Текст книги "Большие каникулы"

Автор книги: Мирча Сынтимбряну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

ПОДЛОЖНЫЕ ПИСЬМА

Я НЕ ПРИСУТСТВОВАЛ ПРИ ОТЪЕЗДЕ третьеклассника Тудорела в лагерь. Не знаю и не могу рассказать вам ничего из того, что было вызвано этим трагическим обстоятельством. Но я поговорю с соседями, ибо могу поклясться, что отклики этого потрясающего события не ускользнули ни от одного человека на улице Дельфина. Если же я ничего не узнаю и от них, тогда остается предположить, что все произошло именно так, как говорит начальник лагеря: мамочка, бабушка и тетушка проводили маленького путешественника на вокзал, посадили его в вагон и доехали вместе с ним до Фетешть, где тайком сошли, ибо мальчик благополучно уснул. Иначе Тудорел не согласился бы ехать ни за что на свете! Как это? Уехать из дому впервые в жизни, да еще на целый месяц и – одному? (то бишь, в числе двухсот малышей) – без мамочки, бабушки и тети!? Нет, ни за что!.. И я готов поспорить, что если они не оставили его в поезде спящим, как утверждают некоторые, тогда наверняка спящим принесли на вокзал. Да, готов поспорить! На один против ста!

Впрочем, все это теперь нас не слишком интересует. Главное, что вот уже два дня Тудорел находится в лагере, на море. Настроенный весьма меланхолически, он таскается хвостом за двумя старшими мальчиками из его спальни, как потерявшийся цыпленок, приставший к чужой курице. Сейчас все трое лежат в спальне, растянувшись на кроватях.

– И вот, – рассказывает тощий верзила из Бухареста, – вижу я возле берега, в чистой, прозрачно!! воде что-то еще более прозрачное. Что это, по-вашему, было?

– Что? – едва сдерживая любопытство, спрашивает другой мальчик, толстяк, на носу которого красуется жирный слой мази.

– Медуза!

Тудорел глубоко вздыхает и вдруг, словно проглотив мундштук от горна, издает пронзительный вопль.

– Чего ты ревешь? – спрашивает его верзила.

– А то, что моя бабушка живет как раз на улице Медузы, и она не написала мне ни одного письма…

– Э, брось хныкать! – скучающим голосом обрывает его толстяк. – Мы ведь только позавчера приехали, письмо еще не успело дойти. – И, обращается к рассказчику:

– Ну, а дальше, Раду?

– Она была, как прозрачный мяч, – продолжает тот, округляя ладони, – только мягкая и блестящая, ну прямо комбинация из стекла, желатины и резины…

Тудорел склоняет голову и снова хнычет.

– Ну, а теперь что на тебя напало?

– У меня тоже есть резиновый мяч… – всхлипывает мальчик. – Но он остался дома… дома, где моя мамусенька…

– Ну и зануда же ты, братец! – выходит из себя тот, что из Бухареста.

Толстяк жалостливее. Он гладит малыша по голове:

– Ну ничего, не плачь… не плачь, напишут они тебе… Давай, Раду, рассказывай…

– Вот вытащил я ее из воды и положил в свою купальную шапочку – знаешь, ту, в горошек… Ну, а теперь что случилось? – набрасывается он на Тудорела, хватаясь за волосы. Тот трет глаза покрасневшими, как у прачки, руками.

– У моей тетушки тоже платье в гороше-е-ек…

– Ну и что?

– И она мне не пишет, совсем не пишет…

– Раду, брось ты эту медузу, – пытается переменить разговор толстяк. – Расскажи лучше про велосипед почтальона, а то он нас совсем потопит в слезах.

Тудорел оживает:

– Да, расскажи, как было с почтальоном, потому что… не знаю, говорил ли я вам… – продолжает он со слезами в голосе, – только моя мамусенька работает на почте-е-е-е…

– Ох! – верзила изо всей силы хлопает в стену подушкой. – Наверняка со времени Овидия никто не проливал здесь столько слез, как этот… Который час? Я проголодался.

Толстяк отодвигает занавеску и смотрит на тень, отбрасываемую мачтой на песок лагерной линейки.

– Ровно двенадцать.

Тудорел печально сообщает:

– В этот час Моника кормит Марику…

– Кто такая Моника?

– Моя тетушка. Если она не уехала в Ватра Дорней…

– А Марика кто?

