По всей Праге эсэсовцы обыскивали дом за домом, кричали, обшаривали квартиры и искали преступников. Как я уже рассказала, они пришли и к нам. Я лежала и вдруг слышу звонок. Смотрю в окно: внизу у калитки стоит группа солдат.

Я испугалась, но только в первый момент, а потом стала двигаться, как заводная машина.

Вбежала к Адольфу в комнату, схватила его за плечо, стала трясти. Он проснулся и в недоумении посмотрел вокруг.

– Спокойно, – говорю я. – Внизу всего-навсего эсэсовцы.

Он вскочил, схватил в охапку свою одежду. Мы вместе отодвинули от стены диван, открыли дверку в чуланчик на антресоли. Туда надо было лезть на четвереньках. У нас там стояли разные ящики, корзины и лыжи. Адольф втиснулся туда, и я придвинула диван на место. Поспешила выйти из комнаты, чувствую: ноги в чем-то запутались.

Смотрю, а это его галстук. Схватила его, скомкала, бросилась к постели, где он спал, чтобы взбить подушку, и чувствую под пальцами что-то холодное. Револьвер, он забыл тут револьвер! Снова подбегаю к дивану, отодвигаю, стучу в дверку. Адольф приоткрыл ее, я сунула ему галстук и оружие и только после этого подошла к двери квартиры. Там стояли эсэсовцы. Звонили они так, что слышно, наверное, было во всей округе. Потом набросились на меня с криком: чего, мол, долго не отпирала.

– Я спала, – сказала я и нахально посмотрела им в лицо, но на душе было неспокойно.

Они вошли с опаской, но вскоре вели себя в квартире как хозяева. Обшарили все, сбросили перины на пол. Аленка плакала, а я перед этим строго наказала ей: о дяде Адольфе – ни слова. Посмотрели они и на диван, за которым была замаскирована дверца тайника, но не обнаружили ее. Когда они ушли, я села, колени у меня ходили ходуном.

О чем рассказывать? Собственно, я ничего и не знаю. Как-то раз ходила я по просьбе Адольфа (уже потом я узнала, что его фамилия была Опалка) за письмом. Мне дал его парень с черными усиками. Он стоял перед плакатом, где сообщалось о розыске Вальчика, и весело смеялся.

Других парашютистов я не знала, и Адольф о них не говорил. Впрочем, об одном он говорил, но что-то нехорошее. После уже я узнала, что речь шла о Чурде. Опалка прожил у нас неделю, с 24 по 30 мая. Потом за ним снова пришла моя приятельница Божена Кропачкова. Пока он жил, к нам приходил еще один человек из гестапо, расспрашивал, чем я занимаюсь, на что живу и т. д. Адольфу уже не оставалось времени залезть а тайник, и он спрятался в кладовку. В руке у него был револьвер, но немец, к счастью, не заглянул в кладовку. Иногда все зависит от случая.

Прощаясь, Опалка сказал, что ему надо быть вместе с ребятами.

– Зачем? Если все вы соберетесь в одно место, это будет гораздо опаснее для вас…

– Ребята морально угнетены. Мне пора, пани Тереза. Я его не задерживала, он сам знал, что ему делать.

Дала ему с собой плащ, незадолго до этого мне вернули его из тюрьмы Панкрац после казни мужа. И теплое белье дала.

Он ушел, а мы с Аленкой остались одни.

Я не раз думала потом о тех ребятах. Может быть, Кубишу с Габчиком следовало явиться в полицию с повинной, вдруг тем самым они предотвратили бы кровопролитие… А может, и не предотвратили бы. Трудно сказать. Когда потом нацисты с боем взяли церковь, я видела Адольфа на фотографии. Это был совсем не тот человек, который жил у нас. Смерть его изменила. И тут я напугалась, что напрасно дала ему плащ мужа. Что, если на нем осталась какая-нибудь метка, по которой они узнают, что плащ уже один раз побывал в тюрьме Панкрац и оттуда его вернули мне после казни моего мужа? И все время ждала: вот придут и за мной, чтобы арестовать.

Слава богу, не пришли.

Так мы и жили с Аленкой. Спаслись мы потому, что Чурда нашего адреса не знал, а Адольф молчал. Ни слова не сказал. Расстреляли и его родных: «тетечку» – так он называл ее, она воспитывала его, отца… Они не знали ничего о его невесте из Моравии. Ее имя Опалка унес с собой. Только я знала, с какой нежностью он о ней вспоминал, как любил ее.

РАССКАЗ КОММУНИСТА, ЖИВШЕГО У ПОЛИГОНА В КОБЫЛИСАХ

Я проснулся и не сразу сообразил, что происходит. Воздух сотрясался от гула: сначала он слышался издалека, будто пчелиный рой, но постепенно приближался, набирал силу. Ехали тяжелые машины, много машин. Я тихо, чтобы не разбудить жену, встал и подошел к окну.

