Текст книги "Покушение на Гейдриха"

Автор книги: Мирослав Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

ДОНОС

В то время я служил в жандармском участке в Бенишове. После покушения все жандармские посты протектората получили размноженные фотоснимки плаща, портфеля и, кажется, велосипеда – не помню уже. Это были вещи, оставшиеся на месте преступления и потерянные покушавшимися на Гейдриха. Эти снимки мы обязаны были предъявить всем лицам, проживаем на территории участка. Каждый взрослый должен был расписаться, что снимки видел, а также сообщить, знакомы ли они ему, эти вещи, кому они принадлежат. Предполагалось, что это поможет поймать преступников.

Хотя жандармы в подавляющем своем большинстве пытались незаметно повлиять на граждан и вызвать у них сомнения насчет того, что эти вещи им знакомы, тем не менее время от времени мы получали анонимные доносы на отдельных лиц, якобы подозрительных своими антинемецкими настроениями. Мы получили приказ сверху: каждое письмо такого рода немедленно пересылать в гестапо Табора, ближайшего большого города.

Все равно мы на нашем участке подобные письма сразу же уничтожали, так поступали все жандармы нашего поста, но был один штабс-вахмистр, опасный тип, который любил поболтать, особенно после принятия соотвествующей дозы спиртного. Он ни о чем не подозревал, но мы при нем воздерживались от каких-либо высказываний против немецких властей.

В тот роковой день я замещал начальника поста, который, кажется, заболел. А дежурным по посту был как раз этот самый штабс-вахмистр. В его обязанности, между прочим, входило брать утром с почты корреспонденцию для трех жандармских частей – вместе с нашим жандармским постом помещались районное и участковое жандармские управления.

Я хорошо помню, как вахмистр принес в кабинет почту, положил на стол и обратил мое внимание на письмо в белом конверте, которое, по его мнению, выглядит подозрительным. На нем стоял штамп Тршебони. Мне самому было интересно узнать содержание письма, явно частного, не делового. Но я подождал, пока вахмистр вышел из помещения. После этого с нетерпением вскрыл конверт. Письмо было анонимное, написанное тяжелой рукой, некрасивым почерком. Адресовано оно было нашему жандармскому посту в Бенешове у Праги. Насколько я помню, письмо содержало следующее: «Прекратите поиски виновников покушения на Гейдриха, прекратите убийства невинных людей. Это покушение осуществил Габчик и…», вторую фамилию я уже не помню, обозначим ее буквой «икс». Аноним продолжал: «Габчик родом из Словакии, а у «икса» брат в Моравии, он мясник».

Дальше в письме ничего существенного не было, в памяти у меня не осталось. Письмо, как уже говорил, подписано не было, я и не придал письму значения, не считал его важным по содержанию и дал прочитать своим коллегам, которые тоже сочли письмо глупостью. Я сказал, что сожгу письмо, но только, конечно, пусть все молчат. Но тут кто-то из них заметил, что вахмистр обратил внимание на письмо и говорил о нем у них в комнате. Поэтому они и предупредили меня, как бы я не навлек на себя неприятностей.

Фамилий, которые приводились в письме, никто из нас не знал. В нашей округе они были незнакомы. Я подумал, что кто-то захотел либо выслужиться, либо сыграть неуместную шутку. Письмо было обычное, я забыл сказать, не заказное.

Прежде чем мы успели что-нибудь решить и договориться насчет письма, из соседней комнаты пришел районный начальник, надпоручик, и спросил, что мы обсуждаем. Я показал ему письмо.

– Что ты хочешь с ним сделать? – поинтересовался он.

– Сожгу. Это будет лучше всего.

– Ты не мог бы дать его мне?

– Зачем?

– А у меня в Индржиховом Градце, рядом с Тршебонью, загородный дом. Мне надо заехать туда, кое-что починить. Это письмо мне очень кстати, оно послужит предлогом для расследования, а я возьму служебную машину и съезжу домой.