– Кошка… – продолжает еще печальнее Тудорел, растревоженный воспоминаниями. – Мы получили ее от бабушки, вместе с Мартикой…

– А это еще кто?

– Поросенок… У нас и собачка есть, Марица. Кто ее теперь водит гулять, на ремешке и с намордничком? А мне, – продолжает он, подавленный печальной действительностью, – даже Мамина ни разу не написала…

– А кто такая Мамина? – спрашивает толстяк.

– Как кто? Тетушка, – упрекает его верзила.

– А разве не кошка?

– Нет, – объясняет Тудорел, тщетно пытаясь отыскать чистый платок, – Кошка – это Марика, а поросенок – Мартика, Моника – это тетушка, а Мамина – бабушка, и у нее ревма-ти-и-и-изм, – заливается мальчик, уткнувшись в платок, – она мне ни разу не написала-а-а…

– Ну ладно, кончай реветь, – решительно поднимается верзила. – Завтра ты получишь письмо. Может, даже сегодня вечером.

– Откуда ты знаешь? – светлеет Тудорел.

– Знаю, вот увидишь, – хлопает его по плечу верзила. – Ручаюсь!

– Да, да, – таинственно подтверждает толстяк, – может быть, получишь даже два. Как, ты говоришь, зовут бабушку? Марика или Мартика?

– Нет! Марика – это кошка… а бабушка – Мамина.

– А тетушка? – спрашивает верзила.

– Моника…

– А не Марица? Значит, Моника… Ладно, пошли обедать.

После обеда Тудорел остался в спальне один. Оба его приятеля сразу же куда-то исчезли. Встретились они в четыре часа, когда все дети полдничали, сидя на террасе в плетеных креслах.

– Тудорел, тебе письмо! – верзила вытащил из кармана конверт, сплошь заклеенный марками.

Мальчик метнулся к нему, схватил письмо и, сияя от счастья, разорвал конверт.

« Дорогой Тудорел, – читал он скороговоркой, – я приготовила к твоему возвращению банку варенья из крыжовника, которое ты так любишь… Тетушка Моника здорова и прогуливает твою Марицу каждый день…»

– Видишь, как он радуется? – потирает руки верзила.

– Как ты это сумел? – удивляется толстяк, сдирая с носа непокорную кожицу.

– Очень просто, – шепчет его приятель. – Это ведь я написал, чтобы он больше не плакал… Письмо-то подложное.

– Ты это всерьез?

– Да! Будто бы от его матери. Теперь мы хоть избавились от его рева.

Но в тот же момент скороговорка маленького получателя переходит в крик.

– Что такое? Что случилось?

– Пись-мо-о-о!

– Ну? Ты не рад?

– Чему же тут радоваться? Если бабушка, в восемьдесят-то лет, начала работать на почте, а моя собачка уехала в Ватра Дорней, а кошка не очень страдает от ревматизма?

– Лучше бы ты не вмешивался, несчастный, – шипит толстяк. – Все перепутал. Хорошо, что я тоже написал ему.

Он вытаскивает из-за пазухи конверт.

– Тудорел, не огорчайся! Вот, тебе пришло еще одно письмо. Теперь все в порядке, – шепчет он, поворачиваясь к верзиле, который нервно грызет ногти. – Я не такой раззява, как другие, которые не в состоянии запомнить, что Мамина это мамочка, а Моника – тетушка, а Марика – кошечка… Давай, Тудорел, читай, – громко подбодряет он мальчика.

Тот начинает читать – и веселеет на глазах:

«Дорогой наш Тудорел! Мы все живы-здоровы и очень по тебе соскучились! Мы уверены, что ты прекрасно проводишь время. О нас не беспокойся. Тетя Моника уехала в Ватра Дорней… Марика скучает без тебя и слоняется по дому, Марица хлопочет во дворе, а Мамину, которая стала злой и все ломает, мы привязали на ремешок и надели на нее намордничек…»

Тудорел повторяет последнюю фразу и – испускает душераздирающий вопль.

– Что такое? – испуганно спрашивает толстяк. – Ведь Мамина – это собачка?!

– Не-е-ет!

Верзила торжествующе ухмыляясь, толкает его в бок:

– Конечно, нет. Это – поросенок, балда!

– Не-е-ет!

– Тогда – кто же? – спрашивает оба в один голоса.

Тудорел роняет голову на стол и безнадежно рыдает:

– Бабушка!.. Бабушка-а-а!.. Это бабушка-а-а!..

