Текст книги "Большие каникулы"

Автор книги: Мирча Сынтимбряну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ И ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ГОЛОВНАЯ БОЛЬ

ЕСТЬ ВЫРАЖЕНИЯ, СОВЕРШЕННО ЯСНЫЕ ДЛЯ ВСЕХ. А тем более – для бывалого звеньевого. Например, когда кто-нибудь, увидев, что ты первым пробежал шестидесятиметровку, говорит «молодец»! – нужны ли тут объяснения? Это – поздравление. Или, скажем, после того, как ты вместе с ребятами своего звена исполнил на молотках сырбу, и пионеры, собравшиеся вокруг лагерного костра, в неистовстве кричат: «Бис!» – все опять совершенно ясно. Или, наконец, когда по окончании триместра классный руководитель вручает тебе табель с одними десятками и говорит: «Так держать, Ионеску! Только вперед!» – нужны ли здесь словари?

И я могу сказать без всякого преувеличения, что Ионеску подобные выражения хорошо знакомы. Да и какому же мальчику с отличной успеваемостью, изобретательному, живому и ловкому, не приходится то и дело слышать такие выражения – которые, скажем прямо, ему – как маслом по сердцу?

Но было бы преувеличением и умолчать о том, что даже Ионеску достаточно ясны и другие выражения… причем некоторые из них не имеют никакого отношения к маслу, а скорее уж – к горчице… Потому что – какому изобретательному и ловкому мальчику не случалось, хоть изредка, оказаться изобретательнее и ловчее, чем это нужно? Такое бывало, конечно, и с Ионеску, и он прекрасно знал выражения, имеющие отношение к горчице. Хоть и не слишком часто повторявшиеся по его адресу, они были для него тоже совершенно ясны. Например, когда учитель естествознания говорит ученику, забывшему переменить воду в аквариуме, «разиня», в этом нет ничего неясного. Особенно для Ионеску. Или вы думаете, что выражения: «Этого я не ожидал!» – когда у доски нет мела, или «Очень жаль», «Нехорошо» – нуждаются в специальных разъяснениях? Тогда спросите у Ионеску.

– Все это выражения совершенно ясные, – ответит он. – И именно поэтому я желаю вам слышать их как можно реже.

Но есть выражения неясные, сомнительные, я сказал бы, двусмысленные, про которые не знаешь, содержат ли они похвалу или порицание. А когда тебе хочется снова попасть в звеньевые, такие неясные, сомнительные, двусмысленные выражения могут даже вызвать у тебя легкую головную боль. Приведу пример.

В один прекрасный день Ионеску сидел в парке, на скамейке. На левую руку, как и сидевшие рядом девочки, он напялил носок, а правой – рукой, наносившей непогрешимые семиметровые удары при игре в гандбол и с удивительной точностью забрасывавшей мяч в корзину на баскетбольных матчах, – держал иглу. Он штопал свои носки. Так его и застали ребята.

Они неопределенно послонялись вокруг, и с их сложенных трубочкой губ слетело только одно слово:

– Глядите-ка-а-а! (с тремя «а»).

Что это? Похвала? Или порицание?! Как понять? Ради справедливости надо сказать, что Ионеску это не слишком встревожило. А о головной боли и речи не было! И, может быть, он совсем бы забыл об этом, если бы в тот же день после уроков ребята не вошли в класс в тот самый момент, когда смочив тряпку в бензине, он вместе с несколькими девочками одноклассницами протирал оконные стекла.

Мальчики остановились, послонялись вокруг и, снова сложив губы трубочкой, выдали все то же сомнительное:

– Глядите-ка-а-а-а! (теперь с четырьмя «а»). На этот раз, честно говоря, началась, кажется, легкая головная боль.

Дело в том, что приближались пионерские выборы, и те самые ребята, которые так неопределенно чмокали сложенными в трубочку губами, могли выбрать или не выбрать его звеньевым.

Поэтому Ионеску страшно захотелось спросить:

– Что значит это ваше «Глядите-ка»? Вы считаете, что мальчику не пристало мыть окна? Или, может быть, ему не следует делать это вместе с девочками?

Но он так и не спросил их об этом, потому что в тот же вечер состоялся концерт на бутылках («Молодец, Ионеску!»), потом на следующий день —, экскурсия в известковый карьер («Здорово!») и головная боль – если она и вправду была – исчезла без следа.

Однако после занятий к нему домой пришло несколько мальчиков, чтобы подготовить выборы, которые должны были состояться вечером.

