Текст книги "Джони, о-е! Или назад в СССР - 2 (СИ)"

Автор книги: Михаил Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Не знаю, что и сказать тебе, Евгений Семёнович. Что-то произошло со мной летом, когда я утонул. Я рассказывал тебе… Вот тогда чего только не увидел я, когда лежал бездыханным. А очнулся и словно не я это. Ну, пацаны так сказали. А мне всё вдруг скучно стало. Там совсем другой мир, Семёныч.

– Где это, там? – нахмурился он.

– Не знаю. Там…

– Понятно. А, как тебе в голову все эти радиосхемы приходят? Ведь твои усилители без понижающего трансформатора – это нечто. Я тут посчитал… У твоего блока питания КПД около девяноста процентов. И он же не греется, зараза! Я читал про такие, но чтобы видеть… И чтобы пацан сам это сделал⁈

– Вот, ты сам сказал, что читал. Вот и я читал. Ты видел, столько у нас литературы и журналов по «радио»? Это всё мы с той квартиры перевезли, с Военного шоссе. Отцовское всё. Мать не хотела выбрасывать…

– И правильно сделали. Может, вернётся ещё, отец-то.

Я покрутил головой.

– Нет ни писем от него, ни каких других вестей. Значит не вернётся.

– А, может есть, да ты не знаешь?

Я тоже покрутил головой.

– Нету. И мать за тебя бы не спрашивала, если бы думала о нём.

Семёныч «кхмыкнул», вроде, как откашливаясь.

– Ещё когда брат увлекался радиодетекторами и мне рассказывал, я всё понимал. А совсем маленький был, – врал я, отрабатывая легенду. – Да и отец мне маленькому рассказывал, как сказку на ночь: «Это схема с общим эмиттером… Это схема с общим коллектором…» Говорили, что я очень хорошо засыпал.

– Интересно… Помнишь отца?

– Плохо. Говорят, что он сидит…

– Да, ты что⁈ – искренне удивился Семёныч. – Если сидит, то долго слишком. Да-а-а… Но смотри ка, вам квартиру дали, значит не по пятьдесят восьмой. А за что тогда такие срока дают?

– А не всё равно, Семёныч? Если бы хотел – весточку бы передал, так ведь?

– Не знаю, не знаю… Всяко бывает… А я-то всё думал, что это про тебя сначала конторские интересовались, а когда я их с лестницы спустил, наши пришли?

– Конторские – это комитетчики? – я обвёл стены рукой и прислонил палец к губам.

Семёныч удивлённо вскинул брови и кашлянул.

– Ну, а кто же. Всё спрашивали, не я ли тебя надоумил на счёт твоих поделок, а мы с тобой тогда ещё едва знакомы были. Да и к Василичу приходили. Он приезжал, спрашивал меня…

– Да и пусть их спрашивают, – махнул я рукой, а у самого пробежал такой холодок по телу, что мошонка сжалась до нельзя.

– Не скажи, не скажи… Эти товарищи просто так никем не интересуются. Думаешь у них есть время про какого-то пацана выспрашивать?

– Про «какого-то» – нет, а про вундеркинда есть, – сказал я и нахмурился.

– Про вундеркинда? Это ты про себя, что ли? От скромности ты не умрёшь, я погляжу.

– А тебе она нужна, моя скромность? – спросил я. – Ты же сам говоришь – необычный. Вот и я говорю. Нам-то друг перед другом чего крутить?

Семёныч дёрнул головой из стороны в сторону.

– Вот и тут ты рассуждаешь, словно и тебе пятьдесят лет…. Да-а-а…

Семёныч налил ещё одну порцию водки в рюмку и сразу же осушил её.

– Говорю же тебе, что словно прозрел тогда, когда очнулся. Смотрю – небо голубое-голубое, а внутри так паршиво-паршиво. И в голове пузыри какие-то лопаются. Эти пузыри в голове ещё долго трещали, словно в стакане с водой газированной, когда ухо приложишь. Я просто вдруг осознал, что могу в любой миг умереть. И тогда, зачем я жил и что сделал?

– Ну, ты даёшь, Женёк! – покрутил головой Семёныч, потом тронул меня своей замотанной в бинт и загипсованной правой рукой по плечу. – Ничего, дружок, прорвёмся. Только ты выбрось эту муть из головы. Живи и радуйся жизни!