ДЕКАБРЬ

Я ДУМАЮ, ВЫ СО МНОЙ СОГЛАСИТЕСЬ: самое прекрасное время года – это зима. Но не бесснежная, с гололедицей. А настоящая, какой ее изображают на календаре, на страничке «декабрь»: с глубоким снегом, с исчезающей вдали лыжней… Только в этом году календарь меня обманул. II мне ужасно досадно. Надо же, чтобы это случилось как раз в декабре. Вот, я переворачиваю страничку: «ноябрь». На рисунке – ветер, дождь, облетающие листья. Все – как было на самом деле. «Сентябрь» – отягощенная плодами яблоня. Так оно и было. А вот еще: «август» – дети купаются. И как же сам я купался весь август в нашем пруду!

А сейчас – где же снег? Правда, дня два тому назад в воздухе начали кружиться снежники. Четверть часа я, не отрываясь, следил за тучами. И за снежными звездочками, которые сеялись с неба. А вокруг кружили вороны. И каркали! И я так жалел обо всех снежниках, падавших в лужу, в колодец или даже на мой нос! Я бы хотел, чтобы все они ложились на землю, одна к другой, чтобы вырастали целые сугробы, высокие-высокие, прямо на глазах! Но не прошло и четверти часа, как снегопад прекратился. Только на поле еще лежал тонкий слой снега, пальца в два, весь в темных пятнах кочек или засохших кустиков… С тех пор снегопад начинался еще несколько раз. Увидев случайную, заблудившуюся в воздухе снежинку, я тут же включал радио и ловил прогноз погоды. И когда говорили: «Температура падает» – на душе у меня становилось теплее. Но потом – все та же история: «Снегопад в горах»… Все в горах да в горах! А на юго-востоке страны? Ну, хорошо хоть, что температура падает… Просыпаясь раным-ранешенько, я видел, что дорога замерзла, канава – как стеклышко, все лужи тоже. Но какая в том радость: от речки я видел это издали – шел пар. «Не замерзла», – говорил я себе. И выбегал с коньками на канавку, что проходила возле нашего дома. Но не успевал я сделать два-три захода, как било восемь, и я должен был идти в школу. Перед домом нельзя было оставаться ни в коем случае. Мама не позволила бы. Я брал сумку с книгами и коньки и шел вверх по улице, к школе. Всюду, где виднелся хоть крошечный глазок льда, я останавливался, быстро привязывал коньки и… Вж-ж-ж! Но часам к десяти лед начинал размякать и постепенно оправдывались слова нашего учителя, утверждавшего, что «лед – это тоже вода». Тогда я шел в школу.

Пробовал я кататься и на санках с горки, что за селом. Из дому я очень ясно видел, что на ней там и сям белеет снег. Но стоило санкам набрать скорость, как они тут же застревали на какой-нибудь кочке. А потом – попробуй-ка их вытащить! Через несколько дней – вот вам и декабрь! – растаяла и эта снежная корочка. Остались лишь полоски снега вдоль заборов, так, в ладонь толщиной. Санки скользили по ним, но надо было сидеть так, чтобы они шли на одном полозе, и стоило им забрать немного влево, как я тут же врезался в изгородь. Представьте себе: в живую изгородь, из колючих кустов!

Ну, а о лыжах уж, конечно, и говорить не приходится. В этом декабре редко удавалось найти дорожку, на которой поместились бы обе лыжи. Как только одна лыжа начинала скользить, вторая попадала в грязь и – хлоп! – я тыкался носом. А потом – сами посудите: легко ли на лыжах по бесснежной пашне и по межам! Так от них скоро ничего не останется!

И так уже ослабло крепление, пряжки болтаются, а два-три шурупа совсем потерялись. Ребята смеются надо мной. Но разве я не прав? Посчитайте сами: 3..5…8…10 декабря! – и ни следа настоящего снега! Я было уже решил, что его нынче вообще не будет. Вечерами я досиживал до одиннадцати часов, чтобы послушать прогноз погоды. «Снегопад в горах»… «В горах лежит снег». Ух!.. А на юго-востоке, наверное, снега опять не будет, – думал я. – Хорош декабрь! И на следующий день… снова отправлялся на канаву.

