Текст книги "Большие каникулы"

Автор книги: Мирча Сынтимбряну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ЦВЕТЫ ВОСПОМИНАНИИ

 
Альбом – цветы воспоминаний,
Гербарий памяти моей.
Цветы засохшие с годами
Тревожат сердце все сильней…
 

Таким четверостишием, каллиграфически переписанным и раскрашенным цветными карандашами, открывается альбом Танцы. Окровавленная стрела, пронзающая выполненное тушью сердце, обращает внимание на технику хранения воспоминаний:

 
Кто любить не перестанет,
Пусть напишет мне на память.
 

Владелица альбома меланхолически листает пестрые страницы, усеянные птичками, сердечками, монограммами, прописями и подписями, сжимая в кулачке шелковый платочек, в котором очень нуждается и ее курносый носишко.

– Видишь? – объясняет она дрожащим голосом своему дальнему родственнику, двоюродному или троюродному брату, который приехал к ним погостить. – Все это написано слезами….

– А я думал чернилами… – с лукавой наивностью замечает тот.

– Ах, вы, мальчишки, ничего не понимаете! – негодует Танца. – Знаете ли вы, бесчувственные, что значит расстаться с подругой, с которой ты провела – в одной школе, в одном классе и, может быть, даже за одной и той же партой – год, два, три, четыре…

У нее наворачиваются слезы.

– Можно мне продолжить? Пять, шесть, семь, восемь… Я умею считать до миллиона… девять, десять… одиннадцать..

– Зачем это?

– Чтобы ты могла плакать.

Танца смотрит на него с удивлением:

– Зачем плакать? Ах да, альбом. – Она снова грустнеет, потом опускает голову, как бы примиряясь со своей судьбой:

– Но теперь делать нечего. Мы расстались, может быть, навсегда. – Она глубоко вздыхает и с достоинством сморкается. – Остались лишь эти воспоминания. Вот послушай, это мне написала моя лучшая подруга:

 
Как много в поле незабудок,
Как много рыжиков в лесу,
Так много нежности к подружке
Навеки в сердце унесу.
 

– Такая душка! – улыбается Танца сквозь слезы. – Я ее как сейчас вижу: милая, нежная и воротничок сердечком Или вот это… – Танца переворачивает еще несколько страниц. – Это мне написала моя лучшая подруга.

– А разве она не то, другое написала?

– Ах, да… Ну и что же? Это другая написала мне то… А эта написала другое… Слушай:

 
Если бурные потоки
В дом к тебе ворвутся,
И все вещи с ними вместе
В море унесутся,
Все же подпись моя
Останется на века.
 

– Она была такая нежная, милая, и с воротничком в клеточку! – печально восклицает Танца, устремляя отсутствующий взгляд на потолок. – Или посмотри вот на эту надпись, вот… карандашом, потому что у меня в ручке кончились чернила. Ах, какая это была милая, нежная девочка и с кружевным воротничком!..

 
Если б небо было пряник,
А луна – лимонный торт,
Я б с одной тобой желала
Это все отправить в рот.
 

Или, – продолжает Танца, – посмотри вот это последнее… Это от моей самой нежной и самой милой подружки:

 
Навеки оставляет
Свой след перо мое.
На радость и на горе—
Воспоминание.
 

– Ты о ней что-нибудь знаешь? – спрашивает троюродный брат.

Девочка испускает глубокий вздох, выражающий полное бессилие:

– Ничего! Может быть, она еще жива… а может, и нет… но я не забуду ее никогда, никогда…

– А как ее звали? – настаивает мальчик со странной интонацией в голосе.

Танца смущенно потупилась:

– Какое это имеет значение? – И вдруг расцвела: – Но я и сейчас словно вижу ее перед глазами. Такая нежная, милая, хорошенькая и с лиловым воротничком.

Мальчик встал со стула и роется в шкафу.

– Что ты там делаешь? – спрашивает заинтересованная Танца.

– Ищу лиловый воротничок.

– Зачем?

– Потому что ведь это я написал, прошлым летом.