– Так, я радуюсь, – сказал я и разулыбался. – Ещё, как радуюсь, Семёныч! Мы с тобой такого наворотим!

Глава 6

На каникулах я научился плавить диффузоры из лавсана. Была в моде в СССР такая ткань. Из этого лавсана в будущем пластиковую тару и бутылки стали лить, а я приспособился лить диффузоры. Ещё эта кань называлась – крепдешин. Натолкнула меня на эту мысль мама Мишки. Она шила много и у неё оставалось много тканевых обрезков. Моя мать из лавсана шить не любила. Её машинка что-то там «тянула», а Мишкина – нет.

Так вот, как-то в гостях у Мишки я взял кусочек лавсана и, крутя в руках, увидел, как он тянется. Ткань толстая, плотная, а тянется. Вот тогда мне и представились из неё диффузоры. Я положил на глиняную коническую форму кольцо из выпрошенного у Надежды Николаевны лавсана, накрыл вторым слоем пресс-формы и поставил это всё в духовку с температурой двести пятьдесят градусов на тридцать минут. После вынимания, остывания и вскрытия формы, у меня в руках оказался очень плотный и одновременно пластичный на ощупь колокол.

Я поменял диффузоры на низкочастотных динамиках и исходящие из них басы стали плотнее и чётче. Постепенно источаемый колонками звук приближался к «хайфаю» и переставал меня раздражать. Андрей-барабанщик стал заезжать ко мне на Семёновскую – куда я полностью переехал пятого января, после установки нам телефона – и, услышав свой «Квин» через мои «новые» колонки, сказал, что на его «Текниксе» «Квин» звучит хуже.

Я похлопал ладонью по своему стерео-усилителю, уже вложенному в стальной корпус старой радиостанции «РСО-5». Фасад корпуса мы с Семёнычем заменили на новый алюминиевый с нужными «дырками», прикрытыми нержавеющими фрезерованными ручками тембров и громкости.

– Это всё он, – произнёс я с любовью в голосе. – Ты знаешь, какие у него частоты? От десяти до ста тысяч герц. Им дельфинов с ума можно сводить. Кстати, мои новые низкочастотные динамики вполне себе сгодились бы. Они не промокаемые.

Я ткнул пальцем на лавсановые диффузоры из ткани синего цвета, плетёной «ёлочкой».

– Ну, вот из ничего же, млять! – восхитился Андрей-барабанщик. – Кстати, я так и не сказал тебе спасибо за машинку для барабанов. Сейчас осваиваю её. Там есть всё, что мне надо. И микрофоны.

– Но, ты же помнишь, да, Андрей, что машинка, пока ты её не купил…

– Да, помню-помню. Я куплю её. Ты цену скажи…

– Ты, Андрей, не торопись. Машинка у тебя, твои барабаны у меня. Пользуемся. Мне она всё равно не нужна. Я ведь не барабанщик. Для тебя делал. Ты же со мной? Уговор в силе?

– Конечно в силе! Готов приступить к репетициям. Ты сюда надолго перебрался?

Он выглянул в окно, выходившее на стадион «Динамо».

– Прикольный вид. Чья квартира?

– Родственника.

– Это тот, что сейчас на Космонавтов живёт?

– Ага.

– Отчим, что ли?

– Почти. Скоро распишутся.

– А ты? Нормально к этому?

– Он нормальный мужик.

– Тогда здоровски. Ещё квартира одна. Две комнаты. Эта прикольная – угловая, и на Семёновскую выходят окна, и на Набережную.

– На Пограничную, – поправил я. – Шумно тут на перекрёстке. Не привык я. У нас там тихо… Море…

– Так и здесь море.

– Да, какое тут море⁈ Какашки плавают.

– Какашки и у нас плавают. Каналья в море трубой уходит. Чайкам раздолье.

– Это да-а-а… Говна везде много. Очистных нет.

– Чего нет?

Я глянул на него, вспомнил, что он и слов таких не знает и махнул рукой.

– Забей!

– Ты так странно, иногда, говоришь… Что я тебя не понимаю. Так ты надолго тут?

– Думаю ещё.