Тогда было обязательным затемнение окон. Я аккуратно приподнял темную штору и выглянул, но не сразу мне удалось что-либо рассмотреть. Кругом темно, и только на шоссе видны были яркие снопы света от фар. Я разглядел колонну военных грузовиков, двигавшихся со стороны Праги… «Куда это они?» – подумал я. Глаза привыкли к темноте. Ночь была теплой, звездной. Я осторожно открыл окно. Оно даже не скрипнуло. В воздухе стоял запах цветов. Не успел я подумать, какие цветы так пахнут, послышалось пение. Негромкое, заглушаемое шумом колес и ревом моторов. «Да это же… Ну да, на собраниях мы пели эту песню», – я узнал ее. А машины направлялись к полигону. «Боже ты мой!» – думал я, стоя у окна босиком, в ночной рубашке, одной рукой придерживая штору затемнения, другой опираясь о подоконник и наклонившись к окну. Сомнений не было: машины шли к полигону в Кобылисах.

Они уже миновали наш дом, а мелодия была отчетливо слышна. Пели на втором грузовике. Первый и третий молчали. Меня трясло, как в лихорадке. «Может быть, их везут туда на работы, – уговаривал я себя. – Дадут лопаты и кирки, а через час-другой отвезут назад в тюрьму? Только разве возят на работы ночью?»

Я так и не лег больше, знал: все равно не усну. В глубине души я понимал, что причина их появления здесь совсем другая. Надо дождаться, пока они поедут назад. Надо было убедиться, что не будет никакой стрельбы.

Кого везли в этих машинах, откуда они? Как будто это было так важно… Я стал искать в темноте спички, и тут это произошло. Раздался залп.

Страшный залп.

Жена села на кровати, воскликнув:

– Господи Иисусе, что случилось?

Я не мог выговорить ни слова, выронил спички и подскочил к окну. Ничего не было видно. Потом снова грохнул залп.

– Это на полигоне, – сказала жена.

Я хотел уверить ее, что это не там, что это что-то совсем другое… Но не мог. Язык не повернулся.

– Они расстреливают. Проехали недавно.

– Откуда ты знаешь?

– Слышно было, как по шоссе шли грузовики. Грянул третий залп. Жена заплакала в подушку, а я опустил затемнение, зажег лампу и надел брюки.

– Ты куда? – она подняла голову.

– К Йозефу.

Йозеф был нашим партийным руководителем. И до войны, и теперь в подполье. Разумный человек. Всегда знал, как надо поступать. Жена молчала, ничего не говорила, только плакала.

– Я пошел, – говорю.

На лестнице – темнота. Грузовиков еще не было слышно. На улице ни души. Может, кто-нибудь и проснулся, но побоялись зажигать свет.

Я повернул направо. Йозеф жил совсем недалеко. Мы когда-то работали вместе на «Колбенке». Еще до войны вместе ходили на демонстрации. Двери у него были заперты. Я бросил камушек в окно. Они, видно, тоже не спали, потому что он тотчас же выглянул посмотреть, кто там стоит внизу. Йозеф открыл дверь, и мы поднялись наверх.

– Ты слышал? – спрашиваю я.

– Да.

– Они ехали мимо нас, я проснулся.

Йозеф молчал, только ходил туда-сюда по кухне. Опять послышался гул – это, наверное, возвращались грузовики.

– Надо что-то делать. Я спрошу об этом, – сказал он наконец.

На другой день мы собрались у Франты. Он принес листовку, и мы ее потом размножили. В ней говорилось, что чешский народ не запугать никакими расстрелами.

Потом мы организовали сбор средств. Деньги пошли тем, у кого кто-то был арестован или погиб.

С той поры я почти не спал спокойно. Каждую ночь повторялось одно и то же. Сначала неясный гул вдалеке, потом отчетливый звук моторов. Я стоял у окна, хотелось кричать, но слова застревали в горле.

Таким было лето 1942 года.

Мы выпустили несколько листовок, организовали новый сбор средств. Ясно, те, у кого много было денег, от всего хотели быть подальше, не желали рисковать своей шкурой. Население тогда так делилось. В подпольной работе нам помогали женщины, среди них немало было смелых и отважных.

После войны мы переехали из Кобылис – не могли слышать по ночам шум машин. Жена и спустя много лет все просыпалась, заслышав вдали гул моторов.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОНОЛОГ ПРЕПОДАВАТЕЛЯ ХИМИИ

Теперь нечего было говорить о том, что произошло бы, если бы покушение отменили… В конце концов, оно состоялось. Из этого факта и надо было исходить. Прежде всего – переправить ребят в укрытие и попытаться сделать максимум, чтобы уберечь нашу подпольную организацию от нацистов. А они лютовали, вымещая свою злость на безоружных жертвах, расстреливали людей сотнями. «Вина» их состояла лишь в том, что они «одобряли покушение».