Я посмотрел на других. Все молчали. Я отдал ему письмо. Дело в том, что, согласно предписаниям, в те времена любую служебную поездку на машине нужно было обязательно оправдать служебной необходимостью, особенно на далекое расстояние, за пределы собственного района.

Но это была уже не моя забота.

Как потом сообщил мне по секрету надпоручик, на следующий день он пошел к начальнику отделения (оно находилось тут же, в нашем доме) и попросил разрешения на служебную поездку в район Тршебонь, откуда было послано письмо, причем сказал и о своей личной заинтересованности. Начальник ничего против не имел, однако предложил поехать не в тот же день, а на следующий, и сам захотел поехать, как он выразился, прогуляться. Тогда и вправду стояла прекрасная, безоблачная погода, прямо будто специально для прогулок. Однако на другой день начальник был занят, и они собрались в «служебную поездку» только через три дня после получения письма.

Оба офицера и шофер выехали из города около десяти часов. К нашему изумлению, в час дня они вернулись назад, бледные и взволнованные. Я столкнулся с ними на лестнице:

– Что случилось?

– Плохи дела…

– Почему?

– Это письмо… Знаешь, в нем ведь правда!

Мы зашли в кабинет начальника, и он рассказал:

– Началось все хорошо, солнце с утра припекало, мы радовались, что выдался такой денек. В Таборе мы заехали в гестапо, чтобы доложить, что отправляемся на поиски анонимщика. Конечно же, мы и не собирались его искать. Только мы туда вошли, не успели и слова сказать, вдруг какой-то их начальник как заорет на нас: где, мол, это письмо. Нас это как громом поразило. Гестаповец подошел ко мне вплотную, чуть ни не уткнулся головой мне в лицо и опять заорал. Я достал письмо из кармана и отдал. Что мне оставалось делать? Он быстро его пробежал и сказал: «Да, это оно. Мы его ждали… А почему вы не передали его сразу же? Почему едете расследовать только сегодня?» Мы начали что-то лепетать, а он взревел: «Вон!» – и выгнал нас. Вот мы и приехали назад. Всю дорогу только и говорили о том, что теперь нам будет…

Обсудив это дело, мы единодушно решили, что теперь могут арестовать и нас, а на нашем посту начнут расследование. Возможно, думали мы, письмо было инспирировано самим гестапо для проверки нашей «благонадежности». Такие случаи нам были известны. Наше беспокойство возросло, когда мы еще в тот же день услышали по радио, что террористами были Габчик и тот второй, фамилию которого я не могу вспомнить.

Мы не знали, что с нами будет, но за нашу жизнь в те дни никто не дал бы и ломаного гроша.

ВТОРОЙ МОНОЛОГ АРХИВАРИУСА

Вместо тридцати иудиных сребреников Чурда получил миллионы. А в 1947 году чехословацкий суд наконец воздал ему по заслугам – и Чурде накинули петлю на шею.

О его предательстве сохранился документ, датированный 25 июня 1942 г. и подписанный штандартенфюрером СС Гешке, который возглавлял пражское гестапо. Документ предназначался Далюге и Франку.

В нем сообщается:

«Для расследования покушения, совершенного 27 мая 1942 г. на обергруппенфюрера СС Гейдриха, главное управление гестапо в Праге создало специальную комиссию. Эта комиссия в качестве исходного материала для своей работы имела только ряд свидетельских показаний, содержащих подробное описание преступников, и вещи, которые преступники оставили на месте преступления. В течение трех недель были использованы все возможные и доступные вспомогательные средства, которые вновь и вновь приводились в действие, однако все это не дало каких-либо новых данных, на которые можно было бы опереться. Значительное число жителей, которые, как выяснилось позднее, могли дать сведения о вещах, найденных на месте преступления, молчали…»

Цель настоящего сообщения состоит не в том, чтобы подробно освещать огромную по объему следственную роботу гестапо. Сообщение ограничивается расследованием фактов, которые способствовали установлению и уничтожению преступников.