Я и вправду ещё думал. Вроде с радиомагазином завязался неплохо. Даже если сейчас заказов не будет, можно изготавливать колонки и усилители, Ирина права. В свою школу мне ходить расхотелось, но доходить шестой класс придётся. Конфликт с Поповым будет иметь продолжение, так как группу мне создаватьпридётся и Андрей с Лерой, скорее всего, перейдут ко мне. Они уже подходили. Бас-гитарист Гришка пока молчал, но и этих двух музыкантов хватало, для того, чтобы создалась нерабочая атмосфера. А тут даже можно было репетировать в зале. Потолки метров пять, площадь метров тридцать. Стены тут точно метровой толщины. Даже звукоизолировать не придётся, только ставни на окна сделать.

Это всё к плюсам переезда. К ним же – спорткомплекс «Динамо». Бокс и самбо. Можно ходить и туда и туда в один день. А можно и через день. Зато – рядом.И на стадионе я бегать договорюсь. Можно тупо в секцию бега записаться. Ага… И прыжков в высоту. Секция в соседнем доме. Ага и в Спартак на прыжки в воду… Ха-ха-ха… Музыкалка теперь далеко, да и нафиг она не нужна. Хотя диплом о музыкальном образовании иметь на всякий случай надо. Но там преподаватель не зверствует. Экзамены сдаю, в конкурсах и на концертах участвую, да и ладно. Выпускной за первый класс в апреле. Может можно сразу за несколько классов сдать? Надо спросить.

К минусам переезда, то что надо переводиться в другую школу. Сорок шестая школа совсем рядом и по ровному. Можно в школу с английским, как сейчас говорят, уклоном записаться. Думаю, моих знаний языка будет достаточно, чтобы меня взяли сразу в седьмой класс. Но оно мне надо? Нагрузка на делание уроков возрастёт и не факт, что моих знаний хватит. Честно говоря, не знаю, как можно учить язык десять лет? Что там изучать? Произношение? Культуру? Читать Шекспира в подлиннике? Байрона? Не-е-е… Обычной школы мне за глаза хватит.

Тут учителя станут относиться ко мне по факту, так сказать. Выучил – получи, не выучил – выкуси. И физкультура тут получше. Да-а-а… Придётся биться с пацанами.

– Тут в центре, ребята, блатные, – словно услышал меня и прервал мои размышления Андрей. – Все воры тут собираются. Смотри осторожно. Ты пацан бойкий, а бойких пацанов они в свою толпу, я слышал, затягивают. Гоп-стоп, там, то-сё. А тех, что не с ними, тех на перо сажают. Сложно тут жить.

– Откуда знаешь? – спросил я, мысленно ухмыляясь. Ведь я тут вырос, рос сейчас и знал о том, что сказал Андрей не понаслышке, а пройдя собственным жизненным путём. В той жизни, я тут жил неподалёку и учился в первой школе на пересечении Семёновской с Уборевича. И мы дрались с сорок шестой школой, где сейчас буду учиться я, постоянно.

– Да, так, – пожал печами Андрей. – Брат рассказывал.

– Может, как-нибудь придётся пересечься в драке с самим собой? – подумал я. – Вот забавно будет набить себе рожу. И ведь придётся драться. Не объяснишь же никому, что я сам себя не бью. Ха-ха-ха…

В понедельник седьмого января к трём часам я пошёл на тренировку по боксу, на который не ходил с середины декабря под предлогом отставания по учёбе. Юдин встретил меня приветливо.

– О, Дряхлов! Молодец, что начал ходить! К соревнованиям готовиться начали. Выступишь?

Он глянул на меня с хитрицой, наверное, ожидая отказа.

– Конечно, выступлю. А когда?

– В феврале. Молодец, что не спросил «какие»! Боец!

– Какие? – усмехнулся я.

– Отборочные на Всесоюзные соревнования Общества «Динамо».

Юдин внимательно смотрел на меня, пытаясь по глазам понять мою реакцию, но ничего не заметил, хмыкнул.

– И почему я не удивлён, что ты не удивлён, Дряхлов? Страха нет?

– А чего бояться? – пожал плечами я. – Напихают, так мне и надо.

Тренер расширил глаза, потом рассмеялся.

– Ха-ха-ха… Так мне и надо? Ну-ну! Иди, переодевайся.

Я быстро переоделся и переобулся, надев вместо обычных кед, боксёрки.

– Вот теперь видно, Дряхлов, что ты настроен заниматься серьёзно: боксёрки приобрёл. Как, кстати, учёба? Вытянул?

– Четвёрки и пятёрки!