Ионеску как раз мыл посуду. Да, он стоял, повязанный фартуком, засучив рукава и по локоть опустив руки в раковину, и мыл тарелки.

Мальчики сгрудились в дверях кухни и с их губ слетело все то же возмутительно неясное:

– Глядите-ка-а-а-а-а! (на этот раз, кажется, с пятью «а»). И все.

Потом они перешли к обсуждению предстоящих выборов.

Вот как начинается головная боль. «Им не понравилось, это ясно, – думал Ионеску. – Наверное, они считают, что это занятие для девчонок. Но, может быть, они просто удивляются, – без всякой мысли? Может, они считают, что так и надо? Хвалят они меня или порицают? Может, и нет… А может, и да…»

Да, вот они каковы, эти странные, неясные, двусмысленные выражения!

– Мамочка, где у нас анальгин?

На следующий день по пути в школу Ионеску размышлял: «Если мальчики в самом деле меня осуждают, то девочки наверняка похвалят. В классе половина плюс один – девочки. Конечно, единогласно было бы лучше…» Но дальше этого слова он не пошел. У него разболелась голова. Мальчик полез было в карман за анальгином, но вдруг резко остановился. У дома № 5, сидя на солнце в шезлонге, Паулика штопал носок. Свой знаменитый носок прославленного вратаря.

Ионеску пошел дальше. У дома № 10 Попеску собственной персоной протирал бумагой выходившее на улицу окно. А через дорогу под струей, бившей из дворового крана, Рика мыл кухонную посуду и тер ее золой…

– Глядите-ка! – невольно воскликнул Ионеску и вдруг понял, что это неясное, сомнительное, двусмысленное выражение очень часто означает просто: «Молодец!»

И с этой минуты голова у него больше не болела.

ПОЧТАЛЬОН

ВООБЩЕ ЗАНЯТИЯ НАЧИНАЮТСЯ У НАСв половине второго. Но несколько дней тому назад я отправился в школу немного раньше. Было всего десять часов, но мне хотелось навестить нескольких отстающих учеников. Прежде всего, Игната. Потом – Ангела. А если время позволит, то и Мушата.

На последнем классном собрании я потребовал, чтобы все трое ответили мне письменно на вопрос: «Как я провожу свое свободное время?». В кармане у меня лежали их ответы, написанные на клочках бумаги.

Я вытащил наугад один из них.

«Я встаю в семь часов утра, – писал Игнат. – В восемь сажусь за уроки. Сначала читаю свои записи, потом по книге. В десять часов я перекусываю, затем с полчаса играю с братишкой. Потом выполняю письменные задания и рисую. Если остается время, повторяю уроки, а в половине первого обедаю. Складываю книжки и иду в школу».

Я вытащил из кармана вторую записку.

«Я встаю в семь часов, когда мама уходит на фабрику, – писал Ион. – До восьми часов я ем. С восьми до половины одиннадцатого учу уроки. Особенно по физике и математике, по которым у меня переэкзаменовки. Потом играю, а в одиннадцать часов начинаю выполнять письменные задания. В половине первого ем и иду в школу».

«Очень хорошо, – подумал я, ускоряя шаг. – Значит, я застану их за уроками».

Я рылся в кармане, отыскивая третью записку, когда на углу нос к носу столкнулся… с самим Мушатом.

Тот так и прилип к забору. Явно смущенный, он пробормотал что-то вместо приветствия и попытался прошмыгнуть мимо.

– Куда, Мишат?

– В школу…

Я взглянул на мальчика. Подмышкой у него и в самом деле был ранец.

– Но сейчас всего половина одиннадцатого. До начала уроков еще ровно три часа.

Мушат молчал, не зная, что ответить.

– Разве у вас дома нет часов? – спросил я его.

– Есть.

– Так что же ты? И потом, ты ведь живешь совсем рядом со школой, зачем ты идешь в обход?

Мушат покраснел, как рак. Перекладывая ранец из руки в руку и глядя в землю, он изо всех сил старался сдвинуть ногой… не больше и не меньше, как кромку тротуара.

– Як Игнату. Чтобы вместе заниматься. Знаете… – он вдруг оживился – нам по географии задали нарисовать… а у меня порвалась карта…

– Ладно, – сказал я. – Я тоже к Игнату. Пошли вместе.