16 июня 1942 г. в специальную комиссию главного управления гестапо в Праге явился гражданин протектората Карел Чурда, родившийся 10 октября 1911 г. в Старе-Глине, подсобный рабочий, римско-католического вероисповедания, холостой, проживавший ранее у родственников в Тршебони, дом 12. Он заявил, что якобы, узнал один из портфелей, выставленных в витрине. Из его показаний, которые полностью совпадали с результатами технических экспертиз уголовной полиции, было установлено, что речь идет о сведениях чрезвычайной важности и что показания Чурды вполне достоверны, впоследствии выяснилось, что Чурда и сам является парашютистом, который приземлился в протекторате в ночь с 28 на 29 марта 1942 г. вместе с пятью другими агентами. Портфель, о котором он дал подробные сведения и который при предъявлении ему был им тотчас же узнан, он якобы видел перед покушением при определенных обстоятельствах на квартире супругов Сватошовых у другого парашютиста. При этом он также показал, что в портфеле находится известный ему английский автомат. Поскольку и сообщенное им описание личности совпадало с описанием одного из парашютистов, подозрение пало на некоего Йозефа Габчика (подпольная кличка Зденек), который когда-то проживал в Полувсине близ Жилины. Нынешнего его места прерывания Чурда не знал. Используя эти факты, главное управление гестапо в Праге осуществило энергичные меры с применением всех доступных вспомогательных средств, всего за 36 часов напряженной работы непосредственно напало на след преступников и в последующие 5 часов обнаружило их и уничтожило. Кроме того, Чурда высказал подозрение, что вторым преступником может быть лучший друг Габчика – Ян Кубиш (подпольная кличка Ота Навратил).

Однако других подтверждений своему предположению он привести не смог. Оба названных им парашютиста ранее в протекторате как агенты себя не проявляли, имена их не были известны. По английскому оружию и взрывчатке, обнаруженным на месте преступления, было ясно и до этого, что в покушении участвовали парашютисты.

Впоследствии, когда Чурда на дальнейших допросах в конце концов выдал часть известной ему, используемой и агентами подпольной сети явок, все эти явки при соблюдении мер предосторожности и с учетом тактического опыта одновременно и в самый кратчайший срок были обследованы. В результате было установлено, что владельцем второго портфеля, оставленного на месте преступления, оказалась семья Сватошовых (явка), а владелицей женского велосипеда, оставленного на месте преступления, – пани Моравцова (явка)…

Женский велосипед был действительно передан в пользование Зденеку, то есть Габчику, а портфель семьи Сватошовых – Оте, то есть Кубишу. Таким образом, связь этих двух лиц с покушением на обергруппенфюрера СС Гейдриха с точки зрения криминалистики теперь безусловно доказана.

«Церковь Карла Боромейского»[35]35
  Так в немецких документах называлась церковь Кирилла и Мефодия.


[Закрыть] является «греко-православной», хотя правильнее ее было называть «чешско-православной».

18 июня 1942 г. в 4 час. 15 мин. эта церковь стала объектом нашей операции…»

Это – часть рапорта, предназначавшегося Далюге и Франку. В самом начале здесь приводится имя предателя – Чурда. Из этого документа явствует, что, не будь Чурды, следствие не получило бы никакого «положительного» результата. В начале ведь говорится:

«В течение трех недель были использованы все возможные и доступные вспомогательные средства… однако все это не дало каких-либо новых данных, на которые можно было бы опереться…»

Гешке, хотя и в завуалированной форме, вынужден признать, что расследование зашло в тупик. И тут появляется Чурда и высказывает свои подозрения насчет Габчика и Кубиша, хотя и не знает их местонахождения. Это существенно. В рапорте признано: нацистам не были известны даже их имена.