– Да неужели! Да ты у нас единственный хорошист, Дряхлов. Смотри, как бы тебе ребята тёмную не устроили.

– Ага! Пытались уже однажды, – усмехнулся я, недобро зыркнув на Федорца и Никитушкина. Те сделали вид, что ничего не услышали и продолжили самостоятельную предварительную разминку.

Эти мальчишки в ноябре решили в раздевалке устроить мне тёмную и, погасив свет, пытались побить связанными в узлы полотенцами, резко напав. Однако я «включил» ноги, колени, локти и липкость, которую уже успел наработать на самбо, повыбивал им суставы и отбил печень. По лицу старался не бить, так как работал раскрытыми ладонями и боялся повредить глаза.

Я тогда просто вырвался из раздевалки, даже не включая света.

– Да? – удивился Юдин. – Почему я об этом не знаю?

Я дёрнул плечами и улыбнулся.

– Мы сами всё порешали с ребятами.

– Ну и молодцы. Разминайся пока.

Я отошёл к окошку и глядя на неработающий по причине зимы фонтан и буера, скользящие по ледяной глади Амурского залива приступил к разминке, начав с дыхательных упражнений. После восьми медленных вдохов и выдохов и почувствовав, что энергия «цы» заполнила мой живот, я повращал кистями, локтями плечами и другими частями тела и взял скакалку.

Тренировка в понедельник всегда была на выносливость с интенсивными физическими нагрузками. Как раз этого мне в последнее время и не хватало. Сам себя нагрузить до «предела» человек не может, как бы не старался. Срабатывает защитный механизм, и ты вдруг замечешь, как уже не нагружаешь тело, а расслабляешься, о чём-то задумавшись.

Тренировка для меня прошла продуктивно. Мышцы рук приятно ныли, связки голеностопа тянуло. Хорошо, что я купил боксёрки. Голеностоп надо беречь. Косточки там могут и «разъехаться». Это то моё тело я грузил не задумываясь, а это, с лёгким костяком, как поведёт себя под серьёзными нагрузками, я не знал. Бегая кроссы, я обратил внимание на большое количество «звёздочек» на суставе, а это не есть «гуд». Пришлось снизить нагрузки, использовать эластичный бинт, купить гель и капсулы «троксерутина» и начать применять, чтобы укреплять вены и другие сосуды.

Данный препарат не рекомендовался для применения детьми до восемнадцати лет, так какне проходил испытания у данной возрастной категории, но я решил рискнуть, так как побочных реакций у него практически не было. Как, впрочем, и у меня, слава Богу.

Сразу после тренировки по боксу я направился к самбистам. Тренера в борцовском зале не было. Я присел на скамеечку, стал наблюдать за ребятами, и тут увидел… Себя…

– Ё-маё… – мелькнуло в голове, и тело дёрнулось, чтобы вскочить со скамейки и убежать, но взгляд, метнувшийся к выходу, наткнулся на фигуру Полукарова. Анатолий Александрович смотрел на меня с интересом, чуть склонив голову набок, словно продолжая заглядывать в дверь.

– О! Дряхлов к нам пожаловал⁈ Так, кажется, твоя фамилия? Какими ветрами?

Поднявшись со скамьи и сделав несколько шагов навстречу, я развёл руки и сказал.

– Вот… Хочу к вам, Анатолий Александрович, перейти тренироваться.

– Чего так? Чем тебе Городецкий не угодил? – нахмурился Полукаров.

– Переезжаю я на Суханова один. Уже, считай, переехал. Трудно будет туда мотаться.

– Ну, ты же сюда на бокс «мотаешься», – передразнил меня Полукаров.

– Так, хотел уже бросать, но меня решили отселить сюда.

– В смысле, «отселить»? – удивился тренер.

– Да, это наше, семейное! – махнул я рукой. – Не вникайте.

– Что, и школу поменяешь?

– Со следующего года. Этот доучусь, как-нибудь.

– Туда в школу будешь ездить? – удивился Полукаров.

Я кивнул.

– Ничего, утром нормально. Зато вечером после тренировки, раз, и дома.

– Ты и на бокс собираешься ходить? – вскинул левую бровь Полукаров.

– Мне бокс тоже нравится. Не хватает мне в самбо ударной техники. Уворачиваться интересно и бросать.

Полукаров смотрел на меня с напряжением во взгляде.