Но – о чудо! – вчера поутру просыпаюсь, а кругом белым-бело! Щенок носится по двору, как сумасшедший, роет снег, катается по нему, чихает. Куры не смеют носа показать из курятника. Снег лежит отменный, одиннадцать с половиной сантиметров, но рыхлый, нельзя кататься ни на санках, ни на лыжах. Я пошел в школу. Там все время поглядывал в окно и радовался: снег шел, не переставая! Но с девяти часов мне больше не пришлось смотреть в окно: учитель математики вызвал меня к доске. Домашнее задание я не написал, а об общем наименьшем кратном даже и не слыхал. Правда, и об общем наибольшем делителе тоже. II о битвах персов с греками – по истории, и об обстоятельстве образа действия – по грамматике. Честно говоря, все это было не очень приятно, но я думал: «Еще час – и я полечу с горы на лыжах!» Какое значение имеет общее наименьшее кратное? Хорошо, что пришла зима! И какая зима! Вечером все село узнает: «На юго-востоке страны идет снег». Снег!

Наконец, прозвенел звонок. Мы все встали. Первым у выхода был я. Но выйти оказалось не так-то просто. Мне на плечо легла рука классного руководителя:

– Андрей, ты останешься после уроков… до двух часов… и после обеда – с полчетвертого. Ты отстал по всем предметам.

Что было делать? Я остался в классе. И после обеда пришел…

…Часа в четыре на улице раздались веселые крики ребят, а классный руководитель задавал мне одну дробь за другой…

Я ловил себя на том, что, посасывая химический карандаш, гляжу в окно. Вдалеке, возле слив, что росли на опушке леса, виднелись движущиеся точки: лыжники! Пять… нет, шесть! Теперь они поднимаются… Остановились… Спускаются! Ух ты, как летят!.. Один упал. Кто бы это был? Отсюда не различишь… Судя по шапке, это, пожалуй…

– Числитель… – послышался голос учителя.

– Да… числитель…

Я вернулся домой поздно вечером, с черной тоской в разбитом сердце и с фиолетовым зубами. И сразу взялся за числитель и знаменатель, за обстоятельство образа действия. Просидел я до ночи. В одиннадцать часов по радио сообщили: «На юго-востоке страны – обильный снегопад».

– Ну и пусть… Эта зима – сплошной обман…

Я смотрю на листок календаря. Он не обманывает. На полях лежит глубокий снег, но эти дроби – они такие трудные! Эх, почему мы не учим их весной? Почему как раз в декабре… когда идет такой густой снег?!

ПОДРУЖКИ

О, ЭТИ ССОРЫ ЗАКАДЫЧНЫХ ПОДРУЖЕК! Пролог расставаний – на-ве-ки! Душераздирающее зрелище!.. Подумать только, что эти пестрые фартучки, каждую минуту собиравшиеся в букет – как в гардеробе – расстанутся навеки, а их очаровательные владелицы будут смотреть друг на друга, не видя, как сквозь матовое стекло! Откуда – спросите вы – столько твердости в их хрупких сердцах? И в самом деле: легко ли расстаться с самой лучшей подругой, да еще навеки, и все же по-прежнему сидеть с ней за одной партой?

Вот, например, Аурика обидела Нушу. Как? При каких обстоятельствах? Это не важно. Обидела и все. (И если этого достаточно для Нуши, то достаточно и для вас, дорогой читатель.)

С тех пор они не разговаривают, даже не смотрят друг на друга. Целый день сидят, отвернувшись в разные стороны. (Разумеется, для того, чтобы отвернуться, они должны сначала взглянуть друг на друга. Но только – чтобы отвернуться.)

Теперь Аурика для Нуши больше не существует – или существует разве лишь для того, чтобы от нее можно было отвернуться. Но ведь есть еще ее никелированный циркуль, и задания про диаметр круга по геометрии. И вот в качестве владелицы циркуля, Аурика начинает существовать для нее снова… Но и теперь – лишь через посредника.

– Джетуца, пойди попроси у Аурики циркуль… но только чтоб она ни в коем случае не узнала, что это для меня…

– Почему?!

– Потому что мы поссорились.

– Ух ты! – искренно удивляется посредница. – Вы ведь были лучшими подругами?

Девочка заговорщически вращает глазами:

– Тс-с! Она смотрит сюда! Я больше про нее и слышать не хочу!

– Не говори?! А я ничего не знала… И давно это случилось? – тараторит скорее обрадованная, чем огорченная Джетуца.

– Давно… – Нуша закрывает глаза и пытается вспомнить – словно бы это случилось некогда… скажем, в конце тринадцатого века. – Дня три тому назад…

– И ты мне ничего не сказала! – упрекает ее подружка. – А из-за чего вы поссорились?