Однако как же гестапо обнаружило их новое убежище, если Чурда его не знал? Как получилось, что 18 июня церковь Кирилла и Мефодия – или, как называли ее нацисты, Карла Боромейского – была окружена?

Обратите внимание, что в рапорте сообщение о храме начинается с нового абзаца, но не говорится, как нацисты напали на этот след.

Здесь говорится о том, что Чурда выдал сеть явок. Их хозяева были тотчас арестованы, и кто-то из них мог под пытками заговорить. Ведь многие из них знали, куда доставлялись еда, спирт и все остальное.

Это подтверждается в другом рапорте. 5 августа в Берлин был отправлен заключительный отчет, в котором говорится:

«…Операция, связанная с церковью, началась потому, что, во-первых, после ликвидации явок преступники могли быть предупреждены и, во-вторых, не было известно, имеются ли в церковном подземелье потайные ходы. В течение дня 17 июня и в ночь с 17 на 18 июня были наконец получены независимо друг от друга две улики насчет церкви Карла Боромейского, где, по имеющимся сведениям, должны были скрываться террористы. Доставленные чертежи церкви не давали ответа на интересующие нас вопросы…»

Под «ликвидацией явок» здесь имеются в виду квартиры Моравцовых, Зеленковых, квартиры в Пардубице и в других местах. Примечательно сообщение, что лишь 17 июня и в ночь на 18 июня были добыты две независимые друг от друга улики, ведущие к церкви. Кто же знал об этом убежище?

В заключительном рапорте для Берлина говорится:

«По данным расследования, о готовящемся покушении знали 14 лиц. О местонахождении преступников после свершения покушения знали 35 лиц».

Итак, по данным нацистов, – 35 человек. Их имена не сообщаются… Для завершения общей картины приведем некоторые из показаний Карела Чурды, данные чехословацким следственным органам в июне 1945 года.

Чурда дал следующие показания:

«16 июня 1942 г. я поехал в Прагу и явился в гестапо во «Дворец Печека» на Бредовской улице. Там меня допросили. Мне предъявили фотографии нескольких парашютистов и спросили, знаю ли я их. Я узнал всех. Это были фотографии надпоручика Пехалы, младшего сержанта Коларжика, ротмистра Микша, сержанта Герика. Но им я сказал, что никого не знаю. Они меня избили и предупредили, что Герик работает на них и что они осведомлены лучше, чем я думаю. Тогда я сознался, что знаю этих людей. Потом они раскрыли альбом с фотографиями наших чехословацких военнослужащих в Польше. Я узнал среди них четыре или пять человек и под нажимом назвал их.

Я признался также, что и сам являюсь парашютистом, которого сбросили 28 марта 1942 г. у Тельча в Моравии с двумя другими членами группы, и что мы закопали груз. Меня даже не спросили, кто закопал. Я сказал также, что Герик летел в том же самолете, что и я, но со мною из самолета не прыгал. Рассказал им свою биографию, а потом выдал людей, у которых скрывался и которые мне помогали, то есть своего зятя Антонина Маца в Колине, хозяина типографии в Лазне-Белограде, Крупку из Пардубице и Адольфа Моравца из Праги (его имя – Алоис. – М. И.), Сватоша с Михайльской улицы в Праге, ротмистров Вальчика и Кубиша, пани Бауцову, собственную мать и сестру в Нове-Глине.