– Не надорвёшься? Ежедневные полноценные нагрузки вредны для твоего растущего организма. Сердце можешь «посадить».

– Исключу кросс по утрам и утреннюю тренировку. Вот и снижу нагрузки.

– Кросс по утрам? – удивился Полукаров и спросил с издёвкой. – И сколько ты бегаешь «кросс»?

– Километров двенадцать. От моря по лесу и через сопку на Патрокл и с Патрокла по дороге через Энерготехникум назад.

– По сопкам? Да ты в своём уме, мальчик? Там же крутизна сорок пять градусов и выше! Ты сумасшедший⁈ Нам психи не нужны!

– Я с малого круга начинал, по лесу. Там три километра всего. Люблю бегать. Я лёгкий. Ноги сами летят. Как вздохну, так и полетел…

– Полетел он, – Полукаров недовольно дёрнул головой, потом осмотрел меня с ног до головы и с головы до ног. – В какой категории боролся? Хотя… Что это я? До сорока восьми… Зачем «город» отдал Серёжке Аксёнову?

– Почему отдал? Нормально он боролся. По очкам проиграл.

– А мог бы по очкам выиграть. Мне лапшу на уши не вешай. Видел я твой хитрый взгляд, когда ты его через плечо бросал. Зачем завалился? Чистейший ведь бросок был и хорошо ты стоял!

– Перекрутил, – усмехнулся я.

– Я тебе дам, «перекрутил»! У меня чтоб всё делал в полную силу и без поправок на авторитеты или возраст. Серёжка дерзкий, мог и сказать что-нибудь. Ты ведь шестьдесят первого?

Я кивнул.

– А он пятьдесят седьмого. Запугал, да?

Я отрицательно покрутил головой.

– Ничего, он в молодёжь со следующего года уходит, не пересечётесь. А вот моему Нурисламу ты хорошим спарринг партнёром будешь. Но он по вечерам тренируется, с семи часов. Вторник, четверг, суббота. Как раз под твой боксёрский график. Если с Халиулиным работать будешь, я тебе щадящий режим устрою. Не просто с ним. Жёсткий… Не всем нравится. Но ты, тоже парень не подарок. Моих трепал, как Шарик грелку. Вот такой Нурисламу и нужен напарник.

Попасть сейчас в старшую группу, это было то, о чём я и мечтать не мог. Нурислам Халиулин был на семь лет меня старше, выступал в другой возрастной категории, но весил так же, как и я, до сорока восьми килограмм. Другого такого спарринг партнёра, с которым нужно было бороться в полную силу, найти было сложно. Конечно же, я согласился, особенно теперь, когда я увидел в младшей группе двенадцатилетнего «себя».

– Сейчас не останешься? – спросил тренер.

– Да, не… Хорошего помаленьку. Спасибо, что не отказали.

– Тебе осталось оправдать оказанное тебе высокое доверие, – усмехнувшись, сказал Полукаров.

– Постараюсь быстро не сломаться, – усмехнулся я, зная за Халиулиным такую славу. Ломал он своих спарринг партнёров, чтобы они не стали сильнее его. Татары – хитрый народ. Но я-то ему был совсем не конкурент, а потому шанс выжить у меня имелся.

Семёныч свою квартиру на улице Семёновская получил в наследство от родителей, а те от своих родителей, которым когда-то принадлежал весь этот «доходный» лом, где проживали обеспеченные китайские и японские граждане. После гражданской войны и освобождения Приморья от интервентов и белогвардейцев, дом реквизировали, оставив бывшим хозяевам часть. Родни у деда Евгения Семёныча было много, а потому и удержал он жилой и полезной площади довольно много.

Однако с годами родственников становилось всё меньше и меньше, как и квадратных метров. В итоге у родителей на пятерых человек осталось четыре комнаты и кладовая. Брат, сестра и родители сгинули в чистках тридцатых и послевоенных годов. Но ещё раньше Старший брат Семёныча две «слепые» комнаты, ранее предназначавшиеся для проживания прислуги, из жилого фонда вывел и заколотил, сделав фальшивую стену. Об этом ни Семёныч, знать-не знал, так как было это ещё при его малолетстве, ни, естественно, я. Мне эти комнаты открылись, когда я стал сдирать старые обои в большой комнате.