МЕЧТАТЕЛЬ

ГОГУЦА ПОПЕСКУ – МЕЧТАТЕЛЬ. Он все время витает в облаках. И какие же прекрасные мечты рождаются в его голове, под всегда чуть нахмуренным лбом! И как они кипят, бурлят и вздымаются, унося его в своем головокружительном полете вверх, выше и дальше всех, и никто в мире – ни школьные товарищи, ни учителя – даже не подозревают о его тайном полете… Да и кто же, глядя, как он неподвижно, с широко открытыми глазами сидит на последней парте, может угадать волнующую метаморфозу маленького Гогуцы? Потому что, только переменив руку, на которую он опирается, Гогуца Попеску вдруг становится знаменитым математиком, участником международных съездов, – на уроках арифметики; многократным олимпийским и мировым чемпионом – на уроке физкультуры; Леонардо да Винчи – на уроке рисования; Эдисоном атомной эры – на уроке физики. Перечисление можно было бы продолжить, но, дойдя до урока музыки – под впечатлением увиденного накануне оперного спектакля – Гогуца видит себя в мечтах… примадонной!

«Ох, какой у меня голос!» – воспламеняется мальчик, и ему становится обидно, что он должен петь в классе, стены которого увешаны пальто и куртками, для нестриженных затылков своих товарищей, для девочек, тайком занятых разглядыванием себя в осколках зеркала, для учителя, который – весь в мелу – заполняет в этот момент нотный стан на доске… «Разве они достойны того, чтобы слушать такой голос?» – спрашивает себя возмущенный Гогуца. И он поет для одного себя, и его охватывает странное ощущение грусти и гордости. «Ничего, – утешает он себя. – Старайся, Гогуца! Ты – самая великая певица всех времен… Не завтра – послезавтра сначала мелкие, а потом все более крупные афиши заполнят улицу, квартал, город…»

ГОГУЦА ПОПЕСКУ

поет партию

РОЗИНЫ

СЕГОДНЯ ПОСЛЕДНИЙ СПЕКТАКЛЬ В БУХАРЕСТЕ

перед отъездом в кругосветные гастроли

Электрики будут устанавливать повсюду свои неоновые рекламы, летчики будут до потери сознания писать в небе дымной полосой одно-единственное имя: ГОГУЦА, а его одноклассники и особенно одноклассницы будут бегать по городу и, трепеща от счастья, сообщать всем, направо и налево:

– Он из нашего класса, честное слово… Наш одноклассник…

«Но кто им поверит?» – И при этой мысли грудь Гогуцы вздымается, захлестнутая волной доброты и тепла. Теперь вокруг больше нет нестриженных затылков, слепых лампочек, запачканных мелом людей… Зал – темный и теплый, как домашняя печь, весь – одно дыхание, едва сдерживаемое дыхание – следит за высоким, то плавным, то порывистым полетом жаворонка, за реющей бабочкой, за взмывающим в небо журавлем – следит за полетом мелодии, которую поет он, Гогуца…

Гогуца слышит свой голос, чувствует, что его ария волнует, потрясает, приводит в неистовство зал, и лишь смутное ощущение, что его плохо видно со второго яруса галерки – оттуда, где он сидел вчера вечером, – заставляет его податься немного налево… Мальчик наталкивается на соседа, качающего головой в такт звукам, но это его не беспокоит. Лишь на минуту у него мелькает удивление: как это он попал, вместе с партой, сюда, на сцену… «Какой бестактный этот Василеску», – думает Гогуца, но ему некогда сердиться. Оркестр подходит к главной арии.

«Какой успех!» – восхищается Гогуца. – Зал полон и все глаза устремлены на него. Люди толпятся и в фойе, и на площади. Везде развешаны громкоговорители. Подумать только: передают по радио! Меня слушает весь квартал, весь город, вся страна!!! Девочки из моего класса, Кока, Лилика, Мери – умирают от зависти. Но – так им и надо! Ох, какой у меня голос! Я словно вижу, как завтра же ко мне придет учитель музыки и будет извиняться, что не принял меня в хор… И потом, смущаясь, не зная, как приступить, станет просить:

– Гогуца, дорогой, умоляю тебя: завтра на «Аиду»… одно местечко, для меня и семьи… на ногах, на балконе, как угодно… Не откажи…

А он, Гогуца, бессильно пожмет плечами… То есть нет, он скажет великодушно:

– М-да… Постараюсь что-нибудь сделать… Попрошу режиссера уступить вам свою ложу… Но могу обещать только на утренний спектакль. Вечером нет ни одного местечка. Вы понимаете: пресса, посольства, иностранные туристы, всевозможные делегации… На всякий случай, поговорите с директором школы… Может быть, он откажется в вашу пользу…

Директор, который, разумеется, уже подстерегает его из-за колонны, услышав, что говорят о нем, кидается к нему со всех ног:

– О, мое почтение, товарищ Гогуца… Какая честь!..