О судьбе этих людей мне ничего неизвестно, кроме того, что мать и сестра были арестованы, но отпущены. Допрос вели комиссар Янтура и гестаповец Хорна с помощью переводчика. Почтальона Дробила из Индржихов-Градца и Мрвика из Колина, которые мне подарили одежду, я не выдал. О том штатском, который отвел нас к Сватошу, я хотя и говорил, но фамилии не назвал, поскольку не знал ее. Они спрашивали меня о каком-то Мотычке, но я его не знал. Как же так, спрашивали меня, ведь Герик его знает? Спрашивали меня также, не радиомеханик ли я и умею ли обращаться с радиоаппаратурой. А когда я ответил отрицательно, они опять спросили: как это понять, если Герик умеет? Спрашивали потом о некоем Навратиле, которого я знал по Англии как военнослужащего чехословацкого батальона. Я сказал им, что он случайно погиб, когда чистил оружие. На следующий день они продолжали допрос. При этом я выдал фамилию, звание и функции штабс-капитана Шустра, майора Блавица. Я назвал аэродром Велесберн и запасной аэродром в Нарвике. Ничего другого я не выдал. По их требованию я назвал фамилию надпоручика Опалки и младшего сержанта Коларжика, членов двух других групп. Из газет я знал, что семья Коларжика была расстреляна, поэтому сообщил адрес Коларжика. Сказал, что не знаю местожительства Опалки, потому что в последний раз виделся с ним у Сватошовых. Рассказал, как с ним расстался. Говорил также, что ко мне в квартиру пани Бауцовой ходила в качестве связной одна дама. Назвал фамилию ротмистра Микша и надпоручика Пехала, потому что они летели со мной в одном самолете из Англии, но я не знал, где они выбросились.

После допроса меня отвели в подвал.

Уже там я увидел Атю – Адольфа Моравца…»

Кто бы, не выдержав пыток, ни навел нацистов на след к церкви, – кровавая нить потянулась от Чурды. Он явился добровольно. Никто его не вынуждал, все у него было: одежда, еда, удостоверение личности, укрытие, – он сам растоптал собственную честь.

Впоследствии он изменил фамилию – вместо Чурды стал Йерготом, получил миллионы, стал осведомителем гестапо, женился на нацистке и начал «новую жизнь». Свое благополучие он построил на страданиях и крови сотен расстрелянных и замученных.

Чурда получил по заслугам, кончив жизнь в 1947 году на виселице. Но каким бы ни было вынесенное ему наказание – разве могло оно быть соразмерно его вине? И разве, не были его соучастниками те, кто необдуманно послал его в Чехословакию, буквально подтолкнув к предательству, поскольку заранее знал о его продажной натуре? Когда Чурда был в Англии, чехословацкие военнослужащие, проходившие подготовку вместе с ним, писали тогдашнему министру обороны генералу Ингру, обращая внимание министра на ненадежность Чурды. Они писали о том, что у Чурды «имеется склонность к пьянству, что он несерьезный человек, пытался в английских семьях заниматься брачными аферами, восторгается Гитлером и, наконец, признался, что сглупил, бежав за границу, тогда как надо было остаться в протекторате и служить в войсках или в жандармерии правительства протектората…»

Министр Ингр передал это письмо в разведотдел министерства национальной обороны полковнику Франтишеку Моравцу, а тот сделал пометку на полях копии, подчеркнув, что Чурда тем не менее отличный спортсмен и физически вынослив. И потому вполне может быть послан в протекторат… Так что совесть начальника чехословацкой разведслужбы в Лондоне полковника Франтишека Моравца и вправду чиста.

ЧТО РАССКАЗАЛ СВИДЕТЕЛЬ В ПЕРВЫЙ РАЗ

Мне всю жизнь не везло. Так уж повелось на свете: одним – счастье, а другим – сплошные неудачи, как ни бейся, как ни старайся. Я вот неудачник.

Я чех по национальности и всегда считал себя чехом. Жил я в Пограничье, жить там было трудно. Сначала я работал конторским служащим в местном управлении, и в 1925 году меня перевели в Соколов, оттуда – в Пршисечнице, потом – в районное управление в Вейпрты, а когда там в 1937 году был создан филиал государственного полицейского управления, то я стал его руководителем. Когда Судеты отошли к немцам, я бежал в Прагу, стал служить в Виноградском полицейском комиссариате. После того, как немцы заняли Прагу, 18 августа 1939 г. пришел приказ о назначении меня переводчиком в гестапо, в отдел по борьбе со шпионажем.