Это я пришёл седьмого числа домой после тренировки по боксу, встречи с «собой» и разговора с Полукаровым, а меня продолжало колотить от возбуждения. Вот я и принялся обдирать древние-древние обои. Да хорошо, что вовремя открылась дверь в «тайную комнату». Обои-то были очень даже неплохие. Просо отошли кое-где. Так подклей и всё, чего сразу рвать!

Ан нет… Оказалось, что есть польза и от рванья хороших обоев. Хе-хе-хе…

Дверка оказалась маленькая и кирпичная, открывающаяся во «внутрь» другой комнаты, если потянуть на себя плинтус и поставить его вертикально. Находилась дверь в правом углу зала и скрывалась когда-то, наверное, какой-то мебелью.

Дверь вела в комнату, примыкающую к моей спальне и к другой комнате, ставшей чужой квартирой. В комнате кроме старой мебели на первый взгляд ничего интересного не было. Имелась ещё одна, уже обычная дверь в другую тайную комнату, тоже заставленную древней, как теперь бы сказали, антикварной, мебелью. Был тут и рассохшийся рояль «Шрёдер», мать его! Я даже названия такого не слышал.

– Стену всё-таки придётся разбирать, – подумал я. – Хотя… Вот здесь-то и можно сделать музыкальную студию. Причём, настоящую, со студией звукозаписи в смежной комнате через большое толстое стекло. И я, такой, за микшерским пультом и шестнадцатиканальным магнитофоном…

Ха-ха– ха… Да-а-а… Тщеславие – любимейший из грехов сатаны, прости господи…

Глава 7

– Неужели я хочу посвятить всю свою жизнь музыке? – думал я, сидя на старом мягком кожаном диване. – Вроде бы нет.

Диван был шикарен, и я догадался, почему его спрятали в «тайную комнату». Он был так великолепен, что только за его наличие в интерьере советского человека этому человеку можно было повесить на шею фанерную дощечку с надписью «Буржуй» и расстрелять. Когда я аккуратно свернул с дивана чехол, я ахнул и долго стоял, любуясь коричневой натуральной лишь кое-где потрескавшейся кожей. Потом я его потрогал и осторожно присел. И он даже не скрипнул, приняв моё лёгкое тело. Потом я лёг, положив голову на цилиндрическую подушку подлокотника, и уставился в потолок, кое-где затянутый паутиной. Огромные лампочки в абажуре горели жёлтым дореволюционным светом!

– Обалдеть! – думал я. – Может же тут быть клад? Почему бы ему и не быть? В одной из ножек рояля, допустим. А рояль-то, из морёных берёзовых капов сделан, похоже. Фига, себе работка: распилить столько капов на плашки, собрать их и склеить… Красив, чертяка рояль, но не играет. С него клавиатуру содрать? Фу, поручик! Никому не скажите об этом! Там каждая клавиша покрыта слоновой или чьей-то ещё костью. Папа Шрёдер, чьё достойное имя написано на инструменте, придёт с того света и заберёт вас обратно. И это разрешит ему сам Господь Бог. За то, что вы, поручик, надругались над святым.

Хе-хе-хе…

Я незаметно для себя уснул, и мне приснилось, как я играю на белом, почему-то, рояле, стоящем в центре огромного зала и вдруг на самом интересном месте у меня запала клавиша ля четвёртой октавы. Я бью-бью по ней пальцем, а она не поднимается. Оказалось, звонил телефон. Мама беспокоилась, что сынок кушал весь день. Пришлось отчитываться. А такой хороший сон бы был, если бы не запала клавиша белого рояля.

Делать было нечего – телевизора у Семёныча дома тоже не было – и я забрался в кладовку, куда хозяин квартиры перетащил с работы всё, «что нажито непосильным трудом». Кое-что в его рабочей кандейке ещё осталось, но то был откровенный хлам или такое раритетное старьё, что даже у меня не хватало воображения, куда это можно пристроить. Однако вместо того чтобы ковыряться в железяках – мне надо было разобрать несколько старых динамиков – меня потянуло к старине и я снова пошёл в комнату с роялем.

Но сначала я померил шагами свою спальню и первую «тайную» комнату. Они оказались одинаковой длины. Зато следующая комната – до меня только сейчас дошло, что меня тревожило среди железяк – уходила в соседний дом номер десять по улице Пограничной, примыкающий к моему, но построенный отдельным зданием. Там и подъезд был со двора. И в этом дворе гакраз и находилась лёгкоатлетическая секция по прыжкам в высоту.