Но Гогуца знает, о чем тот хлопочет. Он говорит ему – так, между прочим:

– Обещанное место я устроил, в первых рядах… Не спрашивайте меня, чего мне это стоило… Только вам придется принести из дому стул…

– О, благодарю вас от всего сердца, товарищ Гогуца. Я знаю вас с первого класса, но, право же, не подозревал, что у вас такой голос…

– У меня и другой есть! (Ах, эта волнующая, всемогущая метаморфоза!) Я могу петь и Дона Базилио… Меня попросил директор оперы! Актер, поющий эту партию, немного охрип… А для меня это не составляет труда: все равно у меня голос меняется… Извините, одну минутку, я только переоденусь…

Огромное, удивленное «А-ах!» захлестнуло партер, балконы, фойе, площадь…

Журналисты бросаются на сцену, и записные книжки дрожат у них в руках:

– Интервью, маэстро!

– Потерпите немного, я возьму еще нижнее «фа». Готово! Прежде всего, я хочу повторить: мне не нравится давать интервью, когда я пою. Это последнее исключение…

– Благодарим вас, маэстро! Мы все – внимание.

– Во-вторых, могу вам заявить, что я пою с трех лет. Последние гастроли в Миланской «Ла Скала» и в Московском Большом театре принесли мне мировую славу. Я с большим успехом пел партию Альфреда из «Травиаты» и Радамеса из «Аиды», и воеводы Мона Лютого. А теперь – довольно. Мне нужно допеть еще два-три такта, ведь вы знаете, что артист принадлежит публике… Вон как она бурлит, прямо как извергающийся вулкан!

– Бис! Браво-о! Бис!! Браво-о-о!!!

– Мне очень жаль, но у меня больше нет времени… Я должен поклониться, на ходу отыскать знакомые лица, на которых блестят слезы… Все бросают мне цветы… Вот я уже потонул в них по колено… по пояс… по грудь… Ох, я задыхаюсь! Нужно попросить контролеров впредь не пускать в зал с цветами! Меня вызывают, все кричат:

– Гогуца! Го-гу-ца! Го-гу-ца!!

– Гогуца! Го-гу-ца!

– А?.. Я!..

Это голос учителя.

– Ты что, заснул? Пой гамму! До-о-о…

Гогуца Попеску ошеломленно поднимается, смотрит на нестриженные затылки своих одноклассников…

– До… ре…

… на увешанные верхней одеждой стены…

– Ми… фа…

… на уже заполненный нотный стан на доске…

– Соль… ля…

… и на девчонок, украдкой поглядывающих в зеркальце и бессовестно хихикающих…

– Почему ты молчишь?

Гогуца подносит руку ко лбу, на котором спелой земляникой сияют прыщи, и, вдруг возвращаясь к действительности, заявляет:

– Не буду я петь… мне стыдно… девчонки смеются…

СПАЛЬНЯ НА ДВОИХ

ГОРН УЖЕ ДАВНО ПРОИГРАЛ ОТБОЙ. Во всем доме больше не слышно ни звука. Только внизу, на первом этаже, из незакрытого крана монотонно падают капли и ударяются в жестяную раковину умывальника. Кап-кап-кап! Дежурный вожатый тоже заснул, выдержав последнюю – и не самую легкую – битву: уложив детей спать.

– Спальня номер три, гасите свет!

– Ха-ха-ха!

– Кто там смеется, во второй?

– Хи-хи, товарищ вожатый, у меня опять кровать провалилась!

– Хр-р-р… хр-р-р…

– Хи-хи!..

Наконец, битва выиграна на территории обоих этажей… Тишина… Кап-кап-кап!

Только обитатели спальни на двоих, расположенной в глубине дома, кажется, еще не спят. Лежа в постели возле окна, старший мальчик рассказывает о подвигах Дика-Черного пирата. Другой, помладше, лежащий возле двери, уже полчаса как бормочет спросонья, еле двигая языком:

– Хы… ага… угу…

Наконец, пират пойман и повешен, а рассказчик, опершись на спинку кровати молчит, глядя в открытое окно.

Кап-кап-кап!

Луна торопливо плывет сквозь тучи, как кастрюля с золотистым супом, а лес, остановившийся в десяти шагах от дачи, шумит таинственно и мрачно… как Черный пират.

– Эй, клоп, ты не спишь? – спрашивает вдруг старший, повернувшись в постели.

– Ыхы…

– Вот и хорошо. Давай еще поговорим. Знаешь, мне совсем не хочется спать.