Не прошло и десяти минут, как мы были на улице Олэнешть. Дойдя до дома номер одиннадцать, мы вошли во двор. Собака нерешительно тявкнула, но потом подбежала к нам, дружелюбно помахивая хвостом. Из сарая вышел белокурый малыш в длинной рубахе, братишка Игната.

– Брата нет дома, – заявил он. – Ушел. – Потом, вспомнив, что он нам не представился, протянул руку: – Меня зовут Лика. – И продолжал: – Игнат ушел в школу… с Ионом. Сегодня он не взял меня с собой.

– Тебя – в школу? В каком же ты классе, Лика? – спросил я.

– Да нет… У них своя школа… воробьиная.

Краем глаза я увидел, что Мушат нахмурился и делает малышу отчаянные знаки.

– Только я не умею, чтобы тихо, и воробьи улетают. Из-за этого он меня не берет. У нас и клетка есть проволочная. Хотите посмотреть? – спросил он меня.

– Конечно, тащи ее сюда!

И в то время, как малыш направлялся к дому, я спросил Мушата:

– Послушай, Мушат, куда пошли ребята?

Тот сначала увиливал от ответа, но потом, поднял голову:

– За воробьями…

– За воробьями?

Да.

– Как… за воробьями?

– Да очень просто… Я тоже должен был идти… Я и клей купил, он у меня в ранце… Они меня ждали… Мы должны были пойти в поле, смазать клеем ветки, репьи…

– А что вы делаете с воробьями?

– Молодых мы учим носить почту.

– Почту? – переспросил я в недоумении. – Как вы это делаете?

– Да знаете… до сих пор нам это не удавалось, но мы решили попробовать еще раз. Видите ли, мы прочитали про почтовых голубей…

– И что же?

– …Но у нас нет голубей. Вот мы и решили: будем ловить воробьев…

– И как же вы это делаете?

– До сих пор у нас было только два воробья. Мы целую неделю держали их у Игната и кормили всякой всячиной: червяками, семечками… даже халвой… Потом принесли их к нам и два дня совсем не кормили. Мы думали, что если их потом отпустить, привязав к лапке записку, они полетят к Игнату, туда, где еда, и понесут почту.

– Ну, а они?

– Они… полетели. Только прямо в поле. Кто его знает, может, у них были птенцы… Теперь мы ищем воробышков помоложе, у которых птенцов нет. Игнату и Иону, видать, надоело ждать, и они ушли без меня. Захватили тазы и веревку. Может, и так поймают. Только так – труднее. Воробей ведь птица быстрая, пока таз упадет, он вж-ж-ж! – и умчался! Знаете, – начал объяснять мне Мушат, – нужно подпереть таз палкой, привязать к ней веревку, насыпать зерна, спрятаться и ждать. Когда воробей залетит под него и начнет клевать, мы дерг за веревку! Палочка упадет, и воробей под тазом. Очень просто! Только вот вытащить его трудно. Как только поднимешь таз и подсунешь под него руку, он – вжить! – и был таков. До сих пор мы ловили только с тазом и почти все от нас улизнули. Только два и попалось. С клеем все равно лучше. Прилетит воробей, приклеится, ты его цап – и готово!

Мне захотелось улыбнуться, но я во-время вспомнил, сколько времени теряют попусту эти ребята. Я знал, что с начала третьего триместра ни один из них еще не получил ни одной переводной оценки. С этой охотой нужно было покончить.

– Мушат, а мы сможем поймать воробья? – спросил я.

Мальчик оживился.

– А как же? Конечно! Корытом… Вон оно там, смотрите! В мгновение ока он привязал к палке веревку, которую вытащил из кармана, вбил палку в землю и подпер ею корыто. Потом насыпал вокруг зерна и целую горсть бросил под корыто.

– Пойдемте в амбар, – сказал он. – Чтоб они нас не заметили. А как заберутся под корыто, потянем за веревку.

Мы зашли в амбар и стали подглядывать в полуоткрытую дверь.

Через несколько секунд на заборе появился взъерошенный воробышек. Он залетел во двор и уселся прямо на корыто. Потом попрыгал, поклевал то тут, то там, и исчез внутри. Рывок – и воробья с шумом прихлопнуло.

Мы быстро подбежали, опустились на колени, и я, сняв пальто, набросил его на корыто. Легонько приподняв его сбоку, я почувствовал в руке мягкий комочек, который дрожал и бился.

Воробышек был пойман.

Я вытащил его и погладил крошечную головку. В этот момент появился торжествующий Лика с клеткой в руках.