Ужасное это было время.

Зеленка обязан был подыскать для ребят надежное укрытие. Через Петра Фафека, мужественного и честного человека, он связался с Яном Зонневендом, старостой прихода православной церкви в Праге, и тот обещал ему помочь. Короче говоря – устроить для них убежище в подвале под церковью на Рессловой улице.

Можно возразить: убежище, где в одном месте собрались все парашютисты, – не самый лучший вариант. Лучше было остаться в городе и устроиться в разных местах, на разных квартирах…

Все имеет свои положительные и отрицательные стороны. Не забывайте, что тогда всю Прагу прочесывали нацистские патрули, были проведены большие облавы. Церковь казалась наиболее подходящим местом для ребят: ни храмы, ни тем более гробницы не обыскивались, а оттуда в удобный момент можно будет переправить всех куда-нибудь за пределы города.

Подвал церкви – церкви Кирилла и Мефодия – был холодный и промозглый. Я дважды побывал там. А когда шел туда в третий раз, увидел, что церковь окружена кордоном эсэсовцев и гестаповцев.

Появившись у них впервые, я разговаривал с одним Опалкой. До этого я побывал у настоятеля Петршека. Мы давно были знакомы. Его отец преподавал в начальной школе в Годоланах, где я учился в 1912 году. Я объяснил, зачем пришел. Священник попросил меня отвернуться, стать лицом к стене, чтобы я не видел, откуда он приведет Опалку. Вскоре настоятель вернулся и позвал меня:

– Идем, Адольф тебя ждет…

Опалка сидел на стуле. Он был в толстом свитере, несмотря на то что на дворе припекало солнце, был июнь.

– Как там у вас дела: – начал я разговор.

Он молча уставился в землю.

– Где ребята? Я хотел бы с ними поговорить.

– Им стыдно.

Я понимал их. Каждый день на казнь отправляли десятки ни в чем не повинных людей. Ежедневно вывешивали все новые списки расстрелянных. Габчик переживал свою неудачу – осечку автомата. Все были в ужасе от того, что происходило за пределами церкви.

Подумав, Опалка нерешительно сказал:

– Я беспокоюсь за них… Они воображают, что все было бы иначе, если…

Он замолчал.

– Что «если»?

– Они хотят идти к Моравцу[32]32
  Имеется в виду Эмануэль Моравец, премьер марионеточного правительства протектората.


[Закрыть].

– К Моравцу? А это еще зачем?

– Они читают в газетах о казнях, и Габчик с Кубишем надумали пойти к Эмануэлю Моравцу – признаться, что они и есть те самые террористы, которых ищут немцы. Хотят убить Моравца, а потом и себя…

– Что за глупость! Ты запретил им?

– Конечно!

– А они?

– Молчат. Но слишком нервничают…

Отчаянная мысль. Нацисты жаждут крови тысяч людей, и даже если оба они пожертвуют собой и пойдут сдаваться, они этим не предотвратят новые расстрелы.

Я смотрел в лицо Опалки. Он был отличный командир. С ним легко было говорить о самых серьезных вещах, я всегда мог быть уверен, что он будет молчать. Я пришел сюда сообщить, что мы подыскиваем для них новые убежища и выведем их за пределы города.

– И куда же?

– Ты останешься в Праге. Твои знания и способности нам нужны здесь… Остальные отправятся в разные места как инструкторы диверсионных групп. Но прежде всего, конечно, надо выбраться отсюда… По нашему плану, шесть человек на полицейской машине поедут в Кладно, там они будут скрываться на складе одного местного торговца. У доктора Лычки есть знакомый в уголовной полиции, тот обещал обеспечить полицейскую машину, на ней перевезем людей из церковного подземелья.

– Что будет с Кубишем и Габчиком?

– Они поедут в Оубенице, это деревня за Бенешовом. Там они спрячутся у одного столяра. Мы уже побывали там и все осмотрели. А чтобы они без затруднений выбрались из церкви, мы уложим их в гробы, которые будут официально перевозиться из Праги за город…

Опалка одобрил наш план. Мы расстались, и я ушел. Через несколько дней, уточнив новые подробности, – было это 16 июня – я опять встретился с Опалкой в церкви и обсудил с ним все необходимое. Мы договорились, что в пятницу, 19 июня, ребята будут перевезены из церкви. В конце недели возвращалась из отпуска жена церковного сторожа, и мы не хотели, чтобы ей стало известно обо всем. Мне предстояло обеспечить перевозку до ее возвращения. С Опалкой мы договорились: в воскресенье вместе поедем «на экскурсию» в Кладно и на месте проверим, все ли как следует подготовлено для ребят.