Мальчик усаживается в постели по-турецки и говорит чуть охрипшим голосом, тревожно поглядывая на луну, повернувшуюся своим ликом, похожим на подгоревший омлет:

– И потом, ты даже не представляешь себе, как мне все это нравится: ночь, темь, окровавленная луна, зловеще разрывающая свинцовые тучи, вот как сейчас… полосы тени на ставнях… видишь?.. Как будто решетка… И эта сухая ветка, которая вырисовывается на них, словно когтистая лапа, и качается, и скрипит… Представь себе, что на ней… повешен Черный пират…

– Ыхы…

– Правда ведь, ты боишься? Тогда иди ко мне в постель. Знаешь, я по ночам никогда не боялся. Наоборот, я люблю ночь… Она развивает в тебе смелость, мужество…

Вдруг смельчак замолкает, навострив уши. Окрепший ветер шумно хлопает где-то на верхнем этаже незапертой дверью. Во дворе развешанные для просушки простыни надуваются и бьются, подхваченные защепками.

– Слышишь, какие зловещие звуки… Они мне здорово нравятся!.. Я готов их всю ночь слушать, – продолжает он дрожащим и неверным голосом. – Знаешь, это ветер хлопает ставнями на чердаке. Кто-то, наверное, забыл их закрыть. Папа мне однажды рассказывал, как воры пробрались в дом через соседский чердак, с вилами и с ножами в зубах! Я воров не боюсь, но ты, если хочешь, иди ко мне, я подвинусь. Хочешь?

Несколько мгновений он молчит, ожидая ответа, и ему кажется, что весь лесной мрак привалился к окну и повис, уцепившись за занавеску. Где-то, совсем близко, раздается крик сыча.

– Это сыч, – уточняет мальчик, весь дрожа. – Очень симпатичная ночная птица, только глаза у нее страшные… Люди ее боятся: говорят, она предвещает несчастье… Предрассудки! Слышишь, как завывает? Кровь в жилах стынет, правда? А мне здорово нравится!.. Не к нам ли на крышу уселся? Скорее иди ко мне в постель! Чего ты ждешь? Хочешь умереть со страху? И потом, мой матрас мягче, а если хочешь, я могу тебе еще одну подушку подложить.

Мальчик у стены молчит. Но и сыч замолкает.

Кап-кап-кап!

Старший криво улыбается и облизывает пересохшие губы.

– Хорошо, что он замолчал. Прекрасная ночь… Слышишь? Какой зловещий шелест… вернее, треск… Все так неопределенно… Какая приятная, какая великолепная неопределенность, – продолжает он глухим голосом. – Это может быть летучая мышь или бабочка «мертвая голова» или призрак… или… или что-нибудь совсем другое… Например, два призрака! Слушай, не мучайся ты! Иди ко мне!

Тучи разрываются на клочки и бегут по небу, белесые, как пыльные тряпки в руках усердного дежурного. Ветер стих.

Кап-кап-кап!

Но почему занавеска вздымается, поднимается, как крыло?

– Если ты не придешь, я сам к тебе приду, – глухим голосом грозится мальчик. И после небольшой паузы, во время которой он, обмирая, смотрит в окно, добавляет:

– Наверное, уже полночь. Как ты думаешь?

Но его младший товарищ не отвечает. Только глубоко вздыхает во сне и поворачивается к стенке. Какое-то время не слышно ни звука. Но нет… кажется, что-то прошелестело на веранде. Может быть, это ежик из живого уголка? Или…

– Ты веришь, что вурдалаки выходят из могил в полночь? – едва слышно выдыхает смельчак. И вдруг вскакивает с постели и, путаясь в простынях, бросается к малышу, который как раз начинает храпеть. – Только, знаешь, это не так… это развивает страх, а со страху можно умереть… а ты маленький… зачем тебе умирать со страху?

И вдруг кричит душераздирающим голосом:

– Пусти меня к себе в посте-е-ель!

32 ОТЛИЧНИКА

ВНАЧАЛЕ – ТОЧНЕЕ, 15 СЕНТЯБРЯ, а еще точнее – в восемь часов утра – был взрыв радости:

– Санда!

– Габриэла!

Уточняем: двойной взрыв. Вещь необычная, но все же… Дело в том, что в пятом классе встретились за одной партой Санда Продан, получившая третью премию в четвертом «А», и Габриэла Олтяну, тоже обладательница третьей премии, но из четверого «Б». Поскольку каждая из них считала себя обиженной, обе – втайне, но очень твердо – решили, искоса поглядывая друг на друга:

«В этом году я получу первую премию, во что бы то ни стало! Постараюсь учиться еще лучше…»

«В пятом классе будет только одна первая ученица. – Я. Я ничего, ничего не упущу!»