Я перепугался.

А один мой знакомый сказал:

– Иди туда и помогай людям.

Легко ему было говорить, только работа там была непростой… Жизнь моя постоянно висела на волоске. Флейшер, начальник отдела, прямо сказал мне:

– Ваши родители – немцы, почему же вы пишете, что вы чех?

– Потому что я чех, господин комиссар…

– Подумайте хорошенько. Вам что, в концлагерь захотелось?

Короче, я подумал и… согласился. «Может, и правда, смогу помочь», – убеждал я себя. Другой бы на моем месте, может, и вообразил бы себя героем и отправился в концлагерь. Но я на такое не способен…

Я понемногу осваивался, приглядывался и прощупывал своего шефа. Флейшер был типичный садист, человек невежественный и грубый; он истязал людей, чтобы добиться показаний.

В те дни я узнал и нацистского офицера по фамилии Тюммель, у него была кличка Хольм. Он был смуглый и черноволосый, с черными усиками и проницательным взглядом. Говорили, что по профессии он был пекарь из Саксонии, но тем не менее занимал высокий пост в Праге. Он был хорошо знаком с Флейшером, и, насколько я знаю, Флейшер давал ему читать показания заключенных и разные материалы. Этот Хольм был особенный человек. Позднее гестаповцы его арестовали: говорят, будто он был английским разведчиком. Но Флейшер ему доверял, Хольм часто брал в гестапо разные бумаги и носил их домой.

Немцы обнаружили утечку секретной информации и начали розыски. Однажды арестовали в городе Либерец какого-то высокопоставленного чиновника, привезли его в наручниках в Прагу, однако дело кончилось конфузом. Его отпустили, а Флейшер имел крупные неприятности. Ему и в голову не приходило, что человек, которого он ищет, был Хольм… Как-то Флейшер дал мне перевести письмо из-за границы.

Штемпель на открытке был, кажется, белградский. Флейшера поздравляли «три мушкетера». Это были Моравек, Машин и Балабан – те, кого гестаповцы искали, но поймать не могли. Флейшер бесновался, придирался ко всему, злился. Про себя я смеялся, но, конечно, не догадывался, что все это, вероятно, устроил Хольм. Он часто бывал по делам на Балканах. В Белграде купил открытки, в Праге дал их этим трем агентам подписать, а когда опять поехал за границу, бросил там а ящик. И Флейшер все твердил:

– Неужели они в Белграде?

Хольм жил с женой за Прашным мостом, детей у них не было. В конце концов нацисты его арестовали. Наверное, на Хольма указал один чешский офицер, после того как его отделали на допросе гестаповцы. Этот офицер описал им немца, которому передавал крупные денежные вознаграждения за шпионские сведения. Подозрение пало на Хольма. Под пытками он сознался.

Моравек и Хольм долго работали вместе. Однажды Хольм сообщил Флейшеру адрес Моравека, чтобы тем самым укрепить доверие к себе, но сам предупредил Моравека, и гестаповцы обнаружили лишь пустую квартиру, в которой посреди комнаты стояли две мусорные корзины, на одной была записка: «Для Геббельса», а на другой: «Для Геринга»…

Месяца через два после того, как меня сюда перевели, я слышал разговор между Флейшером и Гершельманом. Они говорили о том, что все еще не поступало сведений от «Густава». Я запомнил это имя и позднее понял, что это – некий Пршеучил, агент гестапо. Флейшер велел отвезти его на чешско-польскую границу, там несколько раз выстрелили в воздух, чтобы поляки думали, будто Пршеучил бежал из протектората, и после этого гестапо стало ждать от него сведений. В его задание входило добраться до Англии и заниматься шпионской деятельностью в чешских воинских частях. Ему это удалось, он стал летчиком, и время от времени приходили открытки и письма в адрес какого-то Сметаны. Так Пршеучил передавал информацию. Я ее переводил, а для себя делал записи, следя, чтобы никто этого не заметил.