Кубиш с Габчиком пробудут в Оубенице несколько дней, пока я за ними не приду. Потом мы все втроем – они и я – собирались вылететь в Лондон и там доложить о проведенной операции. У Опалки был свой радиомаяк, с помощью которого он мог управлять посадкой самолетов… На время моего отсутствия руководство организацией возьмет на себя Опалка. Из Лондона я собирался вернуться сюда – тоже самолетом.

В Кладно ребятам тоже нельзя было оставаться надолго. Мы хотели перебросить их на Драганское плоскогорье. Там мы могли рассчитывать на наши партизанские базы. Деревня, куда ребятам предстояло добраться, называлась Рупрехтов-у-Вышкова. Недалеко в лесу жил лесничий, чех-патриот, и его домик должен был стать центром нашей деятельности…

Группе «Сильвер А» в Пардубице тоже приходилось туго, на ее след вот-вот могли напасть. И было решено, что Бартош, Потучек и Вальчик – разумеется, вместе с передатчиком «Либуша» – перебазируются в Ольшаны-у-Русинова, в каменоломню, принадлежавшую, кажется, местному старосте. Они могли бы оттуда по-прежнему вести передачи.

«СТЕНА СМЕРТИ»

Вот уж никогда не предполагала, что придется ездить по ярмаркам. Но когда влюбляешься, то не думаешь, чем занимается твой избранник.

Мой отец был человек тихий, хороший, скромный. У него была лавка на улице «Ве Смечках» по продаже подержанных вещей, а в задней комнате – портняжная мастерская. Папа сидел с утра до вечера, латал драные локти, колени, пришивал заплаты, укорачивал рукава, переделывал манжеты, а по воскресеньям подрабатывал как церковный сторож: он был сторожем в православном храме Кирилла и Мефодия на Рессловой улице. В той самой церкви, где укрывались парашютисты.

Я ничего этого не знала. Вышла замуж, мой муж ездил на мотоцикле по «стене смерти». Вы наверняка видели такой аттракцион на ярмарках. Деревянная круглая загородка, зрители смотрят сверху, а по стене с завязанными глазами ездит мотоциклист. Я вечно боялась за него. У нас ведь был маленький ребенок. Я не хотела, чтобы он этим занимался, но попробуй скажи что-нибудь мужчине… Он был влюблен в свой мотоцикл.

Раньше он работал там же, но только ремонтировал машины, когда что-то ломалось. А потом его уговорили, и он сам, не зная страха, начал ездить по «стене смерти». Погладит меня по щеке и отправляется. Сложно, конечно, вечно переезжать из города в город, но надо же было как-то зарабатывать.

У меня были сестры-двойняшки. Милушка, незамужняя, жила с родителями, а Мария вышла замуж. Ее муж Карел Лоуда преподавал где-то рисование. Он рисовал вывески и красивые картины: Градчаны, натюрморты с яблоками и всякое такое. Хороший был человек. У них было неплохое жилье в районе Годковички. Пока мы с мужем мотались по белу свету, родители, у которых была комната с кухней при церкви, переехали жить к нам, чтобы никто не забрался, – нас часто месяцами не бывало в Праге. Мария с Карелом и детьми переехали в ту их комнату при церкви. Оконце из кухни выходило прямо на алтарную часть, они всегда видели, что делалось в церкви.

Папа носил парашютистам еду. Карел ему помогал во всем, что было нужно. В начале июня я ненадолго заехала в Прагу и остановилась у Лоудовых при церкви. Карел как-то странно держался, как будто бы хотел, чтобы я поскорее убралась от них.

Но ничего не объяснял. Папа – тоже.

Потом только я узнала, что отец услышал от священника Петршека про людей, скрывающихся здесь от полиции чуть ли не с июня. Доктор Петршек подвел его к гробнице, и папа поклялся на кресте и молитвенной книге, что он ничего не знает и не будет пытаться узнать о входе в гробницу. Поклялся и Карел.

Потом их всех арестовали, а у меня на памяти вот что осталось. Когда Карел находился в концлагере Терезин, он делал там из хлеба маленькие фигурки и куколки. Из тюрьмы мне писала сестра, спрашивала: как поживает их сыночек Вашек? Что я могла им ответить? Что его тоже увезли? Ему было всего три года… Из нашей семьи никто не уцелел – папа, мама, сестры, Карел. Я одна осталась. Случайно. Мы же с мужем разъезжали все время по ярмаркам, и в то время нас не было в Праге.

Маленький Вашек просто чудом уцелел. Я чувствую себя странно, проходя мимо этой церкви. Да, жизнь человека иногда висит совсем на волоске… За что казнили мою маму? Что сделала им сестра Милушка? Мне «стена смерти» спасла жизнь. А остальные? Где они?