– Нашел! Игнат спрятал ее под кроватью, а я нашел! И увидев птицу, закричал: – Воробей! Воробей! Прилетел за халвой… Бедняжка! А я ее всю съел… – добавил он грустно.

– Ничего, Лика, – сказал я. – Вот тебе лей. Сбегай в магазин и купи для него халвы. Дуй!

Оставшись наедине с Мушатом, я порылся в кармане и вытащил все три записки. Выбрав одну из них, я подал ее мальчику:

– Читай вслух!

Ужасно смутившись, Мушат начал громко читать свой собственный ответ на вопрос: «Как я провожу свободное время?»

«С восьми до десяти я учу устные уроки, потом выполняю письменные и повторяю до половины первого…»

– Ну, что ты на это скажешь?

Покраснев до ушей, он гладил воробышка и шептал, опустив голову:

– Теперь я так и буду делать, всегда…

Я свернул в трубочку две оставшиеся записки и привязал их к правой лапке воробышка.

Потом вошел в дом и, сев за стол, написал на клочке бумаги несколько строчек. Окончив, я привязал его воробью к другой лапке. Потом запер его в клетку, поставил под кровать, открыл окно и ушел вместе с Мушатом. Была половина первого.

Скоро я узнал, что произошло, когда ребята вернулись.

Войдя в комнату, Игнат и Ангел уселись на кровать. Они были счастливы: в шапке Игната бились три воробышка.

Игнат опрокинул шапку на стол и примял ее ладонями.

– Вытаскивай клетку!

Ангел полез под кровать, вытащил клетку и… как стоял на коленях, так и застыл, разинув рот.

Гляди-ка!.. Почтальон! Игнат, почтальон прилетел!

Игнат бросился к клетке. Три воробышка перевернули шапку и выпорхнули в открытое окно.

– Почтальон! Почтальон! – кричали мальчики, прыгая вокруг клетки.

– Я говорил, что воробьи могут быть почтальонами… Ура!

Но вдруг Ангел замолчал. Нахмурившись, он разглядывал воробышка.

– Игнат… это не наш… – сказал он тихо.

– Как это не наш?

– Очень просто. Наши почтальоны были воробьихи.

– Хм… ну и что? А это кто?

– А это – воробей. С чубиком. И взъерошенный какой, видишь?

– Ладно, но все-таки он… почтальон! Не видишь, он принес письмо? Даже два, на обоих лапках… Смотри!

Игнат вытащил «почтальона» из клетки, снял с его левой лапки записку и развернул.

И с первых же строк окаменел. Воробей выпал у него из рук, шлепнулся об пол, потом взмыл, сделал вираж к окну и, пронзительно чирикая, исчез за соседним домом.

Игнат опустился на стул.

– Смотри-ка, что тут написано!

«Дорогие Ангел и Игнат, ваш классный руководитель попросил меня напомнить вам, что идет третий триместр и вам нельзя больше терять время на охоту за воробьями. Пора начать соблюдать вами же составленные расписания. Если вы их забыли, то найдете свернутыми в трубочку на моей правой лапке. Со своей стороны, как воробей, могу вам сказать, что вы напрасно мучаетесь, пытаясь превратить нас в почтальонов. Это первое и последнее письмо, которое воробей доставляет по назначению».

Потом много дней подряд ребята их квартала видели воробья, летавшего туда-сюда с привязанной к правой лапке запиской. И каждый раз, видя, как он летает над школьным двором, они кричали:

– Смотрите, почтальон, почтальон! Позовите Игната! И Ангела!

– И Мушата! – добавляли другие.

Воробей садился на тутовое дерево, что росло в школьном дворе, весело чирикал на солнце и улетал в зеленое поле.

Не знаю, охотятся ли еще Игнат, Ангел и Мушат за воробьями. Но в школе ими теперь все довольны. Учитель математики сказал мне на днях:

– Знаешь, Игнат очень прилично идет по моему предмету. Еще немного, и он станет одним из первых по геометрии.

Я был в восторге. Сидя у окна, я как раз смотрел на шумный, оживленный двор, и вдруг заметил, что на ветке тутового дерева сидит и греется на солнышке наш воробей. А на его правой лапке уныло болтается веревочка… Наверное, воробью надоело сидеть на месте. Он попрыгал с ветки на ветку, потом взлетел и устремился к полю.

Прозвенел звонок, сзывая ребят в классы. Было двадцать минут второго. В ворота школы, дружно держась за руки, входили Ангел, Игнат и Мушат.