После мая 1945 года я передал их куда следует, и на основе моих показаний чехословацкий суд приговорил Пршеучила к смертной казни. Он, подлец, этого заслужил. Через какое-то время он бежал из Англии: наверное, почувствовал, что над ним сгущаются тучи, – и совершил якобы вынужденную посадку в Бельгии. Флейшера тогда вызвали в Берлин: дескать, у них там появился человек, который утверждает, что работает на Флейшера из Праги. Это был Пршеучил. Потом он обосновался в Праге и стал осведомителем. Он ходил с доносами к комиссару Паннвицу, тот был уполномоченным гестапо по делам парашютистов, а после покушения вместе с Флейшером проводил расследование всего, что было связано и с этим делом.

После покушения на Гейдриха я занимался переводом доносов, время от времени поступавших в гестапо. В большинстве случаев они были анонимные и не имели отношения к покушению. Бывало, что соседи, поссорившись, писали друг на друга в гестапо: кто-то пишет, что якобы у его соседа скрываются парашютисты, и т. д.

Но один из этих доносов я запомнил: анонимный осведомитель писал, что у учителя Зеленки из Вршовиц живут парашютисты. Я не помню, откуда было послано письмо, какой на нем был штемпель, но на него сразу обратили внимание. Каждое письмо регистрировалось и имело номер, поэтому ни одного я не мог ликвидировать. Я собирался хотя бы предупредить вечером Зеленку, но делу быстро был дан ход. В кабинете появился человек, назвался Чурдой и столько всего наговорил, что трудно себе представить!

У него были пухлые губы, толстые щеки и бегающие глаза. Вызвали меня. Мне и потом несколько раз приходилось переводить его показания. Как-то раз мы ненадолго остались вдвоем, и я спросил:

– Зачем вы это сделали?

– Я не мог смотреть на убийства невинных людей, – сказал он.

– А теперь вы довольны? Думаете, что убийства прекратятся?

Он с удивлением посмотрел на меня и не ответил. Мне было противно: зачем я с ним вообще заговорил? Это был просто трус, жаждущий денег, и ему не было дела до невинных людей. Когда я потом снова его переводил, он смотрел на меня с удивлением. Я испугался, как бы мне не попасть на заметку. Моя неосторожность могла мне дорого обойтись. К тому же Флейшер недолюбливал меня: я чувствовал, что он наблюдает за мной, даже устраивал слежку.

Ну, а теперь о Чурде. Насколько мне известно, он выдал почти всех, кто ему хоть как-то помогал. Женщину, у которой он прятался в вентиляционной шахте, и семью Моравцовых на Жижкове. О точном месте, где скрывались парашютисты, то есть о церкви на Рессловой улице, он, вероятно, не знал. Но Паннвицу достаточно было услышать фамилию пани Моравцовой, как он тут же приказал туда ехать.

– Поедете с нами, – обратился он ко мне.

– У меня тут работа, господин комиссар…

– Подождет. Будьте готовы.

Сейчас трудно вспомнить все точно, но было далеко за полночь, даже уже светало. Это было 17 июня, в среду…

Выехали мы на нескольких машинах и направились в район Жижкова. Комиссар Паннвиц был словно гончий пес, которого пустили по следу. Он весь трясся от возбуждения и торопил шофера. Мне было приказано все время находиться при нем.

Я тогда не позавтракал, и меня все время подташнивало. Да, завтра афишные тумбы украсятся новыми мелеными плакатами с именами схваченных и казненных.

Проехав перекресток «У Булгара», мы повернули вверх на гору. На магазинах еще не были подняты шторы, но люди в домах уже просыпались.

Мы остановились.