И на следующий же день началось волнующее состязание. Прежде всего – прощупывание.

– Ты знаешь, какой фараон стал первым пользоваться зубочисткой?

– Хаммураби.

– Как бы не так!

– Тутмос II? Его отец… его дед? Кто же тогда?

– Не скажу. Если меня спросят по истории, я получу десятку!

И Санда весело крутится на одной ножке. Но Габриэла хватает ее за пояс:

– А ты знаешь, у какой рыбы голова в форме суповой ложки, тело – как кастрюля, а хвост – как сито? Откуда я знаю? Я нашла ее в дедушкином журнале за 1900 год…

– Какая, скажи? – встревоженно спрашивает Санда.

– Не скажу. Если меня спросят по зоологии, я получу десятку!

Санда надувается, но через минуту приходит ее очередь хватать соседку по парте за пояс.

– Можешь не говорить! Но ты и представления не имеешь, в каком году появились шнурки для ботинок… и… погоди, я посмотрю у себя в записной книжке… и когда появились пампасы! Нет… панамы… нет, письмовники… вот, я нашла: пряжки!. Ага, не знаешь?

Дома обе отличницы готовятся к бою – каждая по-своему. Санда, окружив себя записными книжками, читает: « Плиний старший (как сообщает Ватиний, которого цитирует Квинтилиан., том V, стр. 60), считает, что носовые платки были известны еще при этрусках… при этрусках»

А Габриэла – по телефону:

«Алло! Добавочный 27? Нет ли у вас книги о форме, структуре и эволюции моллюсков в третичный период? Для чего они мне? Я думаю, для зоологии… Знаете, я первая ученица… Ошибка? Разве это не Академическая библиотека? Извините!»

Когда я пришел в пятый класс на урок зоологии, я уже знал обо всем этом. Учительница начинала опрос – а на первой парте обе отличницы, открыв записные книжки, бубнили что-то невразумительное:

Змея с двумя хвостами, верблюд без горба и петух без гребешка – редчайшие экземпляры…Моллюск Макар – Агар из Северного Сиама переносит температуру в 100 градусов-и может прожить без пищи 311 дней и два часа…

Потом послышался голос учительницы:

Ребята, помните экскурсию, которую, мы с вами совершили? Да! – хором ответили ученики. Что за экскурсия? – повернулась Санда к Габриэле. Ты знаешь?

Но она не успела услышать ответ, потому что учительница продолжала:

Вы все видели молочных коров на государственной ферме, не правда ли?

На этот раз пришел черед Габриэлы повернуться к Санде:

Что за коровы? Какие коровы?

Но ее соседка, сияя от счастья, вскочила на ноги:

Я знаю! Я отвечу! Это корова с северных Антильских островов! Нет, неверно, я скажу! – вскочила другая. – С подножья Килиманджаро…

Учительница подошла к подругам:

Вы не были на экскурсии… Почему вы не пришли? Да, но я учила дома, я все знаю! – начала оправдываться Санда и тут же затараторила: – Во время экспедиции 1827 года была обнаружена пятирогая корова…Нет, не верно… – прервала Габриэла. – Она была четырехрогая, и было это не в 1827, а в 1728 году… в мае 1728 года.

Но учительница ее остановила:

Пока что нас интересуют вещи попроще, гораздо проще. Например, какие породы коров разводят в нашей стране?..

Молчание. Обе девочки нервно хрустят пальцами. Санда смотрит в потолок, а Габриэла, наверное, разыскивает коров где-то в трещинах пола.

Кто хочет сказать? – обращается учительница к классу.

И, к своему удивлению, две подруги видят тридцать поднятых рук:

Я! Я! Я!

Что случилось потом? Через небольшой отрезок времени от целой дюжины записных книжек у наших двух отличниц осталось всего по одной. И на первой же странице каждой из них я своими глазами видел слова, подчеркнутые красным карандашом: «Что я видела на заводе имени 7 ноября».

На следующий день на все вопросы учителя физики поднимались тридцать две руки.

Когда я снова встретил наших отличниц, их волновал лишь один вопрос:

«Что же, теперь в пятом классе будет тридцать два отличника?»