То есть, получалось, что у этой комнаты и выход должен был находиться в другом доме. Или вход… Это как смотреть. Осмотрев дверной проём я убедился, что в нём точно были две толстенные по метру стены. И то, что я принял за маленькую кухоньку, был просто межстеновой промежуток под эту кухоньку приспособленный.

Именно в комнате с роялем – под одной из его фигуристых ножек – обнаружился люк. Люк даже не был спрятан и только уложенный «ёлочкой», разрезанныйи когда-то хорошо подогнанный, но сейчас вспученный в месте стыка, паркет, выдал его наличие.

– Рояль не был бы роялем, если бы не был тяжёлым, – подумал я, вспоминая фильм «Ширли-Мырли» и Семёна Израилевича придавленного роялем. Опасаясь повторить судьбу папы главного героя фильма, рояль я передвигал осторожно, подложив под ножки плоские дольки картофелины.

Подковырнув паркет топором, я убрал закрывающую настоящий люк панель и увидел стальную пластину с бронзовым кольцом. Судя по размерам люка поднимать его надо было при помощи лебёдки, прикреплённой к потолку или какого-то приспособления в виде треноги. Однако я всё же привязал какую-то верёвку и попытался потянуть её вверх перед собой.

С первого раза не получилось. Тогда я нашёл какую-то доску, по одному её краю пропустил верёвку, а другой упёр в пол. Потянув верёвку через подобие коромысла, люк мне удалось сначала приподнять, а потом поставить вертикально и открыть чёрный зев лаза, в который уходила вполне себе обычная кованная винтовая лестница.

Поискав на стене «лишний» выключатель, я нашёл оный рядом с тем, с помощью которого включался абажур. Повернув второй ещё явно дореволюционный выключатель до характерного щелчка, я с удовлетворением отметил, что проём осветился. Лестница была такой же шикарной и надёжной, как диван. Ребристые ступеньки уходили не очень круто и не по минимальному радиусу, а раскручиваясь по мере опускания, переходя в простую лестницу, примыкающую к стене. В этом помещении хранились документы.

Это стало мне понятно с первого взгляда на ряды деревянных стеллажей, расположенных вдоль стен и уходящих к потолку. В стеллажах имелись выдвижные ящики с какими-то опознавательными маркерами в виде табличек. Всё как в архиве или в каталожном зале библиотеки.

Увидев стеллажи, я несколько расстроился, но в противоположной от люка стене вдруг разглядел обычную дверь и пошёл к ней, по пути проверяя, открыты ли ящики. Ящики свободно скользили по направляющим, лишь щелчком предупреждая о замыкании.

В двери торчал бронзовый ключ, который с трудом и лёгким скрипом провернулся, и дверь сразу чуть приоткрылась. Петли тоже оказались бронзовыми с какими-то деревянными прокладками и поэтому дверь, которую я потянул на себя, отворилась, даже не скрипнув. Основательность и предусмотрительность предков Семёныча меня восхитила.

Сразу за дверью ступеньки уходили вниз и, конечно же, в темноту.

* * *

– Семёныч, а ты меня усыновишь? – спросил я, улыбаясь, когда мы вышли из загса после их с матерью бракосочетания.

– Шутишь опять? – вздохнул мой уже официальный отчим.

– Нисколько. Мама поменяла фамилию. И я хочу быть Семёновым, а не Дряхловым. Усынови меня, а, Семёныч. Родной отец от меня отказался. Усынови, а?

– Так ты серьёзно⁈ – удивился отчим, нахмурившись.

– Абсолютно. И тогда я стану называть тебя не Семёныч, а папа.

Семёныч несколько раз сглотнул, пытаясь проглотить комок, образовавшийся в горле, потом прокашлялся и, нахмурясь, сказал:

– Если будешь себя плохо вести, буду драть! Не боишься?

Я покрутил головой и, рассмеявшись, сказал:

– А чего мне бояться? Зачем мне себя плохо вести? До сих пор, вроде, не вёл.

– Да? Ну, тогда усыновлю, если просишь.

– Так прямо сейчас и надо сделать, пока мы рядом с судом, – подсказал я. – Заявление написать, то, сё…

– Точно, – стукнул себя по лбу отчим и метнулся в сторону суда, потянув за собой мать.

– Метрики мои возьмите! – крикнул я, протягивая матери своё свидетельство о рождении.