– Не могу тебе сказать.

– Да? Ну так знай, я на тебя рассердилась. – И, расплетая и снова заплетая косичку, она жалуется: – Не сказать мне, своей лучшей подруге?!

– Скажу тебе прямо, дорогая… позавчера я еще могла бы с ней помириться… может быть, даже вчера… Но сейчас!.. Никогда! Пусть она сама мирится. Я больше не могу. Не могу и все!

Посредница умоляюще складывает руки:

– Ах, дорогая, расскажи! Я сгораю от любопытства.

– Не могу.

– Ладно!.. Я рассердилась на тебя. Прощай без слов..

Она поворачивается на каблуках и удаляется большими шагами.

– Погоди! – бежит за ней Нуша. – Я тебе скажу… Видишь ли… я не могу с ней помириться…

Но смотри, не говори ей, я тебя заклинаю!.. Я не могу с ней помириться, потому что не помню, почему мы поссорились. Забыла, честное слово!

– Да? Значит, все-таки не хочешь сказать? – возмущается Джетуца. – А еще говоришь, что я твоя лучшая подруга! Ты лицемерка, притворщица! – И она удаляется, бросая в окно отсутствующие взгляды.

– Погоди, Джетуца, я вспомнила! Вот сейчас вспомнила!

Она обнимает ее за плечи и продолжает:

– Знаешь, почему я с ней поссорилась?

– Почему?

– Я поссорилась с ней три дня тому назад потому, что не сказала ей, почему поссорилась с тобой пять дней тому назад!

О, эти ссоры закадычных подружек!

САМОЕ ИНТЕРЕСНОЕ МЕРОПРИЯТИЕ

ВОСЕМЬ ЧАСОВ УТРА. Легкий ветерок играет кольцами волос звеньевого Тудора. Мальчик стоит на третьей ступеньке каменной лестницы, а звено, расположившееся вокруг, уплетает опавшие за ночь черные ягоды шелковицы. На всем дворе остались только они да несколько крупных цыплят, целеустремленно, но безрезультатно клюющих остатки теннисного мяча, разбитого вчера вечером во время финальной игры лагерного чемпионата. За частоколом, шагах в пятидесяти отсюда, второе звено полет грядки с помидорами и огурцами на школьном участке, а третье, из малышей, украшает свежими кленовыми листьями красную вывеску у входа, на которой большими белыми буквами написано «ЛАГЕРЬ НАШЕГО ДВОРА».

Развеваемый утренним ветерком, флаг отбрасывает трепетную тень на лоб Тудора. Может быть, поэтому его задумчивость кажется еще более глубокой, и ребята с перемазанными ягодным соком подбородками и губами с уважением помалкивают. Или, может быть, все восемь человек молчат лишь оттого, что им уж очень нравятся ягоды шелковицы?

Тудор держит в руках листок бумаги. Да, нелегкое это дело – быть звеньевым во время каникул. У тебя под рукой десятки мероприятий, одно другого интереснее. Впрочем, разве это так уж плохо? Да, но видите ли… легко быть просто пионером… чтобы кто-то приходил и говорил тебе: «Вот что, братец, сейчас ты будешь делать то, а потом другое, затем, в час „X“ еще что-то, а в час „У“ – еще…» Но быть звеньевым – это совсем другое дело! Как выбрать из множества интересных мероприятий самое интересное? Впрочем, это, конечно, не невозможно.

Нужно только уметь подойти к ребятам, подумать вместе с ними, спросить их мнения…

Тудор подходит к ребятам: спускается на одну ступеньку, потом еще на одну.

– Ну, как вы думаете? Пойдем сегодня в лес или купаться?

– В лес!

– Купаться!

– В лес! Купаться!

Ошалелые птицы носятся по двору. Пионеры кричат так громко, что спелые шелковичные ягоды осыпаются им на головы.

– Погодите! – покрывает весь этот шум Тудор, снова забираясь на третью ступеньку. – Сядьте! Нужно все обдумать. В лесу мы набредем на лужайки и источники, будем залезать на деревья, ловить белок… Собирать цветы, грибы, ягоды…

– В лес! Пойдем в лес! За ягодами! За белками!

– За ягодами!

– За белками!

– За ягодами! За белками!