НА СОРОЧЬЕМ ЯЗЫКЕ

Я НЕРЕДКО СЛЫШУ, КАК ЛЮДИ жалуются на трудность изучения иностранных языков: «Правила да исключения, исключения из исключений, согласования (с которыми трудно согласиться), неправильные глаголы, запутанные слова, еще более запутанные выражения…» Можно было бы продолжать, но чаще всего, достигая этого пункта, собеседники хватаются руками за голову и заключают печальный перечень глубоким вздохом. Ну так вот, пусть они не плачутся! Я вовсе не хочу сказать, что они лгут, но со всей ответственностью утверждаю: преувеличивают! Нет ничего легче, как выучить один иностранный язык. Без учителя, без словаря и даже… просто не замечая, что ты его выучил и им пользуешься. Это сорочий язык.

Вы его не знаете? Жаль! У него то большое преимущество, что это язык иностранный, но не меньшее его преимущество заключается в том, что для его изучения не нужно хорошо знать даже свой родной. У этого языка есть единственный секрет, который является и его единственным правилом: после каждого слога нужно прибавлять «пи». Вот и все. Разумеется, сверх этого нужно еще одно (чего, однако, не избежишь при изучении любого языка): упражнения и еще раз упражнения. Но в результате, сорочий язык войдет вам, так сказать, в плоть и кровь, и даже самый ловкий сороченок не сможет угнаться за вами без… переводчика.

Вы хотите знать, как говорят по-сорочьи? Разрешите мне, в таком случае, рассказать вам о двух ассах этого благородного чириканья. Это Лика и Митика, неразлучные друзья из лагеря в Поляне. Я не стану добавлять к этому ни одной детали, которая могла бы различить их хоть в чем-нибудь, кроме того, что составляет исключительно славу одного из них: Митика – поэт. И эта деталь, которую пока оба держат в тайне, станет явной на первом же лагерном костре, то есть через несколько часов. Смогут ли его друзья, которые растянутся на одеялах вокруг искрящегося костра, там, вверху, под звездным небом, на склоне Постэварул, устоять перед искушением поднять его на руки и так доставить в лагерь, когда он зачарует их своими вдохновенными стихами?

«Все бы ничего, – встревоженно думает поэт, – но когда тебя несут на руках под гору, это опасно…» А в успехе он не сомневается. Кто же не растрогается, услышав уже первую строфу:

 
Прекрасен наш звучный язык,
Воспетый, народ мой, тобой!
Прекрасен, как синее море,
Как месяца серп золотой…
 

Но пока об этом говорить рано. Пока у него еще достаточно времени, чтобы вместе с неразлучным Ликой совершить набег на близлежащий пригорок, усыпанный земляникой.

– Копитопирыйпи часпи? – чирикает Митика.

– Безпи пяпитипи пятьпи.

– Пойпидешьпи в леспи?

– Запичемпи?

– Запи япигопидапимипи.

Но когда вечером должен состояться костер, время идет медленнее обычного, потому что восьми часов вечера ждут с нетерпением уже с семи утра… Наконец, горн торжественно возвещает сигнал, и пламя вспыхивает сразу с пяти сторон, отгоняя с поляны ночь.

Песня – взрыв аплодисментов; сценка – браво-о-о!.. «Теперь моя очередь», – думает Митика и, раскрасневшись (от огня или от волнения?) появляется перед сидящими в освещенном полукруге зрителями.

– Смепилепиепи, – шепчет ему Лика.

Поэт откашливается, вскидывает свой высокий лоб к еще более высокому небу и начинает лирично, но твердо: Препикраписенпи нашпи звучпиныйпи япизыкпи Воспипепитыйпи напиродпи мойпи…

Но дальше лирический голос поэта, хоть и все более крепнущий, расслышать уже невозможно. Смех заполняет сначала поляну, потом Поляну, потом (у меня нет определенных сведений, но я уверен, что все произошло именно так) – весь район Цара Бырсей.

Часа через два Лика и Митика снова встречаются в спальне.

Неутешный поэт скулит и всхлипывает.

– Непи груспитипи! – участливо шепчет ему друг.

– О-о-о… – рыдает поэт, сраженный провалом.

– Непи распистрапиипивайписяпи, Мипитипикапи! Непи плачьпи! Молпичипи! – ласково упрашивает его приятель и ссылается, в утешение, на историю литературы:

– Больпишихпи попиэпитовпи внапичапилепи нипикогпи-дапи непи попинипимапилипи!

Как? Вы не поняли? Пожалуйста, я переведу слово в слово. Он сказал: «Не расстраивайся, Митика! Не плачь! Молчи. Больших поэтов вначале никогда не понимали!»