Через месяц решением суда об усыновлении Дряхлов Евгений Витальевич превратился в Семёнова Евгения Семёновича. О смене фамилии и отчества я попросил суд лично, так как по закону изменение фамилии и отчества ребёнка, достигшего десяти лет, может быть произведено только с его согласия.

* * *

– Евгений Семёныч, а ты в курсе, что являешься потомком первого гражданского жителя города Владивостока, – спросил я за семейным обедом, посвящённому моему усыновлению, когда мать, быстро перекусив, убежала.

Это, конечно, не был по настоящему «торжественный обед», как назвал его я, а просто мы, после суда устали, проголодались и решили зайти в ближайшую к суду «столовку». Мама, всё равно, потом шла на работу, а Семёныч всё ещё находился на «больничном» с переломом руки – что-то у него плохо срастались кости – и поэтому ехал домой. Я же ехал на «Семёновскую дом номер один», где был официально прописан уже целый месяц. Я прикидывал-прикидывал и понял, что квартира на Семёновской мне нравится больше. И вот почему…

– Не в курсе, а с чего ты это взял? – ответил мне мой новоиспечённый отец.

– Документы я нашёл: первого гражданина Владивостока – Якова Лазаревича Семёнова, его сына наследника – твоего деда и внука – твоего отца. Как тебе такая новость?

Отец пожевал губами и скривился.

– Теперь понятно, почему этот дом под номером «один» на Семёновской был собственностью деда.

– На этом месте когда-то была небольшая бухта, впадала речушка и болотина. Земли выделили Семёнову под покос. В бухте, названной Семёновским ковшом, твой предок построил причал, а чуть позже – крытый базар для торговли с китайцами. Проложил просеку до военного поста, которая потом стала улицей Семёновской.

– Видел я про него стенд в музее Арсеньева. Но никак не думал, что он мой предок. Точно знаешь?

– Говорю же, документы нашёл. Яков Лазаревич был очень аккуратным купцом. Вплоть до его смерти в тринадцатом году вёл ежедневные доходно-расходные записи и комментарии о значимых событиях.

– Я, что, еврей, получается? Из купцов? Отец писал – «из рабочих».

– Отец твой из рабочих – да, а дед купцом был, пока в тридцать девятом не сгинул в казематах ЧК. Репрессировали его и имущество отобрали. Дом был огромный на Светланской сорок шесть, прииски золотые на острове Аскольде и по бухтам, верфь…

Богатое наследство ему досталось, хотя у первопроходца много детей было, но все они после смерти отца, отказались от своей доли в пользу твоего деда. Есть официальные заверенные нотариусом бумаги.

– Да, сейчас-то, что нам проку с того наследства. Эти бы квартиры не отобрали! Хе-хе-хе… Семья-то у нас маленькая, а совместная жилплощадь огромная. Я и так с трудом сохранял две комнаты. Хотели оттяпать, подселив семейку из трёх человек. Еле отбился.

– Надо Сашку снова прописать на Космонавтов. Скажи, пусть мать сходит в паспортный стол. Поговорит с паспортисткой. Пусть даст ей что-нибудь… Скажет на БАМе сын…

– Не пропишут они так. Вдруг, не дай Бог, нет его уже. А она пропишет. Или посадили… Что он не пишет? Из тюрьмы бы сразу написал. А так… Всякое в жизни бывает. Мало ли…

Я вздохнул. Прав Семёныч. Всё, что угодно с Сашкой могло случится.

– Так, где ты документы нашёл? – вспомнил он главную тему нашего разговора. – Я там всё, вроде, облазил в своё время. Нет там укромных мест.

– Есть, Семёныч. Нашёл я там ещё целых две комнаты за стенкой зала.

– Шутишь? – неуверенно улыбнулся отец, хотя уже знал, что шучу я совсем по-другому.

– Не, не шучу. В них мебель под чехлами, рояль и подвал, а в подвале архив с документами в ящиках выдвижных.

– Какой подвал? Это же второй этаж?

– Ну, не подвал, а спуск в другую комнату на первом этаже. Но подвал там тоже есть. На первом этаже.

– И что там, в подвале?

Я вздохнул. Хотел сказать: «Золото-бриллианты», но пожалел старика.

– Тоже документы. Крючкотвор был твой предок, Евгений Семёныч. Яков Лазаревич, одним словом.