Звеньевой затыкает себе уши:

– Не кричите!! Чего вы запрыгали? Мы ведь еще ничего не решили… Нужно обдумать. Не лучше ли все же, не интереснее ли было бы на купалке? Там можно плавать, бродить в зарослях тростника, рыбачить, собирать ракушки. Разве это не интересно?

Мальчики радостно прыгают и отряхают пыль со своих полотняных сандалий, собираясь в поход.

– На купалку!

– На купалку!

Но Тудор озабоченно поднимается еще на одну ступеньку и машет листочком:

– Не спешите, товарищи! У меня здесь, вот на этом листочке, десятки интересных мероприятий… Зачем нам торопиться? Обсудим все спокойно и – к делу! Например, знаете ли вы, как выпускают газету? А книгу? Вот видите! А что, если нам пойти в типографию?

– В типографию!..

Звеньевой торжествующе улыбается и спускается еще на одну ступеньку.

– Конечно. Все это интересно… Но не кажется ли вам, что интереснее было бы посетить ферму? Не хотели бы вы увидеть трактор? Или лошадей? А? Поездить верхом на лошадях? Или помочь собирать абрикосы?

– На ферму! По коням! За абрикосами! – все восьмеро сгрудились вокруг ступенек и даже ягоды шелковицы выбросили…

– Погодите! Я еще не кончил! – взмокший от жары Тудор машет листочком и взбирается уже на пятую ступеньку. – Что бы вы сказали…

Десять часов утра. Солнце поднялось выше, тень шелковицы стала короче и, едва заметная, притулилась возле ствола. Но и мальчиков, кажется, стало меньше. Однако звеньевой этого не замечает. Он продолжает вносить предложения:

– А что если провести матч с лагерем № 2, на берегу озера? А потом покататься на лодках. Разве это не интересно?

– Ну, давайте же наконец куда-нибудь пойдем, – ворчат оставшиеся ребята, которые растянулись под деревом, спрятав головы в тени и выставив на солнце ноги.

– Нет, только без анархии… Сядьте. Нужно все обсудить. Я думал, мы понимаем друг друга. Вот здесь у меня приглашения на конкурс авиамоделизма… Или давайте делать змеев… Или…

Солнце стоит уже прямо над мачтой. Лицо звеньевого больше ничем не затенено. Оно блестит, словно намазанное жиром. Тень шелковицы стала еще короче. А звено испарилось. Остался один-единственный мальчик, толстяк, тоже обливающийся потом. И если бы не очень курносый нос, то кончик его наверняка бы остался на солнце.

– Или, товарищи… – продолжает Тудор, уткнувшись в свой список, – не думаете ли вы, что интересно было бы пойти в клуб, поиграть в шахматы, в настольный теннис?

Но «звено» на отвечает. Оно лишь кивает, упираясь подбородком в грудь, потом вздрагивает, вскидывает голову и снова роняет ее на грудь…

– Или пойти на школьный участок… Или… или… – он щелкает языком и, прикрыв глаза, словно выискивает вдали что-то еще более заманчивое.

«Звено» одобрительно кивает.

…Бьет двенадцать часов.

И вдруг оратор замолкает пораженный. Но не потому, что расположившееся в трех шагах от него «звено», уронив на грудь голову, отвечает на все его предложения легким храпом, а потом у, что в этот момент в лагерные ворота входят остальные семеро…

– Где вы были? – сердито кричит Тудор, взлетая на шестую ступеньку и отбрасывая прилипшие к вспотевшему лбу кудри.

Дети окружают его:

– На волейбольной площадке…

– В клубе…

– На ферме…

– Так, сами по себе?

– Как это – сами по себе?

– Мы присоединились ко второму звену…

– А мы – к третьему…

– Да? Но ведь это анархия! Зачем вам было присоединяться? Разве у вас нет своего звена? Я поставлю этот вопрос на первом же собрании отряда… Вот увидите…

Возле шелковицы испуганно вздрагивает толстяк:

– А? Что?

Тудор спускается по ступенькам и дружески хлопает его по плечу:

– Речь не о тебе. Ты – дисциплинированный пионер… Я представлю тебя к награде… – И бросает остальным, через плечо:

– А вас я научу соблюдать лагерную дисциплину!

Два часа дня… Во дворе не осталось ни души. Тень шелковицы опять удлинилась. Цыплятам, как видно, надоело клевать остатки теннисного мячика, и теперь они атакуют изодранный в клочья листок, на котором записаны самые интересные мероприятия…