«А что здесь надо Чурде?» – удивился я, увидев его, но размышлять было некогда. Флейшер помчался к парадной двери и начал яростно трезвонить, топчась на месте и с беспокойством оглядываясь вокруг. Руку он держал на кобуре. Никто не отвечал. Он выругался и снова позвонил.

Наконец вышла открыть какая-то женщина, наверно, привратница. Она хотела что-то спросить, но комиссар оттолкнул ее и ворвался в дом. Все пошли следом за ним.

У лифта он остановился.

– Где живут Моравцовы? – спросил он, а я должен был переводить.

Привратница дрожала, возможно, и от холода. Она испуганно что-то прошептала, потом, немного опомнившись, назвала этаж. И вдруг громко закричала:

– Хотите ехать на лифте?

Не знаю, почему, но в тот момент я подумал, что она не без умысла громко произносит слова, хочет предупредить тех, наверху. Может быть, мне только показалось. Флейшер, к счастью, не обратил на это внимания. Я перевел, но он махнул рукой и понесся вверх по лестнице, перескакивая через несколько ступенек.

Она спросила еще, запереть ли дом, но он крикнул:

– Убирайтесь к себе и не суйтесь, куда не следует!

На площадке наверху он осмотрел надписи на дверях, нашел ту, что надо, и нажал кнопку. В квартире было тихо, потом послышались шаги, двери открыли. Комиссар ворвался в переднюю, его люди – за ним. Мне приказали оставаться у входа.

Не знаю, что происходило внутри, но минут через пять за мной пришли. Войдя, я увидел: лицом к стене стояли трое – старик, женщина и юноша. Это были Моравцовы.

– Где парашютисты? – орал Флейшер, а я переводил.

Флейшер кипел от злости. Он считал, что найдет здесь людей, совершивших покушение. Гестаповцы перевернули все вверх дном, но никаких парашютистов не нашли! Пан Моравец ответил:

– Я ни о чем не знаю…

– Ты у меня быстро вспомнишь! – закричал Флейшер и исчез в соседней комнате.

– Мне нужно в туалет, – прошептала Моравцова. Гестаповец, который стоял рядом, сказал ей что-то грубое.

– Пожалуйста, господин… Мне, правда, нужно.

– Ах ты, свинья, будешь еще выдумывать! – рявкнул гестаповец и ударил ее.

Потом он пошел к Флейшеру, я остался с ними один. Моравцова схватилась за стену, скорчилась и повернулась ко мне.

– Идите быстрей, пани, – сказал я, хотя не имел на то права.

Она поблагодарила и вышла. Тут же появился комиссар:

– Где женщина?

– Ей нужно было в туалет…

Он бросил на меня яростный взгляд:

– Идиот!

И, поспешив к туалету, выбил дверь. Пани Моравцова стояла, как-то странно улыбаясь. Потом ее лицо судорожно задергалось, и она медленно стала опускаться. *

– Воды! – взревел Флейшер.

Принесли воды, намочили полотенце, ничего не помогло – она проглотила ампулу с ядом.

– Вы за это еще ответите! – орал он на меня.

Ее унесли в соседнюю квартиру, меня послали туда, я перевел несколько вопросов, а здесь у Моравцовых продолжался обыск.

С первого взгляда было ясно, что парашютистов здесь не было. Пани Моравцова уже не могла говорить, но оставались еще старик и Атя. Парнишка оцепенел от ужаса. Комиссар подошел к нему ближе и, присмотревшись, криво улыбнулся. Он умел угадывать состояние людей.

Их обоих увели в нижнем белье: ведь все они еще спали, когда нагрянул Флейшер.

Потом мы уехали. Перед отъездом от Моравцовых я зашел в туалет, там меня вырвало.

Комиссар приказал мне никуда не отлучаться из канцелярии. На допрос Ати меня не вызывали.

Это был ужасный день. Но я даже не мог предположить, что еще меня ждет впереди.