ГОРН

ПОСЛЕДНИЙ ЛАГЕРНЫЙ ДЕНЬ.

Вверху, на плоской вершине Хоморода, дежурное звено уже закончило приготовления к последнему костру. Сухая елка глубоко воткнута в землю, окружена поленьями и сухостоем, еловые ветки, политые бензином, расположены пятиугольной звездой, а запасной хворост сложен в стороне огромной, как стог сена, кучей.

Ребята из дежурного звена расположились на одеялах, молча жуя кисловатый щавель и глядя на темную котловину Чукаша, из которой, красная и кособокая, как вареная айва, выплывала луна. Далеко внизу, в долине, лагерные дачи с освещенными окнами казались в мягких фиолетовых сумерках корабликами, застывшими на заколдованном рейде каникул…

– Идут! – закричал вдруг Миху, дежурный звеньевой, одним прыжком взбираясь на кучу хвороста.

В самом деле, со стороны Одорхея раздавался приглушенный стук барабанов: это пионерские отряды маршировали на костер, посвященный закрытию лагеря.

Скоро они будут здесь, – сказал Миху, легко соскальзывая на траву. – И когда все рассядутся, – продолжал он мечтательно, – мы вдруг зажжем костер, сразу с пяти сторон, а горн пропоет свой серебряный прощальный привет…

Воцарившуюся тишину вдруг нарушил стон:

– О-о-ой!

– Что случилось? Поцарапался?

– Нет! Горн!.. – снова простонал кто-то.

– Что? Что – горн?

– Я забыл его в лагере, в спальне.

Говорил самый маленький мальчик, Митуш.

– Так что же ты ноешь? Беги за ним, – накинулся на него другой мальчик, побольше.

– Лучше бы ты свою голову забыл! – разозлился третий.

– Опозорил нас, да еще теперь, в самом конце, – пробормотал звеньевой. Он хотел добавить еще несколько слов, похлеще, но сдержался, заметив, что Митуш чуть не плачет. И проговорил смягчившись:

– Что же делать? Пойдешь за горном. Если прямо через лес, через пятнадцать минут будешь здесь.

– Через лес? – в ужасе пролепетал мальчик.

– Конечно!

– Сейчас, ночью? Я?

– Конечно, ты! Ведь ты же забыл горн! Иди, нечего время терять. Ты забыл, тебе и идти.

Остальные, ворча, поддержали его.

Мальчик встал. Лес, который начинался в двадцати шагах от поляны, казался в темноте черным и взъерошенным, как кабан.

– Хорошо, я пойду, – едва слышно пролепетал мальчик и, не оглядываясь, направился к зарослям терновника на опушке. «Будь что будет!» – решил он, твердо шагая вперед. Да и, в конце концов, что может быть? Ведь он десятки раз поднимался сюда через лес из своей двадцать пятой дачи…

Углубившись в лес, он с радостью заметил впереди белый ствол березы, под которой столько раз сидел, развалившись, и лакомился нанизанной за соломинку земляникой. «Отсюда немного налево будет молодой лесок, в котором мы собирали хворост, – подумал Митуш. – А оттуда рукой подать до полянки, заросшей буками… Потом я спущусь по ручью и пойду по тропинке между елей до самой дачи. Вот и все».

– Только бы добраться до елей – подумал он вслух, ускоряя шаг и ощупывая на ходу выраставшие у него на пути корявые и перекошенные стволы.

Плато Хоморода, похожее отсюда на тетрадный лист, казалось осыпанным мелким и блестящим лунным инеем. Но здесь, под кронами деревьев, лунные лучи дробились на клочья, полоски и квадраты, а пониже, в долине, было так темно, что Митуш почувствовал, как у него подгибаются колени. Неужели он должен там пройти? Войти в этот темный и сырой карман?

«Гляди-ка, мне страшно!» Он остановился и начал громким голосом задавать себе вопросы – «анализировать», как, он слыхал, нужно делать, когда тебе страшно.

– Чего я боюсь?

– Темноты.

– Почему?

– Потому что я к ней не привык.

– Может она мне что-нибудь сделать?

– Нет. Это ведь все равно, что среди дня натянуть себе на голову одеяло. В конце концов, все останется по-прежнему, как и днем. 60 минут тому назад здесь было светло. Можно сказать, что ночь – это тоже вроде бы день, только двенадцать часов спустя… То есть – какие там двенадцать? Два часа… даже один… И все-таки мне страшно… Смешно! Я ведь прекрасно знаю, что днем… отсюда видно…

Так он пытался себя подбодрить. И вдруг остановился, задохнувшись:

– Что… что там видно? Что-то белое, скорчилось… Митуш почувствовал в груди нестерпимый жар. То есть странный холод… Он напряг зрение и вдруг… это белое, которое скорчилось там, задвигалось…

Послышался неясный шум. «Что это? Хрип? Шелест? Рычание? Медведь?..»

Он попытался успокоить себя:

– Здесь и днем-то медведей не бывает, а ночью…

Потом снова забормотал, едва шевеля губами:

– Кого я боюсь?

– Скажем… медведя.

– Почему я его боюсь?

– Потому что я к нему не привык, и он ко мне тоже.

– Может он мне что-нибудь сделать?

– Если это медведь, это еще не беда… Я лягу на землю и притворюсь мертвым. А если это что-нибудь другое?

Но он не успел себе ответить. Слева послышался треск и глухой звук падения.

– Медведь!

Он бросился направо, с ужасом оглядываясь через плечо, и вдруг остановился, прижавшись к стволу. Как смешно! «Медведем» оказался белый камень, что торчал посреди поляны. А хрип?

– Надо проанализировать. Камень – это камень. Разве камень дышит?

– Нет, не дышит.

– А если не дышит, может ли он хрипеть?

– Не может.

– А если не может, но все-таки захрипел, значит…

И тут совсем близко он услышал треск сломанной ветки.

– Значит… здесь оставаться нельзя, – продолжал он «анализировать», снова устремляясь вперед. Но вдруг снова остановился и прислушался. Ничего.

– Ух! Напрасно я испугался. Кому за мной гнаться?

Повеселев, он затянул было арию «Тореадор, смелее!» – и опять окаменел.

«Все-таки кто-то за мной гонится. Я слышу шаги. Они приближаются.»

– Сто-о-ой! – срывающимся голосом крикнул он.

– Стою! – послышался вблизи чей-то голос.

«Разговаривает!»– ужаснулся Митуш и быстро забормотал:

– Разве камень разговаривает?

– Нет, не разговаривает.

– Тогда кто же разговаривает?

– Я!

Он сказал «я»… Ничего не видно. Ничего… только какой-то огонек… зеленый и круглый, вот он приближается, ступает по сучьям… И, едва переведя дыхание, он опять начал «анализировать»:

– Разве огонек ходит?

– Нет, не ходит.

– А если он не ходит, почему он приближается? Может, это не огонек?…

– Нет, огонек… я его вижу, слышу… вот он уже в пяти шагах от меня… в трех…

– Я здесь! – снова послышался голос.

– Кто ты?

– Не видишь? Я, Флорин. Я за тобой гонюсь. Ведь ключ-то от спальни у меня… Пошли!

– Подожди! Разве ты не видишь? Там… зеленый огонек… Двигается! Подходит!

– Где? Здесь моя рука!

– Он прилип к твоей руке! Это привидение… вурдалак… Тьфу, тьфу, тьфу! – отплевывался он в ужасе.

– Что это на тебя нашло? Чего ты мне на руку плюешь?

– Огонек…

Брось шутки! Это мои часы с фосфорным циферблатом… Аты говоришь: вурдалак! Ну, пошли, уже пять минут прошло…

Митуш совсем было решился двинуться, как вдруг почувствовал страшный ожог на ноге.

– Не могу! Он меня жалит! Кусает!

– Кто? Что?

– Привидение! Вурдалак!

– Брось болтать глупости! Ты попал в крапиву!

– Ха-ха… – расхохотался Митуш от радости. – В крапиву? Как здорово!.. Значит, это крапива. Крапива!.. И забыв о всех неприятностях, он во весь голос запел: «Тореадор, смелее-е-е!»

Горн посылал свой серебристый привет к звездному небу. На плато Хоморода весело и ярко горел лагерный костер. Звеньевой Миху нагнулся к Митушу и шопотом спросил:

– Боялся?

– Чего?

– Темноты.

– Вот еще! Чего там бояться? В конце концов, ведь ночь – это тоже вроде бы день. Только двенадцать часов спустя… Разве не правда?

Ему вдруг захотелось говорить, хвастаться, но, почувствовав на ноге зуд от крапивы, он усиленно зачесался и замолк – как воды в рот набрал.